Право на восстание

Череда "нежданных" революций в странах почти победившей "управляемой" демократии сделала сверхактуальным обсуждение "права на восстание". Эта тема из безопасного предмета рассмотрения историков вдруг стала проблемой номер один прикладной политической философии. Растерянные политкомментаторы сегодня придерживаются двух крайних позиций: случайность vs. закономерность. Согласно официальной точке зрения, грузинская, украинская и теперь уже киргизская "революции" (как и будущие казахские народные волнения etc.) являются чем-то вроде политического недоразумения. Для российской власти эти повторяющиеся события представляются случайными или разовыми акциями, которые не могут (или не должны!) быть тиражированы: "В России такое невозможно".

Сторонники другого мнения на происходящее трактуют "вторую волну революций" в СНГ как событие системного порядка. Иногда даже шире, как симптом грядущей революционной трансформации системы власти, сложившейся в современном мире. Не берусь судить, как в масштабе всего земшара, но в ближайшей перспективе для большинства постсоветских стран грядущая революция не является призраком прошлого или мнимой угрозой. Вся внутренняя логика постсоветских режимов, которые гордо называют себя "демократическими", задает условия, при которых неуклонно воспроизводится "право на восстание". Это означает, что возможные варианты развития ситуации в постсоветском пространстве не исключают революционного сценария, предполагающего полный демонтаж "стабильного" социально-политического строя.

Бессильный призыв к насильственным действиям

Принято считать, что раз никакого "права на восстание" не записано в действующей Конституции или в принятых Госдумой законах, то и само восстание становится отныне совершенно невозможным. Поэтому даже постановка вопроса о "праве на восстание" необычайно вредна, поскольку может быть использована радикальной оппозицией для подготовки акций гражданского неповиновения. Ведь с точки зрения современных продолжателей Томаса Гоббса, подданные не имеют права противодействовать даже совершению явных преступлений от лица власти.

Однако сам Гоббс отмечал, что общественный договор происходит не между гражданами и правящей властью (как позже это появилось у Локка и Руссо). Такой договор заключен гражданами между собой о том, чтобы повиноваться правящей власти, которую изберет большинство. Меньшинство так же крепко связано повиновением государству, как и большинство, так как договор обязывает повиноваться правительству, избранному большинством. Принято считать, что избранием этой верховной власти политические полномочия народа заканчиваются. После акта учреждения граждане теряют все права, за исключением тех, которые сочтет целесообразным предоставить им правительство. На этом основании отрицается "право на восстание," потому что правитель не связан никаким договором, тогда как его подданные связаны.

По логике правящей бюрократии, на местах могут быть только отдельные беспорядки. А "против мятежных групп и криминальных элементов", предупреждают рыцари "стабильности", в России всегда могут применить силу. Однако стоит напомнить тем, кто открыто призывает к насильственным действиям против граждан, что было бы непростительной ошибкой определять политическую власть как грубую физическую силу: кто палку взял, тот и капрал. Государственник Николай Устрялов как-то заметил по этому поводу : "Палку" должны ведь держать живые люди, "штыки" тоже умеют думать и чувствовать. Когда нет опоры в душах, ни штыки, ни тюрьмы, ни прочие безжизненные предметы не создадут и не охранят власти. Недаром в украинской и киргизской революциях был общий лозунг: "Милиция с народом". И этот призыв неизменно оказывался сильнее самых жестоких приказов.

Почему в подавляющем большинстве случаев армия не стреляет в толпу? Принято считать, что годы "новой демократии" приучили силовиков к тому, что "воля народа" является для них непререкаемым авторитетом. Таким образом, титулующая себя "демократической" власть, якобы, сама создает первичные предпосылки для своей деконструкции при опоре на "волю народа". Однако это расхожее мнение далеко не все объясняет.

Согласно Томасу Гоббсу, элементарный интерес индивида к своей безопасности является причиной интереса к существованию государственной власти. И не надо забывать, что обеспечение безопасности есть постоянная обязанность государственной власти. Как отмечает А.Гелен в своей "Социологии власти", "если у подданных исчезает интерес к существованию господства, то следует отказ от покорности: медлительность в работе, саботаж, сопротивление — вплоть до революции и убийства тиранов".

Даже Гоббс признавал право на восстание в случае очевидного безвластия правительства, то есть его неспособности обеспечить защиту подданных (это является весомым оправданием для ликвидации режима). Подобное обстоятельство сильно ограничивает обязанность подчиняться суверенам: право самозащиты против правителя выглядит у Гоббса даже логично, так как самосохранение является у него главным мотивом в учреждении власти. Вот почему Гоббс считает, что человек имеет право отказаться сражаться, когда к этому призывает правительство. Это то неотчуждаемое право, которое ни одно современное правительство вслух не признает: "Завет без содействия меча суть лишь слова".

В России "силовики", многократно преданные начальством, практически (на своей шкуре) познали два важных постулата, теоретически открытых Томасом Гоббсом. Первый звучит так — "право на самосохранение абсолютно", а второй — "человек не имеет обязанностей перед правителем, у которого нет силы защитить его". После "политического дефолта" Путина в форме Беслана вдруг стало очевидным, что российская власть, которая забрала себе столько полномочий под предлогом нашей безопасности, не способна выполнить свои обязательства. И путь к восстанию оказался открыт…

Неизбежность второй волны революций на постсоветском пространстве оказалась заложена на уровне легитимации самой власти. В западных демократиях "право на восстание" надежно изолировано отлаженным механизмом массовых выборов. И это отчуждение опирается, в том числе, и на многолетнию традицию. В отличие от "зрелых демократий", их новые "управляемые" аналоги в СНГ лишены подобной традиции и вынуждены выбирать между голой легитимностью процедуры и рискованной легитимностью прямой "народной воли".

В первом случае легитимность постсоветской власти оказывается в некотором смысле тавтологична: власть законна, так как следует закону. Однако закон не предусматривает некоторых "чрезвычайных ситуаций" (например, Конституция не говорит ничего о том, кто именно должен править в 2008 году). Тогда в силу вступают иные референты, причем главным легитиматом режима становится либо внешний референт, контролирующий чистоту процедуры в ситуации недоверия, либо вся та же непосредственно очевидная "воля народа".

На первый взгляд, эта аппеляция к "воле нарола" может показаться странной. Ведь согласно взятой сегодня на вооружение системе Гоббса, участие народа полностью исчерпывается первым избранием "монарха". Дальнейшее престолонаследование должно определяться самим правителем, как это, например, практиковалось в Римской империи (когда этому налаженному процессу не мешали мятежи и восстания!). Тем самым, к "воле народа", как уже отмечалось выше, апеллируют лишь в чрезвычайной ситуации. Например, в момент передачи власти или учреждения государства, а затем отчуждение нарастает.

В обществе постепенно выстраивается такой механизм власти, чтобы впоследствии к этой "непослушной" воле не обращаться и не апеллировать. Властные политтехнологи нас учат этому на популярных лекциях: "После того, как государство учреждено, говорить о народе означает переходить в какое-то другое пространство, сказочное, мифологическое. До учреждения следующего государства. В промежутках есть граждане, избиратели, социальные партии — нет никакого народа. Я не знаю, кто это".

Но для новых демократий, где нет состоявшейся демократической традиции (как традиции доверия к процедуре), вынесение народа за скобки политической системы просто самоубийственно. Сильная демократия здесь вынуждена быть "плебисцитарной" — постоянно апеллирующей к "народу" поверх рутины "формальностей". "Плебисцитарная демократия" редко переходит без эксцессов в "нормальную", а при неумелом обращении с массами грозит перерасти в народное восстание. Это рискованно и дискомфортно, но в качестве альтернативы просматривается только одно - дотошное соблюдение шаблона демократии под гарантии внешнего "наблюдателя". Сегодня постсоветская власть признается законно демократической, когда вся общепризнанная совокупность "процедурных мелочей" соблюдается. Это открывает держателям лицензии на демократию невиданную ранее возможность постоянно контролировать критерии легитимности постсоветской власти.

Таким образом, пытаясь избежать зависимости от "воли народа", постсоветская власть сразу попадаетв кабалу "внешнего референта". Надо обеспечить стандартные демократические условия для свободного волеизъявления народа, свободу слова, печати, объединений и так далее. Необходимо, наконец, пригласить на выборы заграничных держателей эталона демократии, прежде всего, внешних наблюдателей (из ОБСЕ и других инстанций), имеющих право надзирать за соблюдением законности. Понятно, что в ходе всякой выборной процедуры на любом уровне (муниципальном, районном, федеральном) управляемая демократия "зависает", как плохой компьютер. Ведь в нужный момент времени "недемократическими" могут быть объявлены не результаты выборов того или иного уровня, а вся сомнительная вертикаль туземной власти!

Кроме того, постсоветские режимы дополнительно оказываются "подвешенными", вследствие известной склонности автократий попирать закон. Для вечно занятого начальства закон — это досадная помеха. Какое значение имеют формальные процедурные детали или открытое и наглое применение "катка" (административного ресурса), когда и так очевидно, что большинство — "за Путина" (вариант — "за Януковича")!? Вот тут и появляется возможность революционного прецедента. Если, говоря словами Радищева, "крестьянин в законе мертв", то для постсоветских режимов "воля народа" является единственным источником законности. Это значит, что толпа предстает абсолютным воплощением таковой народной воли. Михаил Ремизов как-то назвал этот феномен интерпретацией "реальности, берущей слово через толпу".

Здесь размер толпы совершенно не имеет значения, будет ли это "всего 700 худо-бедно мобилизованных" в Бишкеке или 700 тысяч "профессиональных демонстрантов" на киевском Майдане. По той простой причине, что живая воля народа разворачивается в действии прямо на наших глазах. В этот момент социологические проценты уже становятся неважны. Раз активная часть населения (авангард народа) оказалась на улице в виде "толпы", то именно ей делегируется право представлять "волю народа как таковую". Молчаливое "большинство" всегда сидит дома, и тем самым оно выражает свое согласие с происходящим. Как показал опыт киевского городского восстания, очевидное меньшинство, собравшееся на майдане Незалежности, весьма эффективно противостояло социологическому "большинству". Этому необозримому "облаку в штанах", зафиксированному подлинными справками ЦИК и "подкрепленному" фигурами с большим стоящим рейтингом.

Однако история показывает, что ни одна из успешных революций не была реализована силами "большинства". Напротив, это воспетое штатными пропагандистами "большинство" всегда было воображаемым — так же, как пресловутое "путинское большиство", хорошо изученное социологами. Или как ныне воображаемое большинство "Наших" — тех, кто, якобы, готов жертвовать собой во имя защиты политического режима. Спора нет, любой правитель всегда имеет дело с огромной группой "лояльных" людей. Но эта преданность заключается исключительно в том, что подданые безропотно принимают новый расклад сил, спущенный "сверху".