Цепь триумфов и трагедий

Сто лет назад вышел в свет последний из четырёх томов фундаментального труда Дмитрия Ивановича Менделеева «К познанию России», и тогда же была опубликована ещё одна, меньшая по объёму, книга великого русского учёного — «Заветные мысли». Их автор пророчил России длительное светлое будущее, основанное на мирном эволюционном развитии производительных сил, неуклонном приросте населения, совершенствовании системы управления в рамках монархического строя. Неиссякаемая вера учёного в силу человеческого разума, отвергающего путь насильственных перемен, просто поражает, а ведь это был год, когда на улицах Петербурга гремели выстрелы, а иногда и взрывы, почти каждый день унося в могилы не только стражей порядка и противников режима, но и мирных обывателей. Страну обуяла митинговая лихорадка, местами переходящая в кровавую вакханалию политического терроризма, а Менделеев в это время спокойно и уверенно рассуждал о будущем мировом лидерстве России, которая к концу ХХ века, имея полмиллиарда населения, оставит далеко позади все страны мира по уровню своего развития. Кажется, будто он жил на другой планете…

Заблуждения великих людей со временем приобретают характер напутствий будущим поколениям. Несбывшийся прогноз Менделеева сделался как бы альтернативным сценарием истории ХХ века. Неважно, насколько он был реалистичен, даже если бы люди в массе своей действительно отличались разумом, как хотелось думать Менделееву. Это своего рода установка, или лучше — утопия, светлая мечта о России, которой нет и не будет…

Думается, что те из современников Менделеева, кто поддерживали революцию, наверняка согласились бы с его прогнозом. Но с одной важной оговоркой — для исполнения мечты о светлом будущем России необходимо свергнуть самодержавие, развалить империю и установить демократический строй. И до сих пор, причем не только в оценке российских революций, нация снова и снова воспроизводит партийное деление столетней давности. Так что революцию 1905 года пока рано сдавать в архив истории.

События 1905 года невозможно вырвать из контекста крушения традиционной патриархально-сословной автократии и слома всей общественной структуры России. Эта ломка началась задолго до 1905 года. Точкой отсчёта можно считать отмену крепостного права. Процесс в общих чертах завершился только в 30-х годах ХХ столетия. Системная трансформация России, начинавшаяся именно как буржуазное преобразование, парадоксальным образом завершилась отсрочкой капиталистического эксперимента ещё на 70 лет. Либеральная модель оказалась в то время неприменима к России.

Движущей силой преобразований в России всегда была просвещённая (на манер своего века) бюрократия во главе с монархами. Это явление наблюдается в нашей истории задолго до Петра I. И Иван III Великий, и Иван IV Грозный, и даже в какой-то степени Алескей Михайлович «Тишайший» — все по необходимости были «революционерами на троне». Почин верховной власти в деле «устроения земли Русской», впервые идеологически обоснованный Иосифом Волоцким, а потом Иваном Пересветовым, чьи установки воспринял и развил сам Иван Грозный, восполнял хронический недостаток общественной креативности. Всё самое творческое на Руси всегда концентрировалось вокруг трона, слетаясь к блеску царского венца, как рой бабочек на свет. Хотя и ненужных людей там тоже иногда обреталось немало…

В 60-е годы XIX столетия верховная власть сознательно пошла по пути буржуазных преобразований, стремясь максимально приблизить Россию к Западу. Консервация ряда институтов предшествующего времени, таких, например, как крестьянская община, объяснялась стремлением обеспечить постепенность и безболезненность этого перехода. Интересно, что ни сам царь-освободитель Александр II, ни большинство государственных деятелей его царствования не были принципиальными противниками конституции. Даже консерватизм эпохи «великих реформ» был своеобразным — он признавал возможность демократического переустройства России, но только постепенно, лет этак за сто-двести. То есть, прогрессизм и европоцентризм, допускавшие для России лишь линейное развитие вдогонку за Западом, формировали мировоззрение правящих верхов. Только славянофилы в ту пору утверждали нечто противоположное, но их доктрина была так напитана элементами наивного анархизма, что власть справедливо не брала её в расчёт.

Отрезвление начало наступать после выстрелов Каракозова. Либеральные уступки в пользу общественности, оказывается, не предотвращали, а провоцировали революцию. Нарождается новый консерватизм в лице Победоносцева. Он не предлагал никакой творческой концепции консервативного реформирования, но надеялся, что жёсткая правительственная реакция на оппозиционное движение сможет на время задержать революцию, а там, может быть, кто-нибудь сумеет изобрести спасительный для России рецепт. Сам обер-прокурор Синода был глубоким пессимистом (как и его современник, дипломат и консервативный философ К. Леонтьев) и считал революцию почти неизбежной. В этом он, впрочем, лишь повторял идеолога царствования Николая I, творца «официальной народности» графа Уварова, который смысл своей жизни усматривал лишь в том, чтобы отодвинуть на 50 лет от России ту участь, которую готовят ей революционные теории.

В начале ХХ века ресурс власти для проведения очередной назревшей «революции сверху» был, по-видимому, уже исчерпан. Реформы Витте и Столыпина объективно вели не к снятию, а к обострению предреволюционных симптомов. Всё, что ни предпринимала в этот период власть, пусть даже и с благими целями, начинало работать против неё самой. Это, кстати, особенно проявилось в событиях «Кровавого воскресенья», спровоцированных, по сути дела, легальным монархическим профсоюзом.

Власть была отнюдь не тормозом, а локомотивом либерально-буржуазного реформирования России. То, что это преобразование происходило не так быстро, как хотелось нетерпеливым либералам, объяснялось глубоким чувством государственной ответственности у последних правителей России. Николай II отлично понимал, что англоманствующая кадетская профессура, толкаемая к власти отечественным и зарубежным крупным капиталом, не в состоянии будет эту власть удержать. До последнего момента Николай II спасал не свою корону, а этих чудаков-либералов от раздавившего их впоследствии бремени власти.

Буржуазный выбор был отвергнут не столько народом, сколько российской интеллигенцией, с середины XIX века идейно готовившей приход социализма. Вот только черты этого реального, а не утопического социализма лучше всего предугадали русские консерваторы. Уже Достоевский пророчески разглядел бесов сквозь маску народных заступников. Это было, можно сказать, метафизическое предвидение. А социологические черты будущего строя «всеобщей справедливости» предрёк Леонтьев, когда увидел в социализме принудительное сведение материальной и духовной культуры к примитивной «первичной простоте».

Русский человек ищет не столько свободы от власти, сколько справедливости во власти. А власть старой России шаг за шагом избавляла народ от патриархальной опеки — барской и государевой, бросая его в пучину капиталистической «войны всех против всех». Потому-то революция, начавшись под лозунгами свободы, превратилась в искание народом над собой новой опекающей власти.

Завершив историческое дело промышленной модернизации России, революция на новом витке исторической спирали возродила то, что прежде ломала, только в новых формах — автократию, сельскую общину, единую державу. Этот результат, видимо, был объективен, как ликвидация сословных привилегий и всеобщий равный доступ к образованию. Он показывает, в какую сторону старая русская государственность должна была вести реформирование страны, если хотела избежать революции. Но сто лет назад никто не мог знать, что практически весь ХХ век, особенно его 1-я половина, на большей части света станет торжеством вовсе не либеральной демократии, а жёсткого авторитаризма — того, что Бердяев потом назовёт «новым средневековьем».

Последующее дряхление советской автократии, которое можно рассматривать и как либеральную эволюцию режима, сопровождалось неуклонным экономическим и социальным подъёмом. Россия во 2-й половине ХХ века оказалась как никогда близко к исполнению пророчеств Менделеева. Конечно, кровопускание мировых войн, революций и «великих переломов» стоило России немало миллионов жизней из предсказанных учёным. Но лидерство в ряде областей научно-технического прогресса, самая эффективная система высшего образования (ту, которую сейчас решено ликвидировать), социальные гарантии, место второй супердержавы — всё это указывало на то, что Россия действительно поднялась на небывалую ступень материального благосостояния. Два поколения советских людей привыкли к сытой, обеспеченной, безопасной жизни. Они стали чувствовать себя свободнее и тяготиться государственной опекой. Им казалось, что достигнутый уровень незыблем, что дальше должно быть только лучше, а потому не худо бы разрушить те преграды, которые мешают этому лучшему наступить. Но лучшее, как известно, враг хорошего…

Значимый момент в разжигании революции — обработка общественного мнения в духе ожидания крупных потрясений. Так, по воспоминаниям видного сановника царской России В.И. Гурко, накануне революции 1905 года грядущий её приход не представлял никаких сомнений ни для большей части образованного общества, ни для многих государственных деятелей. Общество начинает ждать революцию как своего рода развлечение. Что привело массы народа на киевскую Площадь Независимости в ноябрьско-декабрьские дни прошлого года? «Обострение сверх обычного бедствий трудящихся масс», как когда-то говорил Ленин? Да кто ж там был из трудящихся! Ущемление прав и свобод? Смешно сказать. Повод — проиграла любимая команда (сиречь «Апельсин»), стимул — деньги, но главная причина — пора хорошо побузить.

Весьма важно для любой власти — знать психологию подвластного народа. Он, будучи чаще склонен к сытой и спокойной жизни, время от времени жаждет бурных перемен. Это связано и со сменой поколений, и, в особенности, с тем, что в обществе постепенно накапливается определённый запас недовольства медленно решаемыми проблемами. Нечто похожее было в последние годы «застоя». От Горбачёва ждали реформ хотя бы и потому, что прежняя серая жизнь просто наскучила. Власти, желающей быть стабильной и долговечной, следовало бы усвоить один из важных элементов искусства управления — каждые 15-20 лет если не совершать настоящую «революцию сверху», то, хотя бы, создавать её видимость. Но далеко не всегда власть способна на такое. Ещё труднее ей оказывается, в условиях России, соблюдать меру в преобразованиях.

Пройдя в ХХ веке через цепь триумфов и трагедий, русский народ, казалось бы, должен был усвоить одну истину: Россия крепла только в эпохи мирного, эволюционного развития, а революции резко снижали жизнеспособность страны. Однако сейчас снова идёт много разговоров о дефиците свободы и демократии, что, как вывод, очевидно, предполагает революционную смену власти. Последние события на пространстве бывшего СССР как будто нарочно подталкивают именно к такому варианту. Хотелось бы думать, что историческое воспоминание о событиях столетней давности может послужить хорошим предостережением, чего не следует допускать и делать. Но, откровенно говоря, надежды на это немного. Наша история ХХ века действительно породила соблазн решать проблемы страны революционным путём.