Политику официальных российских властей в Украине и постсоветском пространстве в целом можно было свести к нехитрой торговой сделке: дешевая энергия в обмен на частичную лояльность и политическую преемственность. Под последней понималось воспроизведение той же самой модели передачи власти: от действующего президента к действующему премьер-министру, которая была успешно применена в России в 1999–2000 г. и, по видимому, безуспешно в Украине 2004 г.
Номенклатурная система дала явный сбой по вполне понятным причинам. Она возводилась в свое время совсем не для задач укрепления государственного могущества России и возведения какого-то межгосударственного объединения, ориентированного на Россию. Ее предназначение состояло прежде всего в недопущении прихода к власти радикальной антиноменклатурной и вместе с тем антилиберальной оппозиции, пример которой представил всему миру Александр Лукашенко, одержавший в 1994 г. убедительную победу над действующим премьер-министром Владиславом Кебичем. Выстроенная против людей, напоминающих Лукашенко, система сработала вхолостую против Ющенко.
Здесь следует сказать пару слов об американской политике на постсоветском пространстве, которая, надо сказать, отличалась и отличается гораздо большей оригинальностью и разнообразием.
Как известно, внешняя политика Америки после второй мировой войны строилась на конкуренции двух подходов: реализма и либерального интернационализма. Реалисты, классическим представителем которых считается Ричард Никсон, с большим сомнением относились к распространению демократии в других странах, поскольку само слово «демократия» в 1950-60-е годы еще ассоциировалось с левыми антиимпериалистическими движениями, угрожавшими в первую очередь интересам господствующей сверхдержавы Запада. Либеральный интернационализм, восходящий к идеям президента Вудро Вильсона, нашел свое яркое выражение в политике Джимми Картера. Администрация Картера прекрасно использовала антиавторитарный подъем в Европе (который начался, как известно, «революцией гвоздик» в Португалии 1974 г.), в нужный момент направив так наз. «третью волну» демократизации против Советского Союза и его союзников в Восточной Европе. Обо всем этом можно прочитать в недавно переведенной на русский язык книге одного из творцов картеровской «демократической политики» Сэмюэля Хантингтона «Третья волна».
Смысл этого политического виндсерфинга заключался в том, чтобы уловить момент, когда спонтанно нарастающая антиавторитарная энергия масс начинает работать на интересы Америки, и быстро этим воспользоваться, чтобы затем — когда «волна», реализовав свой «позитивный» эффект, толкает события уже в обратную сторону, — отступиться от нее и даже погасить. К 1990-м годам «волна» не то, чтобы стала спадать, но для Соединенных Штатов она работала уже во вред. Антиавторитарная энергетика выносила на поверхность фигуры, подобные Александру Лукашенко, Владимиру Жириновскому или Уго Чавесу, чья лояльность американскому либеральному проекту была более чем сомнительной. Делать ставку на демократическую «волну» становилось уже нецелесообразно.
Как ни парадоксально, принять новые правила «игры» и не возражать против так наз. «номенклатурного реванша» на постсоветском пространстве пришлось волей неволей демократу Клинтону. В 1990-е демократам пришлось немного поиграть в «реализм», подобно тому, как сегодня республиканцы вынуждены использовать риторику и подходы «либерального интернационализма».
Проблема в 1990-е годы состояла еще и в том, что «либеральный интернационализм» столкнулся действительно с серьезным вызовом, должным образом ответить на который он не смог. Речь идет об арабском мире, в котором улица всегда оставалась более антизападно настроенной, чем авторитарная и часто коррумпированная элита. Арабский Восток никак не хотел «демократизироваться» в приемлемом для Соединенных Штатов смысле этого слова, т.е. спонтанно приводить к власти удобных им руководителей. И революции разнообразных «цветов» на время отошли в прошлое. На время в мире воцарилась консервативная идеология «цивилизационного обустройства», нашедшая замечательное выражение в международном признании таких причудливых авторитарных правителей, как Ислам Каримов или же Туркмен-баши.
Консервативно-реалистическая пауза 1990-х привела еще к некоторым любопытным последствиям. Либеральное движение на постсоветском пространстве раскололось. Одна часть «либерал-демократов» согласилась с новыми правилами игры и в целом, с рядом оговорок, встроилась в новый номенклатурный порядок, признала его относительную разумность и справедливость. В России эти люди составили правую часть того, что потом стало обозначаться аббревиатурой СПС. Эти люди изначально тяготели к просвещенной диктататуре квази-андроповского типа (речь идет не столько о реальном человеке, сколько о мифе, созданном мечтаниями российской интеллигенции), нашедшей свое художественное воплощение в повести братьев Стругацких «Обитаемый остров». Никакой демократии они, конечно, не желали, митинговая волна 1990-х этих людей более отпугивала, чем привлекала (не случайно, покойная Лариса Пияшева в свое время сказала, что Гайдар своими экономическими реформами погубил «Демократическую Россию»), а привлекали их Пиночет и его «железная рука».
Другая часть «либерал-демократов» постепенно составила то, что получило название «демократическая оппозиция». В отличие от либерал-авторитаристов «демоппозиционеры» настаивали на продолжении «демократического транзита», полагая, что проводимые сверху реформы в конечном счете ведут к коррупции высшего государственного слоя и повышают шансы антизападной оппозиции, под которой понимались в основном коммунисты.
Другим следствием консервативной паузы 1990-х стала своеобразная политизация ислама. Именно политический ислам, как в его умеренной «демоисламистской», турецкой, так и в радикально салафиитской, арабской версиях, стал основным оружием демократического сопротивления прозападному авторитаризму, утвердившемуся при поддержке Соединенных Штатов в мусульманских странах. Одновременно на фоне усиливавшегося антиавторитарного протеста в исламских государствах начал поднимать голову левый антиглобализм, почти сразу же вступивший в открытый или же молчаливый союз с политическим исламом.
Понятно, что США захотели, условно говоря, перебить эту новую, уже явно не соответствовавшую их интересам демократическую «волну» ответным движением. Первый «блин» был «комом»: надежда на то, что освобожденные от многолетней тирании иракцы тут же изберут для себя какой-то более менее проамериканский и произраильский режим не оправдались. Сунниты ответили на продолжение оккупации восстанием в Фаллудже, шииты — движением Муктады аль Садра. Европа откликнулась многотысячными демонстрациями и падением проамериканского правительства в Испании.
В резерве у США оставалось постсоветское пространство, большая часть нормальных жителей которого действительно уже устала терпеть полуавторитарные режимы в своих странах и жаждала избавления от них любым способом.
Украина явилась прекрасным испытательным полигоном для нового «глобального демократического витка». Для достижения намеченной цели требовались два условия: появление популярного лидера и сплочение разных флангов оппозиции. Эти условия были в наличии уже со времен событий 2000 года. Остальное было делом техники.
Для Соединенных Штатов сейчас очень важно вызвать «эффект домино» на постсоветском пространстве, который может перекинуться в Среднюю Азию и тогда уже достичь границ Ирана. В процессе этой новой волны американцы смогут, наконец, добиться желаемой цели: демократической трансформации весьма самостоятельной и непослушной республики мулл. Цель, конечно, далекая, но совсем не утопическая. Кто в 1974 г. мог предполагать, что португальские события каким-то образом отразятся в странах Варшавского договора? Между делом, конечно, будет окончательно дисциплинирована и обезврежена остающаяся опасной и непредсказуемой Россия.
Россия, конечно, допустила в 2003 г. непоправимую ошибку. Вместо того, чтобы воспользоваться неожиданно пробудившейся демократической антиамериканской волной, вызванной нападением на Ирак, чтобы отчасти канализировать протестную энергетику в адекватное ее государственному проекту русло, наша страна устами своих официальных идеологов продолжала говорить о дружбе с республиканцами как о решении всех возможных проблем, а одновременно — возводить довольно нелепую либерально-авторитарную конструкцию. Российская власть, размечтавшаяся о разнообразных «стратегических союзах» с Соединенными Штататми, не могла, конечно, поверить в то, что ее готовят исключительно на роль жертвы в предстоящей мирополитической операции.
Самое неприятное в этой ситуации — оживление «демократической оппозиции». Она почувствовала, что настал наконец ее час, что сейчас именно в ее копилку начнет течь символический (и не только) капитал. Отсюда — неожиданное братание с коммунистами, которого искренние оппоненты ельцинского строя не могли добиться в 1990-е годы, «оранжевая» газетная вакханалия наряду с ритуальными проклятиями в адрес пресловутых «чекистов» и «политтехнологов». Все это выглядело бы еще вполне героически года четыре тому назад, но сейчас выглядит противно. Любому непредвзятому наблюдателю должно быть очевидно, что в нынешнем «оранжевом» оживлении сквозит вовсе не стремление к свободе, а процесс энтропийного разложения, пассивное принятие введенного в действие для совершенно посторонних России и свободе целей (и хорошо проплаченного) процесса государственного распада.
Из всего сказанного можно сделать два вывода. Первое. Всем ответственным и государственно мыслящим силам в России следует на время пересмотреть свое отношение к критике действующего режима. Дело в том, что любое и в том числе совершенно справедливое обличение «язв» нынешнего государственного строя (какие бы чувства мы к нему в глубине души не испытывали) будет только на руку силам «оранжевой» энтропии. В конце концов, катастрофа 1991 года произошла под, на мой взгляд, абсолютно справедливые, но в тот момент просто неуместные, инвективы в адрес сталинизма и партноменклатурной системы. Коррупцию, разгул «политтехнологов» и все прочее надо будет обсуждать (и осуждать) потом, когда схлынет «оранжевая» волна. Второе. Нельзя размышлять о противоположности «авторитаризма» и «демократии», не учитывая конкуренции цивилизационно-государственных проектов. Что, в конце концов, объединяет «либералов-авторитаристов» и «демократическую оппозицию»? Верность одному «цивилизационно-государственному» проекту — окончательной интеграции России в западный мир. Это базовая черта так наз. «либералов», остальное — второстепенные (хотя, как мы видим, и довольно существенные) частности. Полагаю, что можно сформулировать альтернативный проект, отчасти включающий в себя то, что Юрий Солозобов назвал «сотворением второго мира», то есть кооперацию полупериферийных государств для освобождения от колониальной сверхэксплуатации со стороны «мирового центра». Конкретно российский проект я бы назвал «новым евразийством». Его культурно-политические истоки попытаюсь описать в следующей статье.
