Тема гипотетической возможности казни Буша как некой симметричной меры по отношению к казни Хусейна значительно более важна и существенна, нежели полемическая игра в риторическом пространстве. Обращение к ней, вольно или невольно, выводит анализ на рассмотрение неких сущностных характеристик нынешнего мирового политического процесса.
Формально подход к ним осуществляется в простом и достаточно незамысловатом вопросе:
Если бы при принятии решения о войне в Ираке Джордж Буш в качестве реальной вероятности допускал такое развитие событий, которое могло завершиться не только поражением США, но и его казнью, — принял бы он решение о начале войны или нет?
Дело не в том, считал бы он такой исход вероятным. Понятно, что США неизмеримо сильнее почти всех стран мира, понятно, что в самой худшей для них ситуации речь могла бы идти лишь о чем-то, схожем с вьетнамским поражением, — ни при каком самом катастрофическом для Америки положении дел нельзя и вообразить того, чтобы иракские войска оккупировали североамериканский континент и создали трибунал для суда над президентом проигравшей стороны.
Дело в том, чтобы мысленно, при всей невероятности такого предположения, в какой-то момент спросить себя: «Я начинаю войну. Готов ли я умереть в ходе этой войны? Готов ли я жизнью ответить за поражение?»
И здесь проблема опять-таки заключается не в том, чтобы риторически провозгласить — если бы дескать Буш допускал, что за развязывание войны он может заплатить своей жизнью, то никогда бы войны не начал.
Хотя этот вопрос тоже важен, не столько в плане принятия решений о войне, сколько в плане вообще готовности политиков отвечать за свои действия: знай тот или иной политик, что за свои аферы может заплатить жизнью — многие аферы не появились бы на свет.
Но это — отвлечение. В данном случае речь идет о другом.
О том, что ряд действий, совершенных в период своего правления нынешним президентом США, с точки зрения сугубо рационального анализа, объясняются с трудом, что они привели к ряду неоднозначных последствий для его страны. А вот если принять предположение о том, что начиная войну как в Афганистане, так и в Ираке Джордж Буш на каком-то внутренне субстанциальном уровне лично для себя допускал принципиальную возможность (что, конечно, несколько отличается от вероятности) заплатить жизнью за свои решения — то эти решения и действия выглядят значительно более объяснимыми.
11 сентября 2001 года США и их президент получили как непосредственный, так и символический удар в свое сердце, при том, что за два столетия своего существования Америка привыкла к мысли о недостижимости для противника ее собственной территории. С другой стороны, акция таинственных террористов была в значительной степени безадресна. Не вполне ясно было, кто нанес удар, с какой целью, как это удалось осуществить.
Удар был такого характера, что, с точки зрения норм, правил и алгоритмов современной политики, сторона, подвергшаяся нападению, должна была растеряться, испуганно заметаться, пытаясь выяснить, кто удар нанес, кто виноват, что удар достиг цели, кто не сумел минимизировать последствия, почему погибло так много людей. почему в башнях-близнецах не оказалось необходимых на данный случай средств спасения и т.п. — то есть Америка должна была продемонстрировать полную недееспособность и неготовность ни держать удары, ни на них отвечать.
Буш, и в его лице США, ответили по другим законам: драконообразная сверхдержава с ревом развернулась, ткнула пальцем в первое попавшееся бородатое, а потому — подходящее — лицо и, не раздумывая, провозгласив: «Это ты!», стала обрушивать на назначенную виновной сторону всю свою мощь.
И это было единственно правильным шагом, потому, что на подобного рода вызовы отвечают не поиском виновных, особенно если последние скрываются, а устрашающей демонстрацией своих силовых возможностей. Причем демонстрацией с реальным уничтожением назначенного быть противником.
Вопрос о том, что там будет дальше, как развернуться события в Афганистане, удастся его реально взять под контроль или нет, что будет с наркоторговлей, сможет после этого противник наносить новые удары или нет — все это рассматривалось — но не ставилось во главу угла. Главное было показать, что дракон в силе, и если захочет, раздавит того, кого захочет.
Главное, что было нужно, — не дать усомниться в силе дракона.
Два описанные типа реакции — это реакции субъектов разных миров, разных типов политических процессов.
Один — более или менее классический. В котором политика — есть производное от реальной силы, и потому — состоит из реальных действий. Это политический процесс, где за свои действия отвечают, где платить за ошибки приходится своей жизнью и существованием своих стран. Процесс, в котором участвуют люди — существа, которые имеют нечто, за что они способны заплатить своей жизнью, т.е. имеют нечто, большее, чем их сугубо биологическое существование.
Второй тип процесса — это процесс игровой (можно назвать его постмодернистским). Здесь политики и реальность разорваны настолько, что не только политика превращается в игру, но и реальность становится лишь отражением этой игры. Здесь господствует имитация. Здесь не бывает проигравших среди игроков — последние остаются среди тех, на кого играют. Здесь стороны обмениваются не ударами, а намеками на удары. Здесь действие заменено расчетом ходов. Вообще, действовать считается признаком плохого тона: «Ну, что вы! Ведь вы сделаете такой первый ход, вам ответят либо таким, либо таким, вы, допустим, ответите так-то, а вам — так-то…», — к некому десятому или двадцатому ходу количество гипотетических вариантов вырастает неизмеримо, признается, что с достоверностью все их предусмотреть нельзя, а потому — ничего делать и не надо. Вместо действия — предлагается намек на действие, намек, который можно истолковать и так, и так, и так. Противник, не понимая, на что именно мы намекаем, ответит в том же духе — намеком, таким, чтобы мы тоже не поняли, на что он намекает, а мы, в свою очередь, ответим так же.
Это политика, где политические армии не нападают друг на друга, а постоянно маневрируют, стремясь ввести противника в замешательство непонятностью своих замыслов. Это дает эффект, когда противник начинает играть по тем же правилам, когда очередная демонстрация намека на намек может его замешательство усилить настолько, что он предпочтет отступить. Но когда такому очень опытному игроку попадается не игрок, а полноценный актор, этот актор по наивности не устрашается многочисленных маневров армии противника, а начинает ее грубо, тупо и примитивно уничтожать.
Можно назвать четыре ситуации, когда действия Джорджа Буша, с точки зрения своей обоснованности и учета возможных последствий, были более или менее спорны.
Это война с Афганистаном, который, несмотря на свержение Талибана, вовсе не стремится превращаться в страну западной демократии.
Это война с Ираком, в котором США завязли и из которого иначе, чем с репутационными потерями, выбраться не смогут.
Это казнь (точнее — убийство) Саддама Хусейна, которое по понятным причинам лишь обострит ситуацию в стране и превратит его из лица, объявленного кровавым диктатором, в стойкого борца за национальную независимость, пожертвовавшего жизнью ради свободы своего народа и единства своей страны.
Это, наконец, не очень понятная ситуация с вводом неких дополнительных (явно недостаточных) сил армии США в Ирак, которая дополняется проговорками об отказе от стопроцентной ставки на шиитов и возможностью военной конфронтации с Ираном.
С точки зрения эффективности этих решений — они спорны. С точки зрения анализа неких сложных далеко идущих комбинаций — их можно читать и просчитывать по разному — и многое остается непонятным.
Война в Ираке — она явно выглядит как нелепица. Если не иметь в виду, что следующим шагом предполагалось нанесение удара по Саудовской Аравии или Ирану, без разгрома которых нельзя было в полной мере контролировать Ирак. Но для этого в Ирак изначально следовало вводить иное количество войск. Условно считается, что для полного контроля над Ираком нужно полмиллиона солдат, для победы над Аравией и Ираном — еще по столько же. Нынешние сто с небольшим тысяч в Ираке, — это тот же «ограниченный контингент», который четверть века назад уже посещал другую исламскую страну — и сделать он там сможет не больше.
В отношении казни того же Хусейна существует версия, что она нужна была американцам, чтобы не позволить ему сказать лишнее о его же контактах и тайных договоренностях с Америкой.
По поводу увеличения численности войск в Ираке и так наз «нового курса» Буша, со всеми прозрачными намеками на переход к конфронтации с иракскими шиитами, вообще возникает море вопросов: Прежде всего, зачем тогда было убивать Хусейна? Уж никто лучше него не держал бы их в повиновении. И он же вполне походил бы для борьбы с Ираном, который, несмотря на ненависть к США, бурно радовался тому, что последние убили его ближайшего врага. В то же время, если идти на такое развитие событий, сейчас в Ирак надо было вводить не 20–40 тысяч дополнительных войск, а полмиллиона солдат.
Если такого количества солдат нет, с шиитами и с Ираном воевать нельзя. А тогда из Ирака надо уходить со скоростью Тухачевского, отступавшего из под Варшавы. А если войска выводить — то зачем вводить дополнительные силы?
В общем плане, конечно, не подлежит сомнению, что в основе новой ближневосточной войны лежит нефть. Но именно, с точки зрения решения этого базового вопроса, последние действия Буша и США выглядят крайне странно: нужно было в таком случае не казнить Хусейна, а использовать для стабилизации обстановки в Ираке.
По принципу Оккама следует воспользоваться наиболее простым объяснением происходящему. И это простое объяснение в том, что Буш, если не с государственной точки экономических интересов США, то со своей личной субъективной и психологической точки зрения ведет войну за то, за что он действительно внутренне готов умереть, считая эту войну защиту ценностей (и что в известной мере действительно является таковой) ЕГО мира, который ЕМУ — важнее собственной жизни: мир некого смешения классики и модерна в противостоянии затапливающему все вокруг миру постмодерна, миру искусственности, миру игры, миру имитации.
Направляя свой удар в Афганистан, Буш исходил не из того, опасна или не опасна Аль-Каида для США на деле — а из того, что для США опасно отсутствие адекватной, то есть устрашающей реакции на брошенный им вызов.
Начиная войну с Ираком, Буш не размышлял о том, опасен или не опасен Ирак, есть у него оружие массового поражения или нет (и даже не из того, есть в Ираке демократия или нет, диктатор Хусейн или нет), а просто принимал во внимание, что есть Ирак и есть Хусейн, не признающие власти США.
Добиваясь казни Хусейна, Буш заботился не о том, выгодна она политически или нет, а из того, что если Хусейн провозглашен врагом, он должен быть уничтожен, причем уничтожен реально — убит, а не виртуально — сослан, заточен, изгнан из политики. Буш следовал нормальной, естественной политической заповеди, по поводу которой немало юродствовали одержимые «новым политическим мышлением» в черную эпоху горбачевщины: «Если враг не сдается — его уничтожают».
Вводя дополнительные войска в Ирак, Буш исходит не из того, смогут ли они переломить ситуацию и обеспечить победу. Грозя шиитам и Ирану, он вряд ли предполагает, что Америка сумеет их победить. Он исходит из того, что Америка не может позволить себе отступить и будет драться столько, сколько сумеет.
С точки зрения внутриамериканской ситуации, слабость Буша понятна и очевидна. Война не популярна. Буш не популярен. Республиканцы не популярны. Обе палаты Конгресса в руках оппонентов. Шансов выиграть следующую президентскую и парламентскую кампанию у республиканцев и окружения Буша — никаких.
Если не произойдет чуда, и США не победят к тому моменту в Ираке. Нет никаких оснований полагать, что чудо это произойдет. Поэтому впереди — поражение США в Ираке, поражение республиканцев в 2008 г. и вывод войск.
Если Буш выводит войска сам — он признает свое фиаско, как в политическом, так и в смысловом поле, а республиканцы терпят поражение на выборах.
Если Буш не выводит войска, но не предпринимает ничего активного — республиканцы тоже терпят поражение, и тогда будет признано всеми, что к поражению их привел Буш.
Но если Буш не выводит войска, а, напротив, бросает их в войну вновь и вновь (надеясь на чудо или не надеясь на него), то есть — пытается драться за победу до конца, республиканцы хотя и проигрывают выборы, но отдают позорную участь признать поражение в Ираке демократам, и на них же возложить вину за капитуляцию: дескать, еще немного — и мы бы победили. А потому — обеспечивают себе плацдарм, чтобы еще через восемь лет пойти на новые выборы, когда Америка устанет уже от демократов, — под каким-нибудь лозунгом вроде «Вернем Америке победу, которую у нее украли демократы!»
В предложенном абрисе событий, на первый взгляд, можно увидеть минимум два противоречия.
Первое. С одной стороны, Буш как бы представляет собой мир реальной классической политики в его противостоянии миру имитации. С другой, — получается, что сама политика Буша оказывается имитацией, борьбой без реальных, т.е. рациональных, целей, борьбой не за победу, а за процесс борьбы.
Второе. С одной стороны, Буш вроде бы ведет борьбу не рационального, а, по сути, экзистенциального типа, целью которой является не некий приемлемый конец, но «борьба до конца». С другой стороны — речь идет о выгодах, которые получает Буш в истории, а республиканцы — на последующих выборах.
Но, в том то и дело, что, с одной стороны, «нет ничего более практичного, чем принципиальная политика», а, с другой, — защита реальности, пусть даже ведущаяся без реальной цели и надежды на победу в противостоянии морю ирреальной имитации, приводит к реальным результатам уже тем, что в этом ирреальном море создает островки, опорные точки реальности.
Все это не означает какой-то идеализации политики Буша и объективно империалистических и гегемонистских устремлений США и ее финансовой элиты.
Но в этой, говоря привычным языком, агрессивной империалистической и реакционной политике Америки и Президента Буша есть два начала, делающие ее чем-то живым в пространстве имитационного умирания политики и истории.
Во-первых, Америка имеет и видит свои интересы, не только в сугубо экономическом плане (что, конечно, первично), но и в плане защиты своих статусных интересов как сверхдержавы.
Во-вторых, Буш ведет свою борьбу реальными политическими средствами: ему взрывают небоскребы — он заваливает бомбами противника; некий правитель бросает ему вызов — он свергает этого правителя и убивает его; ему грозит поражение — он бросает в бой новые войска.
Его цели могут быть на деле захватнические, его методы — не гуманны, его действия — несправедливы.
Это все плохо. Но это плохо в мире реальности, где борются добро и зло, справедливость и несправедливость, капитализм и социализм, революция и контрреволюция.
А когда реальная борьба замещается болотом виртуального миража, где жизнь обращается в имитацию, а потому — в нежить, где политику замещает игра, действие — намеки на него, а история — бегом в мешках по кругу, — эта плохая реальность оказывается единственной реальностью и как таковая, защищает реальность от виртуальности, жизнь от нежити, действие — от игры и имитации.
Можно сказать, конечно, плохо, что у реальности и мира сопротивления игре нашелся лишь такой — весьма своеобразный защитник. Но другого-то нет.
