События, произошедшие в России в конце августа — начале сентября, породили много интерпретаций. В попытках понять происходящее мы по привычке ищем причины. Считается, что понять — и значит найти причину. Кажется, что такое знание не только позволяет предотвращать подобные события в будущем, но и служит некоторого рода утешением. Словно отчасти примиряет с трагедией.
Однако существо трагедии состоит именно в том, что утешение невозможно. Пусть знание причин будет пригодно для будущего, оно ничего не изменит в прошлом. Событие совершилось — его нельзя отменить и сделать небывшим. Да и что значит "найти причину"? Одно дело — уголовное расследование, другое дело — те подлинные причины, которые волнуют нас не менее, чем авторство злодеяний.
Разве наше оскорбленное гражданское чувство удовлетворится знанием о том, кто кому дал взятку, отчего и на какой минуте произошел взрыв в Беслане и тому подобными результатами разысканий? Граждане спрашивают, как вообще такое могло произойти?! И они получают от своих пастырей вполне эпические ответы, соразмерные трагическим обстоятельствам: "Нам объявлена война, а на войне гибнут. Этот террористический акт — не первый и не последний".
Но эпическое сознание еще не стало общим. Оно плохо проникает в повседневную мотивацию, а искомые причины интересны, по большей части, все тем же пастырям. Однако у ближайших причин есть свои причины, у тех — свои, — и так далее… Где именно мы должны остановиться, чтобы сказать: дальше искать бессмысленно и отметить, что настоящий, фундаментальный исток произошедшего — именно здесь?
Чтобы толком ответить на этот вопрос, надо говорить о природе общества. Об исторической эпохе, которая оказалась совсем не такой, какой она (с радостными предвкушениями) ожидалась полтора десятилетия назад. Но такие размышления хороши на исторической дистанции. Как современники мы заведомо обречены на поверхностные, слишком очевидные суждения. Мы слишком мало знаем, да и само положение дел таково, что узнать больше почти невозможно. Ближайшие причины не интересны, а причины ближайших причин запрятаны так хорошо и так сознательно. Одна только неосновательная самонадеянность интеллектуалов может служить оправданием конспирологических изысканий. Словно бы нам неизвестно, что все попытки рассмотреть исторические события как уголовные деяния и криминальные интриги недоброкачественны в самой своей основе.
Значит ли это, что мы обречены оставаться в той сомнительной области суждений, где всякий инсайдер заведомо превосходит любого умника? И где истиной в последней инстанции на долгие годы остается судебное решение? — Вовсе нет! Следует только отказаться от привычки искать причины. Не то чтобы причины были вообще не важны. Но не так уж они важны, чтобы ими занимался кто-то еще, кроме тех, кому по службе положено.
Причины будут разные, а события — сходные. Точно так же заявление Президента Российской Федерации В.В.Путина относительно ситуации с заложниками в Беслане: "События развивались достаточно быстро и неожиданно, по своей собственной логике" - не только политически, но и теоретически может считаться вполне адекватным. Что-то в этом роде не могло не произойти. И только во вторую или третью очередь важно, отчего произошли взрывы и кто стрелял первым.
Научная нелюбовь к поверхностным аналогиям не всегда справедлива. События ведь и представляют собой то, что на поверхности. События — не вещи, у которых есть фундаментальные основания, но то, что случается с вещами и людьми. При этом они, сообразуясь с собственной логикой и далеко не всегда — с тем, что лежит глубже, в основании происходящего, образуют весьма устойчивые и время от времени повторяющиеся фигурации. Вот такая конфигурация и повторилась в конце августа — начале сентября с.г.
Классики учили нас, что история повторяется дважды — они только перепутали последовательность трагедии и фарса. Фарс мы пережили в 1998 г., хотя многим он тогда представлялся трагедией. Этот фарс назывался дефолтом. Государство, как мы помним, отказалось платить по своим обязательствам. Финансовые обязательства банков перед вкладчиками потеряли силу. Доходы населения после столь успешных, казалось бы, лет откатились к уровню 1992 г.
Конечно, тяжелые финансовые кризисы случались в России и прежде. Российский дефолт 1998 г. отличался от прежних кризисов тем, что с самого начала вызывал стойкое ощущение конца целой эпохи. Заката режима Б.Н.Ельцина. И хотя никаких масштабных бунтов не было, хотя политически ситуацию удалось удержать под контролем, это ощущение оказалось правильным. Режиму Ельцина в том виде, в каком он представал в течение 90-х гг., пришел конец. Почему же это случилось?
По логике социальных событий — только потому, что достижение внятного экономического результата было главным содержанием этого режима. Проигранная война, потерянные территории, болезненно воспринимаемое социальное расслоение — все это меркло на фоне хотя бы декларируемого экономического успеха. Причем неважно, что лежало в основании тех результатов, которые, как считалось, дают повод для таких демонстраций. Именно поэтому столь очевидный провал означал, что режим потерял свой стержень. Утратил организующую и мобилизующую идею, в равной степени доступную правящей элите и простому челночнику.
Через шесть лет мы переживаем нечто подобное, но только сейчас — в виде подлинной трагедии. Как стержнем режима Б.Н.Ельцина был экономический успех, так стержнем режима В.В.Путина является стабильность и безопасность. Именно желание безопасности объединяет весь народ, от правящих элит до социальных низов. Именно борьба за безопасность позволяет не то чтобы оправдывать, но делать в глазах большинства людей необходимыми и желательными действия власти. Те самые разнообразные экономические и политические мероприятия, которые в прошедшее десятилетие казались почти невозможными.
Однако в последние дни августа и в начале сентября выяснилось, что государство, забравшее себе ради дела безопасности столько полномочий, отказывается от своих обязательств. Будут теракты и будут жертвы, говорит государство. Нельзя исключить, что ситуации подобного рода повторятся у нас где угодно, даже и в превосходящих масштабах.
Само по себе это, конечно, справедливо. Неоднократно высказанная придворными публицистами мысль о том, что от чудовищных злодеяний не застрахована, например, Голландия, — эта мысль кажется нам правильной. Проблема, однако, в том, что не в каждой стране и не у каждого режима становление политической системы происходило под лозунгом укрепления безопасности. И это при полном отсутствии каких бы то ни было иных моральных, идеологических, политических, экономических оснований легитимации (если не ограничиваться, конечно, только формальной, процедурной стороной). В этой ситуации, когда государству удавалось если не обеспечить, то хотя бы изобразить для публики свою состоятельность, настоящий трагический кризис может быть назван политическим дефолтом.
Конечно, никакая смена режима нам немедленно не грозит — как не было ее и в 1998 г. Однако нельзя игнорировать то обстоятельство, что вслед за дефолтом экономическим пришла экономическая же инфляция. То, что мы наблюдаем сейчас, можно назвать инфляцией политической. Это значит: очень много политических решений, политизация неполитических областей и одновременно понижение ценности каждого отдельного решения. Это не тоталитарное государство возвращается. Это, говоря словами Карла Шмитта, государство тотальное из-за слабости, не умеющее вычленить зону политического и обеспечить в ней связь защиты и повиновения.
В социологии давно проводят аналогию между деньгами и властью. И то, и другое суть средства коммуникации. И то, и другое подвержено инфляции и дефляции. Не углубляясь в эту тему далее, мы можем предположить, что инфляция политического или политическая инфляция продлится еще некоторое время. Нужно только помнить, что ценность политических идей, политических деклараций и политических решений, принятых в это время, резко упала по сравнению с докризисным периодом.
Конечно, может оказаться, что все эти аналогии ничего не объясняют, ничему не учат и, в конце концов, просто неверны. Но нельзя не видеть и другого. События развиваются быстро, неожиданно и по своей собственной логике. Это сказано главой государства. Ему следует верить.
