Борис Межуев прав:
"Пока Россия борется за каждую фигуру на евразийской шахматной доске, правила игры стремительно переписываются ее ведущими участниками". Российская Федерация, как известно, ничего не переписывает, поскольку не является ведущим игроком. Отсюда может следовать практическая рекомендация: не гоняться за фигурами, а лучше всего — не соваться к шахматам. Сравнение геополитики с шахматной доской вообще несколько дефектно. Сначала заметим, что в последнее время толку от этих игр мало, а расходов и последующего пропорционального им позора что-то чересчур много.
Впрочем, по явственной публичной неощутимости позора, аргумент этот явно не работает. Собственно говоря, уже давно никто ни о чем не спорит, и каждый только старается подтянуть в публичное пространство солидарную с ним толпу. А толпе — какое дело до реформы международных организаций? Или, говоря более определенно: кого и на что можно
мобилизовать, говоря о таких предметах, как ВТО, ООН или Всемирный Банк?
Представим себе, например, что устройство ООН меняется, и Россия теряет место в Совете Безопасности. Мобилизованные россияне, благополучно пережившие распад Варшавского договора, вывод войск из Германии, роспуск СССР и продвижение НАТО, почему-то, наконец, просыпаются. И что? Все мыслимые варианты действий — от ритуального осквернения дипломатических резиденций сельскохозяйственной продукцией до отставки
национал-предателей и замены их
подлинными патриотами не дадут ничего. Если уж дело дойдет до таких перемен, они точно произойдут. Причем, без оглядки на Россию.
Отслеживание набирающих силу течений весьма полезно, но здесь нужна полная ясность. Не то что повышая нынешний, весьма скромный уровень международных претензий, не то что стараясь удержаться на
данном уровне, но даже и пытаясь, в духе модной тенденции, изолироваться и сосредоточиться, рассчитывать в этих играх на многое не приходится.
Причина этого проста и очевидна. "Социальные игры" — это все-таки не шахматы. Приступая к шахматам, противники и не скрывают, что заинтересованы только в своем выигрыше. Но игроки согласны играть по не ими установленным правилам, признавая чужое судейство и т.п. В социальной жизни все не так: здесь судьи, как заметил еще Георг Зиммель, нередко сами учреждают распрю (divide et impera). Или, во всяком случае, извлекают из нее пользу (tertius gaudens); здесь выигрывает тот, кто придумал игру: ее правила, способ отбора участников, принципы судейства и интерпретации результатов. В терминах Пьера Бурдье, у него в этом поле несравненно больше специфического
капитала, который отнюдь не равен богатству или военной мощи как таковой. Не менее важна
символическая составляющая: право называть вещи словами, расставлять игроков в иерархии достоинств, присуждать победу.
Как и почему происходит утеря позиций в поле той игры, которую Россия когда-то со-учреждала, тоже всем понятно. Во-первых, учреждала не Россия, а СССР, что очень важно не только с точки зрения военных и экономических ресурсов, но и с точки зрения
символического капитала. Во-вторых, капитал может конвертироваться, и со временем богатые и сильные могут снискать почет и влияние там, где раньше им реально и
символически было отказано в месте (так стали членами ООН Китай и обе Германии, так Китай получил, а Германия, возможно, скоро получит постоянное членство в Совете Безопасности).
Наоборот, растратив символический капитал СССР, трудно утвердить себя среди богатых и сильных, проще потерять силу и богатство. И это — еще до всякой перемены правил. Вот почему нам так тоскливо: время от времени появляются сообщения о некоем супероружии, которое подтверждает статус России как сверхдержавы, в пресловутом Стабилизационном фонде накоплена прорва денег, выплата внешних долгов позволяет чувствовать себя в своем праве, а не каким-то там бедным попрошайкой. Деньги есть. А счастья нет. Потому что не уважают, и всякая мелкая международная шпана (пользуясь счастливым примером
еще одного автора АПН) позволяет себе задирать большого дядю, покуда не догадавшегося бить мальчишку смертным боем. Мысль стукнуть кого-нибудь (не чеченцев же — во-первых, как всем известно, там
давно уже мир, а во-вторых, не все же бить своих, чтоб чужие боялись, можно и наоборот) постепенно овладевает влиятельными умами. То начинают много и охотно говорить о превентивных ударах по чужим территориям с засевшими на них террористами, то о гражданских самолетах с террористами же. Все это выглядит как-то уж чересчур невротически, чтобы иметь хоть какой-то внятный смысл, кроме одного: нужна изоляция.
То есть возникает понятное желание
изолироваться так, чтобы, с одной стороны, не участвовать в играх, заведомо чреватых проигрышными ситуациями, а с другой стороны, — стать богатым и сильным. Для того, чтобы впоследствии иметь возможность, как некогда СССР, а еще прежде Россия, обратить невыгодные ситуации себе на пользу. Этот проект заслуживал бы отдельного обсуждения, хотя он и не осуществим. Однако сейчас важно остановиться на другом. Очевидно, что международные организации будут реформироваться. Нельзя исключить и создания новых. Очевидно также, что во всех случаях или старые игроки с большими ресурсами так переформулируют правила, чтобы гарантировать себе будущие выгоды. Или новые игроки с меньшими ресурсами так объединятся в сознании общей выгоды, что завоюют себе уютные и многообещающие позиции.
Очевидно, наконец, что России не будет ни среди первых, ни среди вторых.
Итак, если хорошенько закапсулироваться не удастся, то в новых организациях роль большой, не самой бедной и не самой слабой в мире державы будет не вовсе ничтожной. Но будет чуть меньше той, на какую ей давали бы право ее сила и богатство при более справедливом, хотя бы пропорциональном исчислении. Это, в общем, не страшно. Но ужасно обидно. Отсюда и публичные выражения неврозов — что выглядит все-таки весьма странно, если вспомнить о публичной же нечувствительности к позору.
Отчего это так? Скорее всего, из-за отсутствия внутренней определенности, ясности относительно собственных перспектив и стремлений. Ведь притязания страны, претендующей на что-то большее, нежели получение
пропорционального ее мощи воздаяния за
участие в играх, должны же на чем-то основываться! На чем? На последнем доступном нам доводе? — "Италия, — сказал диктатор, — стремится к миру. А если кто-то сомневается в этом, мы вышибем ему мозги". Замечательная формула из старого, времен еще Муссолини, канадского фельетона, показывает всю неудовлетворительность такого довода.
К аргументу силы так или иначе должна добавиться сила аргумента, и первый враг наш — плохо переваренный марксизм, откристаллизовавшийся как коллективное бессознательное в самых патриотических головах. Марксизм в данном случае — это
доведенная до абсурда культура подозрения, заставляющая находить скрытые корыстные мотивы за любыми рассуждениями о ценностях. Пусть они говорят о своих ценностях,
мы-то знаем, что
им нужно: нефть, территории, влияние — и ничего более. Это знание, возможно, весьма полезное для ограниченного использования. Но оно не приносит ничего, кроме вреда, когда речь идет о международном взаимодействии. Садясь за шахматную доску (и далась нам эта доска!), стоит ли извещать окружающих, что на самом деле участвуешь в чемпионате по уличной драке?
Впрочем, для разнообразия мужественные манеры можно комбинировать с юридической одержимостью. Пожалуй,
редко когда явные провалы нашего международного существования были столь постыдны, как в случаях, когда мы упорствовали в утверждении буквы и духа законов и соглашений. Юридическая одержимость принимает разные виды. Одной из самых распространенных риторических фигур последнего времени стала постоянно повторяемая мысль о том, что государства суверенны, а суверенные государства имеют равные права. На самом деле равные права они имеют только при голосовании в некоторых организациях, да еще, пожалуй, в некоторых дипломатических делах. И даже при формальном равенстве идея
фактического неравенства укоренена достаточно глубоко.
С точки зрения подсчета голосов на Генеральной Ассамблее ООН, Ирак Хусейна или Югославия Милошевича
ничем не хуже Франции или Австралии. Но обратить это обстоятельство на пользу себе как действенный аргумент в публичной коммуникации не смогли ни Хусейн, ни Милошевич, ни русские президенты. Точно так же безумием было полагать, будто приверженность формально безупречной юридической процедуре придаст дополнительный вес аргументам противников Ющенко или Ходорковского. Посмотрите, как ловко мы все проделываем! Вот видите, у нас тут закон и порядок, хитро подмигивая, говорят "сильные люди". Но по ту сторону госграницы не видны ни закон, ни порядок, а видно только хитрое подмигивание. — У вас ведь тоже негров вешают, пардон, на выборах мухлюют и богачей разоряют, обижаются наши "сильные люди". Но работает этот аргумент только здесь, где и убеждать никого ни в чем не надо.
Почему же происходит осечка? Почему, произнося
те же слова, мы не получаем нужного результата, которого добиваются другие, нам не равные, хотя и
столь же суверенные государства? Почему не срабатывает откровенный цинизм, как прежде не сработала наивная уверенность в том, что разговоры о ценностях (общечеловеческих, европейских, либеральных) — это священные мантры, одно только произнесение которых обеспечивает процветание? Вероятно, правильных ответов на эти вопросы может быть несколько, зато ошибочных — несчетное множество.
Ошибкой, например, было бы считать, что "тайна беззакония уже в действии" и что погубители России близки к успеху. Не то чтобы мы не верили в заговоры погубителей России. Легкомысленное отношение к заговорам, к счастью, уже изжито. Но ссылки на них методологически непродуктивны, ибо от постоянного использования объяснительный механизм истирается и, будучи применен ко всему, не объясняет ничего. Ошибкой также было бы полагать, что дело только в технических просчетах, в недоработанной технологии решений. Технологические просчеты возникают не на пустом месте, но имеют систематический характер. Подлинная же причина (не единственная, но важная причина) состоит в том, что
нами как во внутреннем употреблении, так и во внешнем полностью утрачена способность разговора на языке ценностей.
Указание на это простое обстоятельство после всех инвектив может вызвать разочарование. Но простота здесь обманчива. Дело в том, что разговор на языке ценностей не прост. Как и всякое сложное социальное взаимодействие, это предполагает не просто умение складывать слова, но точное знание времени, места и модуса их использования. Не то чтобы цинизм был совсем уже непригодным. Но лучший метод добиться хотя бы того, чтобы тебя выслушали в ситуациях, требующих ценностно окрашенных суждений, —
это самому верить хоть во что-нибудь, а не рассматривать веру как один из стратегических коммуникативных ресурсов.
Искреннее желание договориться, равно как и столь же искреннее желание отстоять свое, родное, не универсальное в этом смысле куда продуктивнее, чем самые изощренные технологии. Почему это происходит? Потому что существует особый род компетентности, не исключающий, заметим, ни соперничества, ни даже полностью противоположных позиций взаимодействующих сторон. Эта компетенция предполагает
прямое использование таких понятий, как "справедливость", "благо", "ценность", "долг", "достоинство" и т.п. Входя в состав рациональных калькуляций и риторических фигур, они не сводятся ни к тем, ни к другим. Такая компетенция позволяет понять, когда партнеры по взаимодействию действительно исходят из убеждений, а когда, в свою очередь, имеют в виду лишь калькуляцию и риторику.
Отсюда, между прочим, не следует, что международные организации и страны, задающие в них тон, оказываются всецело на стороне добра и прочих позитивных ценностей. Быть компетентным и иметь убеждения не значит быть хорошим. Или иметь правильные, с нашей точки зрения, убеждения. Точно так же мы вряд ли преуспеем, если ограничим взгляд на международное взаимодействие лишь уровнем правительственной и межправительственной бюрократии. Изменения, которые могут произойти в ближайшее время, так или иначе будут связаны с ценностными представлениями широких слоев, а привычное отождествление общества и государства, государства и государственного чиновничества принесет много неприятных неожиданностей.
Но даже если оставаться в рамках традиции… Аристотель говорил, что люди соединяются в государства не просто ради жизни, но ради благой жизни. Уводя это простое соображение на периферию дискуссий, мы оказываемся теми, кто равнодушен к гражданской свободе, к идее блага, к разумному рассуждению о наилучшем правлении. В Греции их называли варварами, варвары же по природе — рабы.
