Образная национальная стратегия — не роскошь, а средство «передвижения» и развития страны. А лучше сказать, это даже не средство, но жизненно важная вещь для государства, испытывающего сомнения в собственной цивилизационной и политической идентичности. Хотя и состоявшиеся, успешные государства никогда не откажутся от «веера» образов, транслирующих их уверенность и респектабельность вовне, в миры других государств и иных политических образований.
Образ страны порождается не сразу. Всегда есть некие протообразы, некий образный «бульон», в котором коагулируются, собираются, сгущаются наиболее важные архетипы, символы, знаки и даже стереотипы пространства, осознающего себя автономной политической целостностью. Заметим, что может быть образная национальная стратегия и у страны, которая еще не обрела или уже потеряла государственную независимость, однако лишь в случае государственной независимости такая стратегия обретает институциональный статус, становится предметом особого внимания политических, культурных и экономических элит. Имидж, или бренд государства напрямую определяет количество иностранных инвестиций и внутренних банковских вкладов, визитов глав ключевых государств и транснациональных корпораций, позволяет продвигать в глобальное политическое и культурное пространство автохтонные национальные символы, системы ценностей, стандарты производства и потребления, наконец, особые экзистенциальные стратегии, призванные служить примерами для других стран и регионов.
Образная национальная стратегия может быть частью более общих национальных стратегий, внешнеполитических и внутриполитических стратегий отдельных государств и политических союзов. Однако, гораздо эффективнее рассматривать её автономно, подразумевая её пересечения и взаимодействия с другими политическими и проектными стратегиями. По сути, только в рамках образных национальных стратегий можно беспрепятственно и вполне политически корректно манипулировать и оперировать чужими государственными территориями, если они — несомненное образное достояние страны (как, например, в случае взаимоотношений России и Украины, тем более, России и Белоруссии). Образные пространства всегда заведомо богаче официальных сведений о территории конкретного государства и о том, что на ней находится. И речь здесь не идет о различных геополитических проектах, подразумевающих создание очередных «Великой России», «Великой Польши», или «Великой Турции». Дело обстоит проще: именно те образы, которые впитывают в себя не только информацию, но и эмоции, чувства по поводу пространств, локальных мест и уникальных районов, являются и наиболее действенными, сильными и мощными в политическом плане, в плане использования их для проработки и формулировки даже сиюминутных политических стратегий и проектов.
Попробуем наметить предварительную типологию образно-географических элементов национальной стратегии. Прежде всего, это, конечно, природные образы и символы типичных для страны ландшафтов. Они составляют наиболее недвижимую, наиболее устойчивую и статичную базу формирования образных стратегий. Особенности климата и растительности, ключевые природные зоны, иногда картографические очертания границ государства, животные и растения, понимаемые, как национальные архетипы (для России — очевидные на стереотипном уровне медведь и березка) выступают как несомненные выразители, «репрезентанты» неких глубинных, онтологических или экзистенциальных свойств страны. Психологическая механика в данном случае работает на визуальном уровне: какая-либо типологическая картинка (например, тайга, или снег, или птица-тройка на заснеженной дороге) соотносится с умозрительными, самыми общими, генерализованными представлениями о стране, её жителях, истории и культуре. И следует отдавать себе отчет в том, что даже самая чистая, девственная и нетронутая природа всегда может быть «культурно нагружена» и соотнесена с историческими особенностями страны.
Следующий слой, или образная страта, определяющая восприятие и воображение страны — культурная, можно назвать её и цивилизационной (в данном случае типологические различия между понятиями культуры и цивилизации несущественны). На этом уровне также хорошо работают визуальные стереотипы, однако подключаются и простые тексты (байки, анекдоты, обыденные легенды и мифы), дающие ясное и четкое представление о культуре страны и её жителях. Символическая составляющая образно-культурного слоя может включать в себя приметы материальной культуры (одежда, гастрономический ряд, кулинария, парфюмерия и запахи, алкоголь), характерного поведения жителей страны (по типу: эти странные, или непонятные, или сумасшедшие шотландцы, русские, черкесы и т.д.). Этническая компонента всегда будет здесь важной, особенно в случае таких многонациональных стран, как, например, Россия, или Индия. Однако при трансляции образа вовне этническая мозаичность может скрадываться, и татар, башкир, евреев, ненцев — российских граждан, или эмигрантов из России — за рубежом могут называть «русскими» или, по старой памяти, «советскими», так же как бенгальцев, амхарцев, хиндустанцев или сикхов — «индусами».
Социально-экономический слой образного мессиджа страны, как правило, весьма динамичен по сравнению с предыдущими, более статичными слоями. Хотя достаточно длительное время какая-либо страна может считаться богатой или бедной, развитой или развивающейся, тем не менее, экономические неравномерности развития различных регионов мира часто переворачивают уже сложившиеся экономико- и социально-географические представления. Бесспорно, однако, что славная экономическая история определенного государства, находящегося уже в стадии экономической стагнации или упадка, всегда оставляет некие яркие экономические символы в условной образной «копилке» всего мира — как, например, образ лондонского Сити, ставшего всеобщим топонимом-архетипом.
В некотором предварительном и промежуточном итоге образ страны в конкретный момент времени или в изучаемую историческую эпоху складывается как прочный синтез разных по происхождению образов — природных, культурных, социально-экономических, причем все эти образы опираются на географическую основу, все они имеют географические и топонимические эквиваленты. Как результат серьезной модификации и переработки такого синтетического образа страны можно рассматривать политический, или политико-географический образ страны, в котором природные, культурные и социально-экономические символы, знаки и стереотипы становятся как бы заостренными, ориентированными, направленными на осуществление тех или иных кратко- или долговременных политических целей. Политико-географический образ может быть представлен и как инвариант сложившегося образа-архетипа страны, так и как внешняя, наиболее актуальная оболочка фундаментального, наиболее репрезентативного образа страны, позволяющая максимально легко оперировать самим образом или интерпретировать его.
Можно привести различные примеры доминирования природной, культурной, социально-экономической и политической составляющей образных стратегий стран. Так, «чистая» природная стратегия реализуется скандинавами. Здесь «работает» не столько «содержание» природы (морская страна, страна гор, страна-остров и т.д.), сколько само наличие природы — чистой, неиспорченной, экологичной. Образ «натуральной простоты» «диктует» характеристики образа жизни, используется для рекламы многих видов скандинавской продукции, коррелирует с политико-экономическими решениями (например, знаменитый отказ Швеции от использования уже построенных атомных электростанций и т.п.). Образы культурной специфики («Восток — дело тонкое») определяют образы Японии и новых индустриальных стран Азии. И если в Скандинавии скорее культура строится на образах природы, то здесь скорее природа встраивается в странную и сложную культурную систему — вместе с современными политикой и экономикой. Образы «нефтяных» арабских стран до террористических событий последних лет были, пожалуй, образами «чистой экономики» — образами богатства как такового, лишь слегка приправленного культурной экзотикой; новые образы и образные стратегии этих стран, пожалуй, еще не установились. А вот в Германии, несмотря на кардинальную смену политических режимов, длительное время сохраняется экономико-технологическая по основе стратегия. Это стратегия машины, базирующаяся на образах технологии как таковой, и порождающая веер образов в различных сферах жизни: от культа собственно автомашин и другой немецкой техники до эпитетов типа «германская военная машина». Немецкая «рейнская» романтика, как ни странно, вписывается в эту стратегию как антипод машины: это те противоположности, которые составляют единство — как образы мрачные образы «болота» в нашей северной столице и образы ее же белых ночей и блистательных дворцов.
Санкт-Петербург, кстати, — город с наиболее разработанным (может быть, наряду с Москвой) географическим образом на российском пространстве. Образы отдельных географических объектов, как внешних, так и внутренних, могут и должны лежать в основе образно-географической стратегии. Россия неоднократно предпринимала попытки выбрать в качестве основы своей образно-географической стратегии внешние образы. Самые известные примеры — образно-географические политики, которые (без употребления данного термина, естественно), велись Петром Великим и его «уменьшенным» аналогом — Никитой Хрущевым. И в том, и в другом случае упор делался скорее на внешние атрибуты (бороды, ассамблеи и дворцы, кукурузу, дизайн и пятиэтажки), при сохранении образов мышления и методов работы. Знаменитое «Петр с дубиной ходил на работу», равно как и «бульдозерная выставка» — это может быть трактовано и как «неглубокость», поверхностность проводимой стратегии: в обоих случаях образно-географическая стратегия строилась на стереотипах, по поверхности, без более глубокой проработки «слоев» собственного и заимствуемого образа.
Не более глубоки были образно-географические стратегии, основанные на внешних образах не только в географическом — но и в историческом плане: речь идет о европейских тоталитарных культурах 30-х годов XX в., внешне заимствовавших образы имперского Рима.
Есть пример глубокой «переплавки» внешней образно-географической стратегии — такой, что определение их наличия в получившейся «стали» требует специального лабораторного анализа. Тем не менее, в качестве одного из образцов американской системы федерализма использовались античные государства.
Вообще, современная Америка обладает веером образно-географических стратегий. Как минимум, две из них основаны на внутренних образах. Первая — мощная образно-географическая стратегия янки, Северо-Востока, или, уже, Новой Англии. Символом этой стратегии служит пресловутый «WASP» — белый протестант англо-саксонского происхождения. То, что именно с этим стереотипом ассоциируется «типичный» американец, свидетельствует об успешном усвоении страной региональной — изнчально — образной стратегии. «Новоанглийская» образная стратегия успешно дополняется фронтирной: по названию западной границы освоенной территории (frontier). Образы Дикого Запада достаточно легко согласуются с частными стратегиями в различных областях жизни — от ресурсозатратной экономики (в этой связи часто сопоставляют истребления стад бизонов ради вырезания деликатесных языков и одноразовую, пополняющую свалки продукцию) до «ковбойской» внешней политики.
Россия довольно бедна внутренними образами. Несколько «ядерных», связанных с историческим ядром страны, — столицы, Владимир, Новгород. Значительно слабее купеческий, экономический Нижний, промышленный работящий Урал и кругмосковские города (Калуга, Тула, Рязань и далее по кругу) — почти всегда воспринимаемые «скопом», как «замки Луары». По–имперски ярки окраины: Сибирь, «Европейская Сибирь» Перми и Вятки, Кавказ и казачий юг, исконно-посконный «русский север», сосновая Карелия. Сочное Черноземье — по сути, давно освоенная окраина Дикого поля. И еще: российский «орган юмора» Одесса, отрезанный самостийной Украиной, священный легендарный Севастополь, загадочный Туркестан, дико-природное «солнечное» Закавказье.
Опора на окраинные образы — типичная имперская стратегия, по сути, неоднократно реализовывавшаяся в России: советское «с южных гор до северных морей» вторит пушкинскому «от финских хладных скал до пламенной Колхиды». Опора на «сердцевинные» образы характерна для централизованных европейских «национальных» государств. Наконец, существуют внутренние стратегии, основанные не на одном, но на системе географических образов, вроде баланса «север/юг» в Италии, Нью-Йорк/Калифорния в США. В России очень похожий культурный баланс складывается вокруг пары «Москва—Санкт-Петербург». Пара исключительно богата образными ассоциациями, в русской культуре это ареал наиболее плотного освоения — настолько плотного, что еще Александр Герцен делал извиняющиеся оговорки, что вот-де он опять пишет по избитой теме. Однако, выбор столичной пары в качестве основы общегосударственной образно-географической стратегии «мысленно» сконцентрировал бы Россию на северо-западе европейской части огромной территории. Реальная альтернатива — образная пара «европейская часть — Сибирь, или районы нового освоения». Во многом данная стратегия реализовывалась в советские годы освоения целины и БАМа. Однако, Сибирь — не Калифорния, и вместо балансирующих качелей получается некий колодец-журавль, где на одном конце — ведро с водой, на другом — вытягивающий ведро чурбак-противовес: по сути, речь идет о концентрации вокруг проблемы интенсивного/экстенсивно-ресурсного развития.
