Приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать.
В.И.Ленин
Занявшая центральное место после увядания бесланского эпизода тема Украины, кажется, стала фантасмагорическим продолжением схемы прошлой ситуации. Запад, вдруг почти уподобившийся невидимой сетевой «Аль-каиде» (это стало вырисовываться после памятного намека президента), перенес свою таинственную и маниакальную геополитическую борьбу против нашего отечества в самое сердце славянства. Ведь недаром организаторов митингов в украинской столице почему-то стали гневно называть «полевыми командирами», а предполагаемое отравление Ющенко иные проницательные умы догадались связать с предполагаемым же всплеском секретной антитеррористической деятельности российских спецслужб в далеком Катаре. При этом среди другой, меньшей, партии восторженная поддержка оранжевых борцов за свободу стала напоминать недолгую моду полуторагодовалой давности на ношение похожего цвета курток с надписью «ЮКОС».
Насупленное бормотание о «спецоперации» США или ЕС, раскинувших свои зловещие паучьи сети внешне безобидных фондов и всевозможных молодежных организаций с типовыми названиями, транслируемые по государственным каналам политологические трактаты о технологиях «бархатных революций», которые, наконец, перестали составлять секрет даже для самого недогадливого дворника, или же уклончивые фиги в кармане и тургеневское предрассветное томление субтильной либеральной общественности стали типичными реакциями. Тяжеловесный черномырдинский юмор об «оранжевой чуме» и «наколотых апельсинах» с одной стороны, и приторное ликование болельщиков Майдана, с другой, прекрасно выражают суть этого надрывного, как многозначительное политизированное гудение автомобильного сигнала, раскола.
Вынужденно находясь в этом маниакальном балаганчике одуревших смыслов, можно сменить ироничный тон на серьезный только в одном случае, — если мы попытаемся выйти на другой уровень обсуждения, где прежние противоречия окажутся объективно иллюзорными, как сказал бы Луи Альтюссер. И это именно один из тех случаев, когда левая традиция способна продемонстрировать, что в сфере современного политического анализа кое-что значит старое доброе имя Маркса.
Ведущиеся споры о природе «оранжевой волны» заданы понятийным различием между революцией и PR-конструкцией. Из него следует вся дальнейшая идеологическая комбинаторика позиций. Мы видим, что это различие порождает определенные смысловые ряды, и здесь же мы наблюдаем едва осознанную зеркальную игру.
Если это PR-конструкт, то, значит, суть дела в геополитической игре субъектов Запада, как и сказали по ТВ, и можно начать покаянно анализировать ошибки нашего суконного контр-конструкта, который не сработал. Если это революция, то субъекты Запада оказываются на второстепенных ролях, а наши второстепенные политтехнологические субъекты, оказывается, ее просто «проглядели», в чем и каются. И, в свою очередь, сама эта революционность, как магическая сила, может перекинуться на сопредельные территории, при дополнительной поддержке тех или иных политических агентов, что приводит в ярость одних, и в нежный трепет ожидания других. Если все же нет, — не было настоящей революции, — то и не перекинется, а мы пока тут свой, мы «новый наш конструкт построим» против западного, чтобы ничего такого не вышло. Или же будем умиленно молиться и призывать нагую свободу, которая вдруг чудесным образом пожелала явиться в «незалежной».
Но была ли революция? Или же, не будем наивными, это американские технологии, по которым производится псевдореволюционный ширпотреб? Причем, в данном случае не важно, какой содержательный характер носила, если она была, эта революция, — либерально-буржуазный, национально-освободительный, да хоть коммунистический. Главный вопрос в том, можно ли зафиксировать ее формально, как действительное событие? Если да, тогда произошедшее несводимо к рекламно-технологическим контекстам, согласно современному философскому понятию события как автономного по своему значению и непредрешенного факта. Тогда даже слабая возможность альтернативного сценария всегда будет более чем весомой.
Этот безнадежный спор может быть рассмотрен и разрешен в соответствии с диалектической схемой.
Первая, естественная, установка, — поверить революционной феноменологии, этому «измененному состоянию» общества, когда все улыбаются, не спят, питаются урывками, заговаривают на улицах с незнакомыми людьми, в массовом порядке залезают на памятники, как когда-то делал один только московский художник Осмоловский, и издевательски-обличительно кричать властям, как это делали одни рок-музыканты на Майдане, «Долой попсовое правительство»! Поверить, что да, наконец, и ах, «прорвало плотину».
Но даже самых неискушенных политических наблюдателей десятилетие напряженной и беззаветной работы «специалистов по картинке», вроде бы, приучило к недоверию по отношению ко всему этому благовестию. По крайней мере, образованная среда поневоле стала коллективным политическим театралом, эдаким строгим коллективным Станиславским, с его снобским «не верю!». Эта позиция-антитезис, уже на следующем уровне, подкрепляется версией о технологической цепи «бархатных революций», озвучиваемой по главному государственному телеканалу. И ведь сам зритель чувствует приятное удовлетворение от своей искушенности в «Realpolitik», — более того, между ним и экспертом, сведущим в тайнах констелляции звезд, практически уже нет разницы. (В свете подобной изощренности, привитой нашим соотечественникам, недавний разговор о кризисе экспертного сообщества кажется уже почти очевидным.)
Первая позиция, понимающая революцию как стихию залихватской искренности, бардовской душевности и непосредственности, предстает все же идиотической, тогда как вторая вызывает уныние своим избитым «ученым невежеством», — попросту говоря, банальностью, обросшей жирком нечувствительности к историческому моменту.
Не спасают и промежуточные, компромиссные позиции, признающие, скажем, всякую подготовительную работу как всего лишь технический сервис, инфраструктуру, транснациональный палаточный «Макдональдс», щедро выделенный из богатого хозяйства проклятого (или хорошего, цивилизующего) американского империализма или евробюрократии. Как наставительно говорят нам, они способны служить лишь «смазкой» для революционного процесса, не будучи способны сами его пробудить. На что сторонники банальности завистливо скажут, что были не только палатки, но и технологии массовой обработки и организации толп, и пестицидное накалывание апельсинов и пр., и пр. А сторонники наива еще раз возразят, что хоть и зомбировали, и кормили, и платили, но где-то в глубине романтической души теплилась и, наконец, таинственно пробудилась подлинная страсть — просто пользовались моментом, все равно же на площадь приходится выходить собственными ногами, и никаких специальных революционных тележек с дистанционным управлением, вывозящих людей на улицы, американские специалисты по бархату, розам и апельсинам ведь еще не придумали…
Этот спор можно поддерживать довольно долго, в дурной бесконечности двух догматизмов. Но не лучше ли признать исходную понятийную альтернативу революции и PR-конструкции попросту — и фундаментально — ложной.
Стоит разобраться, хотя бы предварительно, с одной характерной чертой революции: во всех своих проявлениях, она извечно сопряжена с представлением о подкупе, пиаре, действии иностранных агентов, т.е. с представлением о той самой «конструкции», которую прежде мы рассматривали как ее концептуального оппонента, на чем и строился весь спор. Т.е. можно допустить что революция как таковая исходно не носит непосредственного характера. Это блокирует как политический «наив», так и изощренную косность.
Здесь пора еще раз вспомнить о Марксе, все-таки главном в западном полушарии историческом специалисте по революциям. Его бессмертный case study революции 1848 года «18 брюмера Луи Бонопарта» многое проясняет в этом деле. Приведу знаменитую цитату: «И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыграть новую сцену всемирной истории. Так, Лютер переодевался апостолом Павлом, революция 1789 — 1814 гг. драпировалась поочередно то в костюм Римской республики, то в костюм Римской империи, а революция 1848 г. не нашла ничего лучшего, как пародировать то 1789 год, то революционные традиции 1793 — 1795 годов».
Эта фраза привлекала большое внимание в 20 веке, когда странный костюмированный и театральный аспект революций стал проявляться все заметнее. Утонченный марксист Вальтер Беньямин сравнивал революцию с молниеносным красочным прыжком тигра в прошлое, прыжком, который разрывает линейное движение истории: во время Великой французской революции восставшие стреляли в городские башенные часы, стремясь символически отменить время. Но нас в данном случае интересует более широкий разворот анализа. Маркс говорит, что революции рядятся в одежды прошлых эпох, и нам скорее важна сама эта идея «драпировки», а не эта скрытая и, подчас, спорно консервативная обращенность революций в прошлое.
Мы получили, таким образом, тончайшее наблюдение, что в саму сущность революции входит идея постановки, элемент переодевания. Не имея собственного ресурса легитимности, стоя перед открывшейся бездной нового мира, революция прибегает к магическим ритуалам, заклинаниям, переодеваниям, перформансам, творя свой универсум ценностей и символов. Источники ее авторитетности, подлинности, гегелевского признания — где-то вовне, она лишь призывает их своими неистовыми заклинаниями (недаром же Юлию Тимошенко недоброжелатели прозвали «Панночкой»). Причем, здесь уже можно дополнить, исходя из современного опыта, что это не обязательно ресурс иных исторических эпох, но и иных пространств — культур, стран, политических территорий. Причем чем дальше они находятся, тем лучше.
Стало быть, поскольку сама революция — изнутри — не есть что-то очевидное, непосредственное, в ней всегда есть элементы постановочности, одной из возможностей всегда будет приписывание этой перформативности некоторого тайно организованного политического субъекта — внутреннего или, еще лучше, внешнего («Америка»). Учитывая проникновение рыночной логики в самые потаенные уголки современной души, революция не обходится без представления, что она, как имеющее ценность историческое событие, продается, как и любой товар. Примеры более чем очевидны — позднейшие версии связывают организацию Октябрьской революции с деньгами немецкого Генштаба, а вся эпоха Перестройки сопровождалась конспирологическими темами тайного деструктивного влияния ЦРУ. В 90 годы «продвинутые» либералы-постмодернисты говорили, что октябрьской революции просто «не было», что это просто позднейшая сфабрикованная постановка захвативших власть большевиков, и немалую роль в этом сыграл, скажем, фильм «Октябрь», где изображается массовый патетический штурм Зимнего. В каком-то смысле, теракт 11 сентября также укладывается в эту революционную модель «автономного необеспеченного события» — стоит посмотреть на ту мглу, которая до сих пор окутывают эту дату.
Эта конститутивная черта, похоже, объясняет то, что любой радикальный сдвиг в обществе окутан мглой скептических домыслов, которые переводят эту символическую необеспеченность революций, этот зияющий необъяснимый пробел, их обступающий, в более доступную для массовой аудитории тему денег, подкупа, «политтехнологий». Значит, нет никакой бинарности «революции» и «конструкции» — в самом понятии и в практике революции она, эта двусмысленная опосредованность, и содержится. При соответствующей медийной возгонке она усиливается настолько, что кажется отдельно сконструированной демонической американской сущностью. Позиции, которые мы обозначили как «идиотический наив» и «искушенная банальность» — это всего лишь разделенные и поэтому ложные моменты диалектики Революции.
В свое время Л.Д.Троцкий в работе «Революция в опасности!» высказался по поводу очередной волны стачек и демонстраций, которые вспыхнули в Петрограде в июле 1917 года, в томительном промежутке между революциями. Пресса увидела в этих событиях происки иностранных агентов влияния и решительно потребовала специального расследования. В ответ на это Троцкий написал: «Но и сейчас уже можно сказать с уверенностью: результаты такого расследования могут бросить яркий свет на работу черносотенных банд и на подпольную роль золота, немецкого, английского или истинно-русского, либо, наконец, того, другого и третьего вместе; но политического смысла событий никакое судебное расследование изменить не может. Рабочие и солдатские массы Петрограда не были и не могли быть подкуплены». Курсив наш.
