До сих пор в дискуссии о Киотском протоколе на АПН обсуждались в основном климатологическая и лобистская стороны дела. Между тем, не менее интересны методологические допущения, заложенные в его основу. Сама идея Киотского протокола не лишена изящества. Даже если мы соглашаемся с тем, что промышленные выбросы СО2 следует ограничивать, то разумный способ ограничения автоматически не вытекает из этого согласия. Нахождением такого принципа наука обязана Рональду Коузу, лауреату Нобелевской премии по экономике. Выражаясь сжато, «теорема Коуза» гласит, что, когда деятельность одного рыночного субъекта оказывает неконтролируемое воздействие (например, в виде промышленного загрязнения) на других, то свободное рыночное производство теряет свою эффективность.
Однако если степень этого воздействия (например, уровень загрязнения) сделать предметом торгуемого на рынке ограниченного права (лицензии), то, как следует из математических построений Коуза, оптимальности все-таки удается достичь при некоторых условиях. Какого сорта получается оптимальность и какие должны быть условия — об этом ниже. Важно, что сам протокол — первая попытка реализации теоремы Коуза в международном масштабе в приложении к выбросам СО2. Участники протокола должны вернуться к уровню выбросов от 1990 года; превышающие этот уровень должны закупать лицензии на объемы превышения у тех стран, у которых уровень выбросов снизился. Теоретически, это будет стимулировать снижение карбоноемкости экономики и повышать ее экологичность.
Из научной рафинированности этой попытки вытекают и ее достоинства, и наиболее слабые места. При этом свои pro и contra имеются по всему спектру дискуссии — по политическим, экономическим вопросам и даже по чисто философским проблемам научного метода. В настоящей статье делается попытка «столкнуть лбами» сторонников и противников протокола, что называется, «в разных номинациях». Попытка отстраненная, насколько это возможно.
Научное обоснование: эмпирический базис. Если считать кодексом научной чести требование воздержаться от необоснованных высказываний, то в этой номинации сторонники Киото выглядят достойно. Свой алармизм они базируют на статистике: для накопления углекислого газа она известна за 850 тысяч лет назад, а средняя температура — за две тысячи, причем с 1856 г. восстановлены строгие инструментальные данные. Утверждается, что даже в малый ледниковый период колебания средней температуры составили несколько десятых градусов. За последние же сто-полтораста лет средняя температура повысилась на 0,6-0,7 градуса. При этом антропогенная эмиссия CO2 за период 1860-2001 гг. неуклонно повышалась (см. график).
Противники полагают, что таких объяснений для научного обоснования недостаточно. Контраргументы выдвигаются следующие:
- антропогенная эмиссия СО2 сравнима с вариацией в природных выбросах, вызванной, например, вулканической активностью;
- глобальный климат имеет циклический характер с длиной циклов более столетия; по версии противников протокола, текущий момент приходится как раз на фазу циклического потепления.
Для наиболее ортодоксальных противников, сама по себе многовариантность разумных объяснений имеет опровергающую силу. Это разжигает полемику более широкого плана: о том, что в принципе следует считать научным обоснованием вообще и о возможности статистического научного обоснования в частности. В ней, на личный взгляд автора этих строк, более убедительны сторонники Киото, следующие принципу Поппера-Лакатоса: вера — свойственная человеку по природе и потому простительная слабость, ее нужно держать под контролем критики; но предвзятость […] есть тягчайшее преступление интеллекта. Их опорные тезисы: во-первых, доказательства формального типа относительно климата невозможны — система не формализуема в принципе, как все живые или связанные с жизнью системы, во-вторых, система уникальна, ergo, возможность эксперимента отсутствует. То есть, эксперимент производится, но он принципиально невоспроизводим. Можно толковать о солнечной активности, о вулканизме, или о чем-нибудь еще, стараться выяснить, было когда-нибудь такое, как сейчас, или не было. Но все это вопросы второго порядка, потому что, в сравнении с прошлым, сейчас значительная часть биоты разрушена человеком заранее. За отсутствием лучшего приходится оперировать со статистикой. Она сейчас — сильное оружие, выявляющее угрожающие тренды даже в случае, когда колебания на порядок превосходят трендовое изменение.
Один — ноль. Возможно, сторонники Киото слишком верят в свою идею, но противники выглядят предвзято, а значит, бледно. В других «номинациях» ситуация усложняется.
Анализ выгод следует производить в трех аспектах: выгоды от локального улучшения климата, от продажи квот и от устранения глобальной угрозы. Можно определенно сказать, что, вне зависимости от главных причин изменения климата, скорость этого изменения максимальна в Европе.
Согласно августовскому докладу «Последствия изменения климата в Европе» от Европейского агентства по окружающей среде, рост средней температуры за XX век составил 0,95. Прочие показатели изменяются еще радикальней. Максимальные летние температуры в отдельных (преимущественно южных) странах, выросли на 3,5-4 градуса; на Северную и Центральную Европу пришлось на 10-40% больше осадков, на Южную — на 20% меньше. С 1980-го года количество наводнений, ураганов и других природных катастроф удвоилось; с середины 90-х — вырос приносимый ими экономический ущерб (с 5-10 до 15 млрд. долларов). Прогнозы на основании этих данных, возможно, преждевременны. Возможно, речь идет не о долговременном тренде, а о локальном временном потеплении. Но даже если они оправдаются лишь частично, то в ближайшем столетии экономике Европы будет нанесен тяжелый удар. «По тренду», средняя европейская температура за это время вырастет еще на 2-6 градусов. Доклад не анализирует причины потепления, но главная кандидатура ясна. Вулканизм, цикличность солнечной активности и прочие версии, привлекаемые ad hoc противниками Киотского протокола, смотрятся невнятно.
Однако, когда речь заходит о последствиях исполнения протокола, его сторонники тоже теряют четкость артикуляции. Каков будет измеримый эффект от ограничения эмиссии CO2, сейчас с уверенностью не может оценить никто. Скорее всего, это куда меньше 0,6-0,7 градуса среднемировой температуры; встречаются оценки снижения порядка 0,1 градуса (или, более точно, сдерживания тренда на эту величину). Если так и будет, то климатический эффект будет иметь только локальную статистическую значимость. Логично предположить, что наиболее вероятна она для стран Евросоюза, который и будет главным выгодоприобретателем.
Разговор о втором аспекте выгод — устранении глобальной климатической угрозы — еще более сложен. Он сейчас ведется на разных языках, поэтому продуктивность его близка к нулю. «То, что ожидаемый эффект мал, менее важно, чем отладка механизма противодействия угрозе; позже можно будет подкрепить его и другими мерами», — говорят сторонники протокола. У ортодоксальных противников это вызывает возмущенные вопли о надуманности глобальной угрозы вообще. Более взвешенные возражения сводятся к тому, что, мол, угроза есть, но механизм неэффективен, овчинка выделки не стоит. Полемика заходит в тупик: противники протокола подозревают сторонников в нежелании обеспечивать реальную экологическую эффективность, а те их — в нежелании противостоять глобальной угрозе. Веские основания имеются и на то, и на другое; итак, в номинации «полемика по неоцифрованным выгодам» — тупиковая нулевая ничья.
Выгода от продажи квот на эмиссию СО2, похоже, есть та конфетка, которой Евросоюзу и Японии удалось соблазнить на подписание протокола множество средних и малых стран. Юридически этого оказалось недостаточно: чтобы протокол вступил в силу, требуется его подписание странами с суммарной эмиссией 55% от мировой. Учитывая сдержанную позицию эмитентов из числа наиболее крупных — США, Китая и России — «киотовцы» идут по пути наименьшего сопротивления, обхаживая Россию. Из-за побед либеральных реформ над экономикой ее уровень эмиссии с 1990 года снизился. В случае присоединения к протоколу Россия будет продавцом квот, по крайней мере, в первые годы его действия. Однако эти выгоды явно имеют краткосрочный характер, поэтому афишируются все меньше и меньше.
Политика – самая скользкая номинация, но именно в ее поле принимается решение, поэтому упускать ее из общего анализа было бы неправильным. Доля цинизма имеется в самом фундаменте киотской конструкции, даже если она действительно эффективна. Проблема как в сухой природе этой оптимальности, оформленной в работах Коуза, Парето, так и в политической практике. В рационально-рыночном понимании, в котором сконструирован протокол, пространство «оптимальных решений» очень широко — важно отсутствие возможности улучшения ситуации для всех игроков. Таким образом, в это пространство входят самые разные ситуации. Например, страна А постиндустриально процветает, а жители страны Б прозябают вблизи нефтяных вышек, скупленных транснациональным капиталом. Или наоборот: жители страны А выбиваются из сил, строя дамбы против наводнений и тратясь на кондиционеры, как на еду, а страна Б довольна смягчением климата и сырьевыми супердоходами. Крайние варианты исключаются не киотскими конструкциями, а более важными вещами: упорством каждого игрока в защите своих интересов и реальной способностью к учету интересов друг друга.
Об этой способности у наших контрагентов мы осведомлены после особенно зверских терактов против России. Если какой-нибудь мрази нужен информационный ресурс, европейские СМИ говорят «чего изволите» и слетают с резьбы в остервенелой атаке на Россию. Европа видит в нас не партнера, а ломоть для дележа или, в лучшем случае, досадную проблему. Значит, надежда одна — на нашу способность отстаивать наши интересы. В том числе, забыв о чужих.
В этом полезно поучиться у США и Китая. Когда они озаботятся «глобальной климатической угрозой», тогда пойдет предметный разговор. А пока можно снова потребовать у европейцев реальных доказательств справедливости их претензий, тем более, что и у них так принято. Затем можно с ними подискутировать. Академически отстраненно, разумеется.
