Тема идеологий для европейского интеллектуала — это как первая любовь, сразу ставшая женой и давно успевшая наскучить, но к которой раз за разом приходится-таки возвращаться от очередной молодой, ветреной и неверной любовницы. Рассуждать при таком возвращении принято о «кризисе» или «конфликте идеологий» и о том, что его необходимо преодолеть. Преодолевать этот кризис или конфликт предлагается привычным (что уже не может не настораживать) для интеллектуала способом — придумать какую-нибудь новую суперидею. Иногда в пользе такого действия удается убедить и власть предержащих, они выделяют на эту затею немаленькие деньги, деньги успешно «осваиваются», пишутся отчеты… а воз и ныне там.
Перестать путать идеи с идеологиями довольно несложно. Идея (как ее понимали, например, Платон или Кант) — это, по сути, форма власти разума над разнообразным интеллектуальным содержанием. Что касается идеологии, то для первоначальной ориентации вполне годится буквальная этимология слова «идеология»: «учение об идеях». То есть, грубо говоря, идеология — это теория о том, какие «идеи» правильные, а какие нет, и почему. Но гораздо важнее, что идеология предполагает за собой коллективную позицию, определяемую социальным статусом. Идеология, таким образом, есть рационализированный способ интерпретации мира, который группа людей отстаивает и продвигает в публичном пространстве, имея в виду либо просто сохранить существующий порядок вещей, либо распространить его на некоторое общественное целое (в пределе — всё человечество), либо, наоборот, низвергнуть существующий порядок и утвердить радикально новое устройство мира (тогда ее называют также «утопией»). Нетрудно заметить, что в своей прагматике идеология выказывает себя своеобразным двойником религии, востребованным в ситуации жесткого кризиса религиозной картины мира. Соответственно, критика религии была со временем преобразована в критику идеологий.
Если ограничиться только политическими идеологиями, то следовало бы различать идеологию от идеи не просто по наличию у нее массовой «социальной базы», но и по тому, насколько эта база активна, то есть представляет ли она собой политический субъект, или, как минимум, тело действия. Следовательно, анализ ситуации «кризиса идеологий» должен дать ответы на три вопроса: есть ли у потенциальных идеологов идеи как таковые, существуют ли под эти идеи политические субъекты или тела действия, и, если первое и второе имеют место, то почему эти идеи «не берутся» теми, для кого они предназначены?
Этническое вместо политического
Так или иначе, но мы приходим к проблеме политического в современном (или постсовременном — кому как нравится) мире. Не вдаваясь, из соображений формата, в детали и обоснования, можно констатировать, что политическое вытесняется, с одной стороны, «вторично политическим», то есть экономическим, выступающим в функции и/или в форме политического, а с другой — этническим. Остановимся только на втором моменте, поскольку он наилучшим образом способен прояснить для нас судьбу идеологий как таковых.
Последние пятнадцать-двадцать лет (особенно после крушения Советского Союза) в мире происходит нечто, что можно охарактеризовать как возвращение, или возрождение этнического. Это проявляется не только в бурном размножении по всему миру разнообразного этнического и этноконфессионального сепаратизма, но и в том, что этнический принцип размежевания в условиях глобализации западной цивилизации становится практически основным. Отчасти это связано с тем, что этническое имманентно традиционной культуре и «доступно широким массам», отчасти же с тем, что либеральная демократия, которую Запад навязывает по всему миру (политкорректно попустительствуя при этом мультикультурализму), не в состоянии «переработать» этническое в политическое.
Этническое основано на традиционном различении свой/чужой. В отличие от политического размежевания, предполагающего известного рода рефлексию, этническое различение свой/чужой происходит интуитивно, на уровне чувств. В коннотациях суждений о «чужих» и «своих» всегда присутствуют и этическая оценка, и эстетическое (то есть «воздействующее на чувственность») отношение. Многие «новые сообщества» строятся именно по этому старому, как мир, принципу.
Изучение экстремистских и террористических организаций (большинство из которых, как известно, находится в Европе) показывает, что типичная история «международного террориста» примерно такова. Арабский иммигрант, как правило, образованный и достаточно развитый человек, сталкивается с тем, что окружающий его западный мир оказывается для него непреодолимо «чуждым» и «несправедливым». Отнюдь не будучи глубоко верующим или, тем более, фанатиком, иммигрант начинает регулярно посещать мечеть, где имеет возможность почувствовать себя «как дома» и «отдохнуть душой» (вполне, кстати, эстетическое переживание). При некоторых мечетях существуют своеобразные «братства», которые ведут особенный, «праведный» образ жизни, — в них раньше или позже и попадает такой молодой человек. Очень похоже на то, что эти братства практически ничем не отличаются от так называемых тоталитарных сект. Они-то и становятся ячейками терроризма. Религиозная, или какая-нибудь другая (прежде была, например, «левацкая») идеология является, таким образом, вторичной: она обслуживает уже существующее целое и может заимствоваться из любых открытых источников информации (из сети Интернет, например) или даже создаваться ad hoc внутри группы. То есть и здесь определяющим фактором становится доведенная до предела оппозиция свой/чужой, когда за своих и жизнь отдать не жалко, а чужие не стоят пыли под ногами. Если брать ваххабистское движение, то дело тут доходит до своего рода экстерриториальности: ваххабиты, как известно, не признают духовных лидеров традиционных мусульманских общин Кавказа, Поволжья и Средней Азии, не считаются с рядом исламских догматов и т.д.
Означает ли все сказанное, что в генезисе терроризма можно пренебречь религиозным, исламским фактором, и трактовать происходящее как своеобразный этногенез сетевого (виртуального) этноса террористов? Казалось бы, да. Но не совсем. В частности, можно, вслед за С. Жижеком, рассматривать ваххабизм как мусульманский вариант протестантства. А разве протестантство отрицает христианство вообще?.. Так или иначе, но мы вряд ли продвинемся дальше фиксации того, что терроризм преодолевает различие этнического и религиозного (подобно тому, как исламский фундаментализм отрицает оппозицию светского и духовного), и заимствует от обеих сторон то, что способствует укреплению его как тела действия. То есть берет определенный этос и эстетику.
Эстетическое вместо идеологического
Действительно, религиозный фундаментализм — это не только религиозная догма и практика жизни, но и (или даже прежде всего) особая эстетика. Фундаментализм, как и традиционализм вообще, вряд ли возможен в обществе, в котором нет благообразных старцев. Ребенок вначале чувствует почет и уважение, которым повседневно окружены старики, и только много позже, когда все их действия уже наделены для него авторитетом, начинает понимать то, что они проповедуют.
Своего рода эстетический, то есть «впечатляющий» и «шокирующий», характер присущ и терроризму. О неразрывной связи современного экстремального терроризма с масс-медиа не говорит сегодня только ленивый. При чуть более глубоком анализе следует учесть также ставку на символическое действие, изначально присущее терроризму. Классический терроризм — скажем, русских народовольцев или международных анархистов — выбирал в качестве своих целей знаковые фигуры режима; терроризм XXI века наносит свой удар преимущественно по символическим объектам. Башни WTC как символ капитализма вообще и американского в особенности; культовые сооружения (церкви, синагоги, мечети и т.д.); концертные залы и крупные супермаркеты как своеобразные символы западного «общества потребления»; государственные учреждения как символы власти; даже школа и дети — это ведь тоже святое.
Примечательно, что, предлагая бороться с терроризмом идеологически, бывший советник правительства США по борьбе с терроризмом Марк Сэйджмен вспоминает об «американской мечте», для распространения и триумфа которой Голливуд сделал больше, чем все интеллектуалы и политики вместе взятые. Иначе и не может быть, если человек занимает или отвергает ту или иную политическую позицию прежде всего потому, что эстетически и этически принимает (или не принимает) образ жизни и действий ее представителей. Если дело обстоит таким образом, то что можно противопоставить «эстетике варварства», пропагандируемой, например, Х.-А. Нухаевым?.. Вообще говоря, некогда подобной эстетике успешно противостоял имперский стиль. Только не следует забывать, что в имперском стиле, как в любом эстетическом факте, должна быть хотя бы толика подлинности. Если, например, используется имперская риторика «силовых заявлений», то за ними должна стоять реальная сила и готовность пустить ее в ход (подобно тому, как за мифопоэтическим образом боевика стоят-таки реальные диверсии). Если же этого нет, то никакие лужковско-церетелевские каменные монстры и помпезные шоу на Красной площади тут не помогут.
Нужно признать, что, конечно, сама по себе мобилизационная роль эстетического не представляет собой ничего нового. Кратчайший путь, как известно, — это прямая линия; непосредственное всегда «ближе» опосредованного. Поэтому эстетическое, если ему «не мешать», всегда опережает все иные пути воздействия на человека. «Ведь под эстетическим… — писал А.Ф. Лосев, — обычно и понимается такое внутреннее, которое ощущается внешним образом, и такое внешнее, которое позволяет самым непосредственным образом ощущать внутреннюю жизнь объективного предмета». Но похоже на то, что сегодня эстетическая мобилизация действует не вместе с идеологической, а вместо нее. Вместо разговоров о «кризисе идеологий» следовало бы констатировать смерть идеологического вообще, поскольку роль идеологии в современном мире стала поистине ничтожной. Сегодня вместо — или, как минимум, прежде — идейного и логического стоит эстетическое (в значении древнегреческого aisthetos: «воспринимаемый чувствами»).
В настоящее время пока неясно, представляет ли указанный откат от политического к этническому и от идеологического к эстетическому временное явление, предвестие новой генерации великих идеологий, или такова суть наступившей исторической эпохи. В любом случае, «обойти» эстетику не удастся. Прежде нужно вычистить авгиевы конюшни придурковатой попсы, заполонившей масс-медиа, а уже затем, быть может, и до создания идеологии дело дойдет.
