«А где она, твоя Родина, сынок?»
Из кинофильма «Брат – 2».
В новейшей истории либералы попытались начертать на своих знаменах слово «свобода». Однако им не удалось внятно концептуализировать это понятие, достаточно убедительно обозначить его сверхценность. Следствием этого стало отсутствие четкой программы действий, поведенческого кодекса, в котором была бы ясно обозначена система приоритетов. Либерал так и не смог ответить на вопрос: что делать? Чем конкретно он может послужить своей идее, в чем может состоять его вклад в построение свободной России? В итоге система либеральных понятий не была обеспечена реальными делами. Все это привело к коллапсу либеральной идеологии, к быстрой инфляции ее ценностей.
Современная политическая элита пытается выпустить свои «ценные бумаги» в виде таких сверхзначимых понятий, как, например, «патриотизм» и «Отечество». Однако содержание этих понятий остается неясным и, если не провести соответствующую работу, их ожидает судьба понятия «свобода».
С чего начинается Родина?
В италийской Греции в древности жил философ Зенон, открывший своеобразные понятия-призраки. Они обозначают вещи, никогда не существовавшие – даже в качестве предмета мысли. Если несуществующих олимпийских богов или кентавра можно хотя бы представить себе и описать, то такие вещи, как, например, множество – нельзя. «Сколько зерен образуют кучу?» «Сколько выпавших одновременно волос образуют лысину?» Какое бы число ни было названо, его нельзя признать определяющим. Получается, что люди активно пользуются понятием, которое не обозначает действительной реальности, что приводит к неразрешимым парадоксам и ошибочным суждениям.
В современной философии такие понятия называют симулякрами. Морис Бланшо отмечает одну важную особенность: симулякры обладают «гиперреальностью», то есть не отражают какую-либо реальность, а создают ее задним числом. Новейшим примером такого понятия является «молодежь». Понятие, вроде бы, обозначает некую отдельную общность – но по какому признаку она сформирована? Какой человек относится к молодежи? И когда он перестает к ней принадлежать? Понятие, очевидно, не имеет денотата, и даже задать его логически невозможно. Но, раз появившись, понятие странным образом начинает само производить то, что оно должно обозначать. Тот, кто сегодня позволит себе критические высказывания в адрес молодежи, непременно столкнется с вполне реальным сопротивлением. Найдутся люди, которые почувствуют себя задетыми – явный признак того, что они идентифицируют себя с молодежью. Более того, общность, порожденная логически пустым понятием, вскоре генерирует своеобразный объективный дух. Сегодня можно наблюдать, как человек, по всем формальным критериям (ему за сорок) не соответствующий понятию «молодежь», все же состоит в сообществе как носитель вполне узнаваемой культуры.
Все эти разъяснения необходимы для постановки серьезного вопроса: не является ли «Отечество» понятием-призраком? Не является ли Родина эпифеноменом – объективированным продуктом игр патриотов? Ведь именно из этого убеждения исходит «гражданин мира», утверждающий напрасность всякой жертвы, совершаемой ради Отечества.
Поразительно то, что не только «гражданин мира», но зачастую и сам патриот сомневается в том, что Отечество представляет собой самостоятельную реальность. Так классические технологии патриотического воспитания предполагают феноменологический взгляд на вещи. Понятие «Отечество» стараются заполнить символами, с которыми мы органично связаны, помещая их на место концепта. Весьма показательной в этом отношении является песня «С чего начинается Родина?».
Этот подход имеет серьезные слабости. Он связывает Отечество с определенным ареалом обитания, конкретными формами жизни, местечковыми традициями и даже привычками. В результате такое понимание Отечества подвергается крайне болезненной трансформации на каждом историческом повороте. Личная трагедия и парализованная воля, массовая иммиграция и декаданс – как часто в русской истории поводом для отказа участвовать в судьбе Отчизны является то обстоятельство, что идол Перуна оказался в Днепре или статуя «железного Феликса» была свергнута с пьедестала. То петровский боярин, сжимая в кулаке свою обрезанную бороду, видит в ней разрушенную «антихристом» Россию, то тысячи офицеров царской армии тоскуют в парижских кабаках и от отчаяния пускают в лоб пулю. В новейшей истории Реквием по России поет уже советский ветеран, выбросивший медаль «50 лет Победы» как полученную от «воровской власти» и т. д.
Помимо беспомощности перед историей, патриота, полученного путем такой «органической перегонки», поджидает другая серьезная опасность – его любовное чувство может быть разрушено критическими доводами разума. Дело в том, что у феноменологического подхода есть свой антипод – аналитический или структурно-функциональный. В некоторых католических сочинениях по аскетике можно найти такой совет новоначальному монаху, искушаемому плотской страстью: «Посмотри на женщину и поразмысли, что из себя представляет предмет твоего вожделения: мешок костей, жил и нечистот. Представь себе ее через тридцать лет, сморщенной старухой с гнилым ртом и ввалившимися глазами». В ряде случаев этот подход способен если и не полностью уничтожить, то, по крайней мере, порядочно послабить влечение.
«Где она, твоя Родина, сынок?» Вот он, тот самый аналитический взгляд, предлагающий структурно проанализировать объект любви – по сути, атака на наивно патриотическое сознание, от которой трудно защищаться. История столь мало оставляет общего у нас с предыдущими поколениями, что практически исключает основания говорить о преемственности. Это напоминает историю из жизни древних греков, рассказанную М. Л. Гаспаровым. Корабль, на котором Тесей плавал на Крит, хранился на афинском Акрополе. Когда какая-нибудь доска сгнивала, ее заменяли новой, так что, наконец, во всем корабле не осталось ни одного первоначального фрагмента. Философы любили приводить сюда своих учеников и оттачивали их логическое мастерство вопросом: это тот самый или не тот самый корабль?
С похожим парадоксом сталкивается историческое сознание. Россию вполне можно сравнить с «кораблем», в котором «заменены все возможные доски», причем неоднократно. Это порой приводит к космополитическому нигилизму и отрицанию самого Отечества, которое проявляется в хронической ностальгии по «России, которую мы потеряли».
Таким образом, назрела необходимость ответить на вопрос «что есть Отечество?»
Кто-то скажет, что на футбольном стадионе люди тупеют. Совсем не обязательно. Однажды, сидя на трибуне Лужников и наблюдая замену игроков – причем белого меняли на черного, – я спросил болельщика «Спартака», изменилась ли при этом команда? Не перестал ли «Спартак» быть собой, приняв известное количество легионеров, причем даже не русских? Выяснилось, что не перестал. Но что же тогда должно произойти, чтобы болельщик перестал узнавать свою команду: полностью измениться состав? Символика? Администрация? Домашний стадион? Иначе говоря, в какой момент «Спартак» перестанет быть «Спартаком»?
Мне объяснили, что у «Спартака» как и у всякой команды такого уровня, помимо основного состав и запасных игроков, есть неизменяемый или «золотой» состав. Это Николай Старостин, Понедельник, Симонян, Черенков и другие. Эти игроки ни при каких обстоятельствах не подпадают под замену по той простой причине, что они уже давно не играют. Не играют, но по-прежнему имеют отношение к каждой игре. Если начинающая команда проигрывает или не может, как здесь говорят, «распечатать ворота», это никто не считает нонсенсом. Но спартаковцы должны забивать – к этому их обязывают все те же Понедельник, Симонян, Черенков, то есть «золотой» состав.
В силу преемственности, возникающей между новыми игроками и «золотым» составом, всякое изменение сил, символики, администрации и даже названия являет собой только лишь модернизацию «Спартака», то есть изменение, не влияющее на его сущность.
«Спартак» всегда будет «Спартаком», потому что его это единая община настоящих и бывших игроков, которых уже никто не в силах заменить, а равно и отменить их побед.
После этого нетрудно увидеть выход из древнегреческого парадокса. О чем спрашивает учеников учитель? О том, корабль ли они видят перед собой? Нет. В такой постановке вопроса нет никакого парадокса. Конечно корабль. Он вопрошает, тот ли самый это корабль? «Тот самый корабль» и «корабль» - разные вещи. Первый объект уже не тождествен материальному предмету, в котором действительно можно заменить все досточки до единой. В той вещи, о котором спрашивает учитель, есть нематериальная историческая составляющая - «тот, на котором Тесей плавал на Крит». Она-то и является гарантией аутентичности вещи. Доски могут меняться, материальная часть памятника истории может изменяться как угодно, но даже если, в конце концов, перед нами окажется не гребная галера, а современный авианосец, это будет все тот же самый корабль. Единственное, что может помешать с этим согласиться – давно известный рефлекс, которых склоняет человека больше доверять свидетельству чувств, нежели доводам разума, сводить вещь к ее воспринимаемой части. То есть тот самый рефлекс, не преодолев который, нельзя стать философом и познать суть вещей.
Итак, Отечество – это община отцов, «золотым составом» принадлежащая истории. Все мы по отношению к этой общине – потенциальные «кандидаты в команду». Кто-то из нас «находится на поле» в качестве «основного игрока»; кто-то «сидит на скамейке запасных» или «болеет на трибунах». Что же касается символов, которые обыденное сознание связывает с понятием «Родина», это всего лишь конкретно-исторические атрибуты общины, которые, как и матчасть тесеевского корабля, могут меняться со временем. Непрерывность существования и самотождественность Родины (Отечества) обеспечивает то, что мы условно назвали ее «золотым составом», принципиально не подлежащим модернизации.
Такая постановка возвращает право на бытие таким вещам как долг и наследство. Это позволяет положительно ответить на вопрос о возникновении повинности: откуда берется долг перед Родиной, если я у нее ничего не занимал? Если Отечество – это конкретная община, то есть комплекс материальных и духовных ценностей, которые она передает преемнику, то есть наследство. Но факт наследства всегда предполагает вызов – как наследник им распорядится?
В свою очередь ситуация вызова автоматически создает долженствование. Здесь любой шаг будет тем или иным ответом на вызов – в том числе и попытка манкировать его.
Иначе говоря, Понедельник, Симонян, Черенков обязывают нынешних спартаковцев забивать голы и выигрывать матчи, а победы и достижения наших отцов заставляют нас преодолевать умственную лень и вялость духа, возвращаясь к нам в виде чувства вины после каждого поражения.
Понимая Отечество как общину отцов, нельзя обойти вопрос о границах и порядке членства в ней. Кто входит в общину? Очевидно, что родиться в Рязани с именем Иван – еще не означает быть русским. Равно как и арап в родословной не закрывает доступ в общину (Пушкин).
Может показаться, что эффективной процедуры, то есть алгоритма, позволяющего в каждом конкретном случае однозначно решать вопрос о принадлежности к общине, нет, и не может быть. Однако это не так.
Община, членство в которой не является автоматическим, может быть названо греческим словом «эклессия» (собрание избранных). Проще говоря, национальную общину по типу можно сопоставить с церковной. Вопрос «кто является русским?» решается так же, как и вопрос «кто является членом Церкви?». Заповеди – границы Церкви. Преступающий их, становится «внешним». Церковное сообщество непрерывно изменяется: один и тот же человек, совершая грех, отпадает от общины и вновь возвращается в нее в таинстве Исповеди и Причастия.
Можно предположить, что национальная община образуется схожим образом. В основе единства лежат объективный дух общины и общность крови ее членов. Разделить кровь – значит, стать частью общины.
Однако это не кровь в обычном смысле слова. От биологической крови она отличается тем, что изменяется в результате духовного выбора. В то же время нельзя понимать эту кровь метафорически, потому что она вполне реально обязывает, создает фундаментальное отношение родства.
Можно сказать, что это та кровь, которую «проливают за Отечество» - жертва в пользу общины, которая единственно и дает право быть ее частью. Любой солдат, подвергнувший риску свою жизнь ради Отечества, уже отдал ее за Отечество – даже в том случае, если он не погиб. Кровь, о которой здесь говорится, уже пролилась – даже если солдат не был ранен.
В этом смысле «русский» – это из качественного прилагательного превращается в притяжательное, означающее принадлежность и отвечающее не на вопрос «какой?», а на вопрос «чей?», в смысле «чей брат?»
Важный момент: русским должен считаться не только тот, кто погиб за русское Отечество, но и тот, чья жизнь ясно свидетельствует о готовности к такой жертве. Это нужно подчеркнуть не только потому, что сужать общину отцов до множества погибших в войнах предков было бы глупо, но и потому, что историческое свершение жертвы – это вопрос вне компетенции человека. От своих членов Отечество требует только волевого минимума жертвы – авраамическую готовность ее совершить.
Итак, общность крови и комплиментарность объективному духу общины – вот два основания принадлежности к ней. Русским невозможно быть иначе как поступая по-русски и совершая положенную жертву.
Русский дух, на мой взгляд, достаточно живописно изобразил Бердяев в своем труде «Истоки и смысл русского коммунизма». Однако всякое определение не учитывает возможность развития. Поэтому наиболее полное представление о русском духе можно получить, изучая историю. Так на вопрос «что значит исполнить заповеди?» лучше всего отвечают жития святых. Что значит поступать по-русски? Ответом на этот вопрос может быть жизнеописания Суворова, Нахимова, Пушкина, Рокоссовского и других. Объективный дух не фиксируется в общих категориях, так же как и добродетель – это всегда конкретно историческое действие.
Логика любви
Есть две вещи, превращающие любовь к Отечеству из материальной и вполне конкретно ориентированной силы в бесплодный пафос и демагогию. Первое – неясное представление о том, что есть Отечество, провоцирующее апатию и нигилизм; второе – непонимание логики любви. В результате патриотизм сводится к произнесению благоглупостей с экранов и трибун и к привычке «болеть за наших» во время олимпиады.
Любовь многими понимается не как вполне конкретная стратегия действий, а как позиционное отношение к чему-либо, то есть абстрактно и безответственно. Любовь в этом случае проявляется максимум как сочувствие или приятная ностальгия по символам. Между тем, любой русский патриот, конечно же, помнит формулу апостола Павла «вера без дел мертва» - слова, которые в полной мере можно отнести и к любви. Так какие же дела непрестанно воскрешают любовь патриота?
Логику любви легче всего обнаружить в христианстве, которое, собственно, так и называют – «религия любви». В самом общем смысле любить – значит, делать что-то для любимого. Рискну предположить, что христианская стратегия жизни появилась из фундаментального затруднения: как сделать добро Богу, Который есть Сама Полнота и не нуждается ни в чем? Вероятно, каждый христианин, имеющий любовь, завидует первым ученикам: они имели Христа с собою, они могли помочь Ему нести крест на Голгофу, омыть Его ноги драгоценным миром и отереть своими волосами или, наконец, вынув меч, броситься на стражу в Гефсиманском саду. Но что возможно сделать Христу после Вознесения? К счастью, там, где невозможно сделать для, всегда остается возможность сделать ради.
Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.
Любовная сила, не имеющая прямого выхода на объект, находит косвенные, побуждая христианина совершать особенные поступки: любить врагов, подставлять ударяющему вторую щеку (в то время как в культуре действует правило Талиона «око за око»), «не поднимать руки на брата своего» (это в феодально-раздробленном мире, где «брат» - синоним слову «конкурент») и так далее.
Отечество, истолкованное как община со аксиологическим ядром в виде ушедших отцов, так же недоступна прямому воздействию, как и Бог. Следовательно, любовь патриота вполне может объективироваться так же, как и любовь христианина ко Христу. Проявить милость, не разбирая, достоин ли того человек – значит, почтить Христа. Поддержать своего и служить конкретной власти (которая еще не есть Отечество, которая сама по себе может оказаться и вовсе недостойной служения) – значит, служить Отечеству.
Этот тезис, пожалуй, вызовет наиболее серьезные возражения. Логические рассуждения приводят нас к выводу, выдержать который может лишь подготовленная психика. Сложно оказать ради Христа милость смердящему нищему. Лев Толстой, читая жизнеописание Франциска Ассизского, всерьез сомневался в возможности искренне оказывать любовь прокаженному нищему, согревая его собственным телом, вдыхая зловоние от его язв и струпьев. Служить грешному человеку, который неверен, непостоянен и периодически всаживает тебе нож в спину, непросто. Но именно в этом и состоит патриотизм. Как христианская добродетель невозможна без таланта ощущать благоухание Христа в момент исполнения дела любви по отношению к нищему, так и патриотизм немыслим без способности увидеть благородный профиль Скобелева в мешковатой фигуре очередного бестолкового и коррумпированного военачальника.
Терпя скорби от священноначалия, христианин повторяет свою формулу: Церковь не может обидеть меня. Это могут сделать конкретные люди, представляющие церковную власть. Но если я отвечу симметрично, то, целясь в конкретную власть, я неизбежно попадаю в саму Церковь.
Полагаю, патриотизм тоже требует волевой способности утверждать: Отечество не может причинить мне зла, но я могу причинить зло Отечеству. Отечество не может быть недостойным, всякое недостоинство от власти. Но, работая против власти, я работаю против Отечества.
Нельзя обидеть родного отца, не опечалив при этом Отца Небесного. Не тому ли человеку, что наивно верит в возможность «делать добро, не служа попам», и быть патриотом, конфронтируя с властью, обращены справедливые слова Спасителя: «Как ты говоришь, что любишь Бога, которого не видишь, ненавидя брата своего, которого видишь?».
В заключение следует добавить, что любовь – это не только благородное романтическое чувство. Патриотизм – это основное средство воспроизводства «золотой» общины в истории. Во-первых, почитать недостойную власть как достойную, то есть избегать искушения обиженно уклониться от деятельного участия в решении текущих задач – значит, укреплять государство. Это миссия частного лица, отражающая его причастность большой политике. Образно говоря, это усилия, необходимые для того, чтобы всегда поддерживать в рабочем состоянии корабль, на котором Тесей плавал на Крит – в оптимистическом расчете на новых тесеев. Во-вторых, деятельная любовь дает вдохновение и дерзость совершить положенные подвиги и стать родственной частью объекта любви. В нашем случае это означает пополнить собой ту самую общину, о которой мы говорим в разное время по-разному, но всегда неизменно в дорийских ладах:
Славься, Отечество…
