Докладывая Владимиру Путину об итогах антитеррористической операции в Нальчике, министр внутренних дел Рашид Нургалиев заявил о причастности "карачаево-черкесского джамаата" к организации захвата жилого дома. Реакция российского президента на слова министра была предельно жесткой и однозначной: "Не надо употреблять их терминологию… джамаат какой-то. Бандиты они и есть бандиты". Для российских чиновников самого высокого ранга использование конструкции "бандиты" для характеристики организаторов, вдохновителей и исполнителей терактов — обычное явление. Но президентские ремарки и комментарии — факты особого рода. Зная чрезвычайную чувствительность представителей российской элиты к мнению первого лица, можно с большой уверенностью сказать, что отныне российская политика на Северном Кавказе будет представлена исключительно как борьба с криминальными проявлениями. Скорее всего, отождествление терроризма с бандитизмом будет учтено при дальнейшей разработке и принятии федерального закона "О противодействии терроризму". Однако и в сегодняшней редакции данный законопроект сосредоточен почти исключительно на полицейских мероприятиях как наиболее действенных "антитеррористических" механизмах.
Политический курс, а не милицейская облава
Отождествление терроризма и криминальной деятельности массовым сознанием не может вызывать каких-либо возражений. Для рядового гражданина нет существенной разницы между насилием подъездного грабителя и насилием поборников "свободы маленького горского народа". С обывательской точки зрения мотивация самого факта насилия — вопрос, не имеющий никакого практического значения. Иное дело — оценки руководителей государства. Сведение терроризма к банальному бандитизму диктуется, на первый взгляд, благородной целью — принизить мотивацию организаторов и исполнителей терактов, лишить их действия морального оправдания. Таким образом, действия Басаева в Буденновске, Радуева в Кизляре, Мовсара Бараева в "Норд-Осте" представляются как отдельные факты девиантного поведения. При этом российские чиновники фактически воспроизводят недопустимые для их ранга обывательские представления о том, что убивать, захватывать заложников и шантажировать государство могут только "нехорошие парни", то есть бандиты в то время как политиками могут быть исключительно облаченные в дорогие костюмы благообразные джентльмены. Им искренне кажется, что, если позиционировать нашу борьбу с терроризмом в Чечне как антикриминальные действия, Европа сменит гнев на милость, и не будет обвинять Россию в нарушении гражданских и политических прав. Какие, в самом деле, политические права и ценности, могут защищать обычные уголовники?
Между тем, при таком подходе игнорируется фундаментальный для любого уважающего себя государства принцип: любые действия, направленные против единства и целостности страны, недопустимы как таковые. То есть бороться необходимо не только с набором криминальных методов, применяемых врагом, а с контуром политических его целей. Следовательно, борьба с терроризмом вовсе не должна сводиться к пропагандистской шумихе в духе советского агитпропа про морально неустойчивых "террористов-бандитов", склонных к алкоголю, наркотикам или слабому полу (вариант — однополой любви). Даже если предположить, что теракты осуществляются лучшими и морально устойчивыми выпускниками МГУ или МГИМО и мотивируются благороднейшими целями преобразования человечества — они по своей сути гораздо опаснее действий полуграмотной "Черной кошки".
Но для этого сегодняшней власти необходимо понимать природу терроризма как социального явления. В научной литературе существуют сотни определений терроризма. Многие из них эмоционально окрашены. Так, например, американский специалист по международному праву Ричард Фальк определяет терроризм как "любой тип политического насилия, не имеющий адекватного морального и юридического оправдания независимо от того, кто к нему прибегает — революционная группа или правительство". Заметим также, что само понятие "терроризм" никогда не было константой и эволюционировало под воздействием глобальных и национальных исторических процессов. Однако для большинства сегодняшних исследователей, так или иначе занимающихся изучением терроризма как теоретической проблемы и как политической практики существует содержательный консенсус относительно противоречивой и трудно идентифицируемой дефиниции. Терроризм рассматривается как политический акт и политически мотивированное насилие. По словам российского востоковеда Георгия Мирского, именно политическая мотивировка терроризма "позволяет отсечь, например, мафиозные "разборки", гангстерские войны, даже если они по характеру применяемых в них методов борьбы ничем не отличаются от политических акций". Таким образом, терроризм — это не страсть к взрывам, грабежам или разрушениям. Это — политический акт. Следовательно, борьба с ним, равно как и профилактика и предотвращение терактов должны быть, во-первых, политически мотивированы и обоснованы, во-вторых, позиционироваться как политический курс, а не милицейская облава, в-третьих, концентрироваться на выявлении причин, а не последствий.
К сожалению, наша власть, не понимая до конца политическую природу терроризма, строит контртеррористические мероприятия на основе "полицейского детерминизма". Проверки документов, ужесточение правил регистрации, усиление контроля в аэропортах. При этом, однако, игнорируются столь очевидные проблемы как деквалификация и приватизация силовых структур. При столь некачественном инструменте отстраивать систему антитеррористической борьбы — неблагодарное дело. Но выбор антитеррористических инструментов — проблема второго уровня. Хочется напомнить, что в царской России, в которой охранное отделение не было приватизировано и не занималось крышеванием бизнеса, победа над "организаторами великих потрясений" так и не была достигнута. Потому что политические первопричины народовольческого (а потом эсеровского, анархистского, и в меньшей степени эсдековского и этнонационалистического, например дашнакского) терроризма не были нейтрализованы и устранены. Главной причиной, обеспечивавшей популярность и востребованность терроризма (даже в кадетской среде) были политические тромбы имперской России, закрывавшие приток свежей крови к высшей власти в стране. Без открытия этих тромбов в высшей степени эффективная работа царских сыщиков оказалась сведена к нулю. А результативность таких руководителей политического сыска, как Рачковский или Красильников, была на порядок выше нынешних ловцов Басаева. Среди агентов царской охранки был сам руководитель Боевой организации эсеров Евно Азеф. Однако полицейский детерминизм, и в начале ХХ века, и сегодня не стал эффективным средством.
"Принуждение к миру", а не "война с террором"
Различные попытки разрешения "чеченского вопроса" на рубеже XX-XXI веков (уход и фактическое предоставление независимости в 1991 и 1996 годах, "силовые операции" в 1994-1996 годах и т.н. "контртеррористическая операция", начатая в 1999-м) поставили чрезвычайно сложную для властей дилемму. Либо установление военно-политического контроля над Чечней, победа над организованными государственными и военными структурами сепаратистов и рост терроризма, либо согласие на существование "пиратской республики" на Юге России. При кажущейся на первый взгляд простоте и очевидности второго сценария он предлагает лишь "отложенное" решение проблемы терроризма. В независимой Чечне, решившей совершить "бросок назад" в свой "Золотой век", сложился такой политический режим, как федерация полевых командиров, и такая экономическая модель, как возрожденное "наездничество". Функционирование подобных моделей возможно исключительно в условиях политической нестабильности, транслируемой не только на Юг России, но и на Россию в целом. "Переждать" "чеченский" политический и экономический вызов за возведенными границами и уговорить вождей "ичкерийской революции" за столом переговоров не нападать на сопредельные территории, не похищать людей и не обращать их в рабство — невозможно. Более того. Чечня находится в центре Кавказа, и предоставление ей самостоятельности из-за боязни терактов означает не минимизацию терроризма, а втягивание других кавказских территорий России в межэтнические конфликты и этносепаратисткие эксперименты, в которых не обойдется и без терроризма.
"Принуждение" же "мятежной республики" к миру чревато ростом терактов как единственно возможного оружия сепаратистов. В данной ситуации заявления о "контртеррористической операции" с заранее объявленными сроками ее завершения означают лишь дискредитацию правильной по сути политики по "замирению" мятежной территории. "Чеченский терроризм" — не конечная цель, а эффективное оружие сепаратистов. А потому задача власти сегодня, с одной стороны, — подготовка общества к осознанию неизбежной цены инкорпорирования Чечни в состав России, а с другой — проведение политики по изменению социальных основ чеченского общества (минимизация неформальных связей, модернизация), которые являются питательной средой для экстремизма (включая и терроризм). Комплексная программа инкорпорирования Чечни, сочетающая военные, социально-экономические, гуманитарные проекты, а не "контртеррористическая операция" к сроку, должна стать основой политического курса России. Однако вместо этого российская власть отдает Чечню на "кормление" Кадыровым, то есть собственными руками создает питательную почву для терроризма. Социально-политическое обособление "мятежной республики", укоренение ее "самости" и особости, помноженное на недовольство обделенных "кадыровцами" чеченских "кланов", перечеркивают все вместе взятые меры по ужесточению досмотра в аэропортах и паспортных проверок.
Социальная мобильность, а не коррупционная стабильность
Однако чеченский терроризм — не единственная террористическая "практика" в нашей стране. В начале 1990-х годов о себе заявил дагестанский этнический терроризм, никак не связанный с Чечней. Начало 1990-х гг. стало для Дагестана периодом межэтнических конфликтов (аварско-кумыкский, аварско-лакско-чеченский, аварско-ногайско-русский) и борьбы различных этноэлит за политическое доминирование в республике. Волну дагестанского этнотерроризма удалось сбить только в середине 1990-х годов посредством установления системы консоциальной демократии (то есть этнического квотирования во всех органах республиканской власти), отказа от прямых выборов главы республики и института президента. Однако в период укрепления властной вертикали призрак дагестанского этнотерроризма снова обрел реальные очертания. Принятие поправок к Основному закону республики вводило институт всеобщих президентских выборов. Поправки эти были инициированы Кремлем для приведения регионального законодательства в соответствие федеральному. Несмотря на отказ от прямых выборов глав субъектов РФ, Конституция Дагестана второе исправление не прошла. Между тем, предвыборные ожидания сформировали слой "обманутых вкладчиков" из представителей ведущих этноэлит. Закономерен вопрос: "Поможет ли тотальный паспортный контроль в борьбе с дагестанским этнотерроризмом, если власть своими действиями строит для него политический фундамент?".
Особая статья — исламистский терроризм, главными базами которого являются тот же Дагестан, Карачаево-Черкесия ("Джамаат Карачаево-Черкесии") и Кабардино-Балкария ("Джамаат "Ярмук"). Бросается в глаза молодость исламских террористов в кавказских республиках. Такая демографическая диспропорция диктуется, прежде всего, политическими причинами. Первая — отсутствие социальных лифтов для делового продвижения молодежи региона. Вторая — обскурантистская роль Духовных управлений мусульман, видящих в любом религиозном вольнодумстве "ваххабизм" (салафитские воззрения). Без разрешения этих ключевых для региона проблем (параллельно с социально-экономическим улучшением) ваххабисткие джамааты будут постоянно пополняться новыми кадрами. Особо подчеркну — речь должна идти не о неуместной "терпимости" по отношению к радикальным исламистам, а тем паче террористам. Необходимы, политический маневр и более тонкая настройка в работе с местным населением. Исламских радикалов необходимо нейтрализовывать. Этот вопрос не обсуждается. Однако политика, сопровождающая эту нейтрализацию, не должна ограничиваться исключительно поддержкой коррумпированных этнократических республиканских режимов и окормляющих их Духовных управлений.
Новый "революционный террор" и "экстремизм большинства"
Более маргинальными террористическими практиками являются крайне левый и крайне правый терроризм в нашей стране. 16 октября 1996 г. в редакции некоторых московских газет пришли факсы с "Заявлением № 1", подписанным группой "Новые революционные инициативы". В тексте обращения к СМИ группа заявила о своей готовности "физически уничтожать новых русских". Затем началась "военкоматная кампания" "Новых революционных инициатив" (минирование Останкинского и Черемушкинского военкоматов г.Москвы). В январе 1997 г. "Новые революционные инициативы" организовали взрыв перед посольством Перу в России (мотивация этого акта — солидарность с деятельностью перуанской организации "Тупак Амару") и минирование общественной приемной ФСБ России, в результате которого получил ранение дежурный офицер. В марте 2000 г. представители ФСБ России заявили, что группа "Новые революционные инициативы" обезврежена.
Другая ультралевая террористическая группа — "РВС (Реввоенсовет) РСФСР". На ее счету — взрыв памятника Николаю II 1 апреля 1997 года в селе Тайнинское (Московская область). В апреле 2002 года Московский городской суд приговорил пятерых активистов "Реввоенсовета" к различным срокам наказания: от 4 лет (условно) до 11 лет лишения свободы по обвинению в терроризме, подготовке насильственного захвата власти и мошенничестве. Они обвинялись в совершении взрыва памятника Николаю II в селе Тайнинское (Московская обл.), попытке взрыва памятника Петру I в Москве и газовой станции в Люберецком районе Подмосковья в 1997г.
Сегодня проблемы ультралевого радикализма и терроризма фактически не обсуждаются экспертным сообществом. Между тем, политические предпосылки для его развития очевидны. Монетизация льгот, происходящая параллельно с выдавливанием с политической арены "старых левых" (КПРФ), способствует тому, что коммунистическое движение в нашей стране имеет все шансы на радикализацию. В этом случае место степенных зюгановцев в костюмах могут занять качки с рабочих окраин, для которых язык терроризма может оказаться привлекательнее, нежели чтение "Советской России" и "Правды". Как в этом случае разработчики законопроекта "О противодействии терроризму" будут определять территорию "террористической угрозы"? Объявлять Москву и Питер на осадном положении?
Праворадикальные (ультранационалистические) организации в современной России не менее активны, чем "революционные" объединения. В сентябре 2001 года группа скинхедов осквернила здание Московской хоральной синагоги. С деятельностью РНЕ связывают серию взрывов в московских синагогах в 1998-1999 годах, минирование еврейского театра "Шолом" (май 1999 года). Убийство питерского этнополитолога Н.Гиренко связывают с так называемой "Русской республикой". Тем не менее, несмотря на весьма одиозную репутацию и шлейф сомнительных, а то и откровенно криминальных деяний говорить о терроризме как приоритетном способе политической борьбы русских ультранационалистов сегодня не представляется возможным. Однако и на этом фланге есть политические предпосылки для террористической активизации. Это — этнополитический маятник ("русский ответ" на этнонационализм этнических меньшинств начала 1990-х годов), фрустрация этнического большинства, потакание со стороны определенной части государственной элиты защитникам этнической чистоты русского народа. Таким образом, "русский вопрос" сегодня нуждается в комплексном разрешении. Если российская власть не отреагирует на второй всплеск этнополитической активности в стране, это будет иметь самые печальные последствия. Второй этнонациональный "взрыв" связан не с компактно проживающими меньшинствами, а с этническим большинством. В случае, если власть пустит процесс "русского возрождения" на самотек, вопрос об удержании окраин отпадет сам собой, поскольку центр страны начнет самоопределяться вплоть до отделения от ненавистных "черных" и "приезжих".
Таким образом, российский терроризм сегодня многолик и многообразен по своим проявлениям. Это этнотерроризм (чеченский и дагестанский), терроризм религиозный и социальный. Но все террористические практики объединяет одно — политическая, а не криминальная мотивация. А посему бороться с ними облавами, проверками документов и ужесточением регистрации как с банальной уголовщиной — значит заниматься сбиванием температуры, вместо того, чтобы лечить болезнь как таковую.
