Давно заявленный, спор о политологии на сайте АПН полупровален — отмечаю с горечью, без тени злорадства. Четыре статьи, из которых одна заметка про посещение лекции американского профессора, а три... Что за смысл в политике обсуждать себя вместо своих действий? Мы не рискуем обдумывать ни своих решений, ни даже своих политических успехов. Зато возводим на себя монструозную небылицу — сами паря налегке, пастырями своих монстров. Притом все кто на что-то способен, делают политику — и все врут, что эх, некому заняться «настоящей политикой»!.. да чего там в нашей грязи изучать? Лучших времен ожидают в результате вымирания политологов, политтехнологов, политиков, бизнесменов и иных общественных групп, причисленных по отвратности к чуждым «биологическим видам». Реальную политику практикуют все, но порнографически, впотьмах.
Странности спора
Подстановка №1 — разговор о политологии уже со второго абзаца съезжает в сплетню о бытовом разложении политологов. Предмет политологии — политика — отставлен, но что интересного в остальном? Вместо шага в истинно трудное ведутся на кривые сплетни о нравах, каким место в факультетской стенгазете (...есть ли еще стенгазеты?). Не грех ли описывать политические вещи как социальные, представляя политику самовыражением политиков или «тупой долбежкой» политтехнологов. Но для политики нет ничего «социального», вне и помимо самой политики. Для политики просто ничего внешнего к ней нет. И отчего бы не излагать электрофизику через быт и нравы электромонтеров? А еще бывало, популяризовали теорию элементарных частиц, как заумь шутников в свитерах, менявшихся женами в своих развеселых ЗАТО. От той мифологии осталась песенка Высоцкого про «физиков, раскрутивших шарик наоборот»…
Против бабьих россказней в серьезных вещах нас ясно остерегает ап.Павел. Да, мы порочны, и в самой разной степени. Но разговор о пороках лучше не привязывать к характерным маскам — будь то сталинист, реформатор или политтехнолог. Что слишком удобно для некомедийных, реальных злодеев, не вписывающихся в типаж. Да и россказни дуры-бабы противоречивы.
Противоречие №1 — а) политологи и политтехнологи невежественны и безмозглы, однако притом — б) это они, политологи и политтехнологи, все подорвали, всех развратили и привнесли грех в русскую жизнь.
Так что же является проблемой — наш провал или наш успех? Противоречие не обсуждают, — бес силён! Не отсюда ль слабость №1 — запрет на рациональное обсуждение успехов и неудач, без загогулин вроде «друидов» и «евразийской терминологии» пополам с народолюбивыми всхлипами, вышученными еще в «Бесах»? А под занавес непременно выйдет тема политологических «доходов» с их «львиной долей» — как видно, изначально одолевавшая ум. Все ушли пересчитывать чужую наличность.
Виртуальный секс
Нет ничего азартней политики. Политика не интересуется тем, «что с нами будет», а ставит на будущее и его создает. Оттого удивительно отнесение политолога одним из участников дискуссии к хору цыган и гадалок — ради «оправдавшихся предсказаний» будущего: зачем собственно эти россказни, для кого? Для старых баб ап. Павла? Политика — это не прогнозы. Реальный ход вещей предсказуем лишь при очень плохой политике — сильный политик в главных решениях непредсказуем, действуя в политическом — то есть, исходно неопределенном, непредрешенном мире.
Политология исследует политику обществ, создающих силу либо охраняющих и наращивающих ту, что есть... Политик охотится на силу, политолог — на правила политической охоты. Политологии достается та часть политически креативного класса, которую не удалось завербовать для политики. Да и ту на время! Чтобы отбить партнера у самого интересного секса во Вселенной — теория должна стать еще увлекательней предмета. Но в России политика с легкостью отнимает лучшие кадры. Виноваты в этом не продажные политологи — виновата русская теория в ее актуальном виде — тупой моралистики, несмешной хохмы и реферата... В отличие от политики, наша политология тошнотворна, как три Петросяна враз.
Мрак политического
Проблемы построения теории политической работы в России связаны с грузом происходящего, притом, происходящего в потемках. Головокружительный ход вещей не описан и не обдуман по-русски. Не пора ли заметить, что предметом российской политической теории (а не мемуаров, эссеев или пропаганды) у нас до сих пор не стали даже национальные изобретения мирового класса, такие кричаще амбивалентные, как — массовая большевистская партия; ленинская модель революции; государственные комплексы соединяющие власть с наукой «знание-сила»; как — (задолго до Affirmative Action!) этнополитика позитивного выранивая, строящая новые нации внутри светского (союзного) государства; ялтинская мировая система; и даже диссидентство… А чье политическое изобретение — феномен советского — первый, вослед Периклу, опыт соединения сообществ действия с сообществом мысли? Все самое интересное — и работающее по сей день — не обсуждается. Спрашивается, что вообще делать живому уму в такой теории?
Провал теории углубляется если мы обратимся к политике масс — собственно, единственно значимой сегодня в мире политике. Ни большая политика, ни большой бизнес сегодня не могут сработать, не претендуя стать массовым. И вот что забавно: русская политика ста уже лет, начиная с изобретателя-самоучки Ленина, почти всегда была политикой масс! Советское государство — из революционного становясь «партократическим» — оставалось государством массовой политики. Инфраструктура вовлечения масс во власть и в политику работала и в тиранические периоды. Самый демонтаж ее, будучи поначалу в рамках народно-демократического мандата 1989–93 гг., проходил как высвобождение массового основания советской системы из-под спуда партократии. И только ликвидация советов обрушила низовую гражданскую инфораструктуру… Политика масс в России перестала осознаваться именно тогда, когда всюду в мире развернулась охота на массы. На массовые аудитории, массового клиента, глобальные массовые сети... Жалкое московское блеянье про «элиты, элиты...» — провинциально и ни к кому не обращено. Став мантрой, 10 лет повторяемые проклятья элитам столь же бессодержательны, как и до того 5 лет славословий им же. В истинно большой — массовой политической игре элиты малозначительны. Не они сегодня задают язык и форму путинской политики — а массы. Но и об этом аналитик молчит — секс ему скучен, все сексуют неправильно.
Мельком отмечу: не осмыслены, и также не описаны на политическом русском языке политические катастрофы глобального класса, как Террор-37, Война-41, наконец — Холокост, также развернувшийся после немецкого вторжения в СССР и на русской земле... А беловежская акция? Изучение катастроф полиса и выработка противоядий — стимул развития политической философии, чуть ли не основной. А мы даже для объяснения феномена Сталина по сей день пробавляемся заемным из советологии «сталинизмом», либо прикладными и сильно устарелыми версиями «тоталитаризма». Не отрефлексирована, да что там — не отреферирована национальная школа марксизма. Ее жалкий финал не отменяет ее столетнюю , 1880-1980 — влиятельность традиции мирового класса, с единственной разработанной версией русского политического языка. А мы теорию «международного терроризма», порожденного в прошлой России и оргтехнически перевооруженного в СССР, даже и ту импортируем извне — в обратном переводе с английского!
Но главное — идея новой России, изобретенная внутри советского мира (люди, сами не придумавшие ничего, считают ее простой и самоочевидной!), судьба воплощения этого нового мирового проекта, — что может быть интересней?
Порнография голой силы
Политика — есть создание, применение и возрастание сил, а не обмен обессиливающими подозрениями. (Когда политик сеет подозрения, он делает это «на вынос», чтобы ослабить противника, а не себя. ) Мы негодуем на бессилие достойных, на несправедливую и неправомерную силу, наконец, на непринятие сильных мер. Мы сами хотим усилиться и требуем шанса на это. Даже садизм русской оппозиции, вечно голодный и рыщущий в поисках жертвы, одержимый порнографическими фантазиями — «ах, что мы с ними сделаем, за то, как они с нами...!» объясним ненахождением силы и неспособностью к усилению.
Рессентимент бессилия изобретает небывалые муки для сильных, вместо того чтобы изобрести свою силу. Но силой не делятся, силы не вычитаются одна из другой, а возрастают и превосходят одна другую в свободной, то есть властной игре. Ее-то именуют политикой. Невозможно создать политическую силу не по поводу уже существующей силы же. И это возвращает нас к проблеме предъявленной Путиным силы, как вызова теории — теории, которой нет.
Путин показал как перейти от сетований и переживаний к политике, то есть к достижению чего-нибудь, не являющегося простым реагированием. Но Путин это и максимум — предел достижимого для русской политики на ее первобытно дотеоретическом уровне. Он прорвался к созданию политической силы нации, и был заперт в коридоре прорыва. Лимитирующий успех — известное дело в политике. Создана сила. Она лишена своего языка, лишена соразмерных себе контрфорсов, поэтому нага, маломаневренна, а политика — «порнографична». Маломаневренность силы — ее очевидная проблема и недостаток. Такой же необсуждаемый, как и все прочее. Двинуться дальше без теории России, т.е. политической теории — не удастся. Но довольно смешны требования к силе умалиться — воззвания в никуда.
Разделить власти в России можно только создав новые полновесные силы, а не урезая действующие. А вот это-то как раз и есть самое спорное политически и конфликтное дело, где не только никто не обязан и не вправе уступать своего. Этот спор немедленно поднимает весь состав «проклятых» — если угодно, классических русских политических проблем — проблем, замечу, неразрешимых до сих пор. К ним относятся проблемы удержания России (не путать с частной, но также реальной проблемой удержания и усиления власти!). И проблема проблем России, ее метапроблема — основания русской политики (не путать с проблемой Конституции России, тоже существенной, но частной). Основание включает признание прошлого, с беспощадным рассмотрением главных национальных слабостей, как угроз основаниям — и перекрытием ходов, ведущих к катастрофическим сценариям, наиболее вероятным для России.
В конце концов, просто скандально, что тема причин упадка и крушения СССР, — на которую набросилась бы любая известная из истории серьезная политическая школа — вообще не занимает политологов, считаясь «простой» и — еще одно чудовищное для политолога слово — «самоочевидной»! Страна двух государственно-национальных катастроф подряд — любая из которых могла стать окончательной, а следующая станет непременно — не смеет шелохнуться, пока не исключит тенденцию к новой — третьей, уже глобальной катастрофе. Нет — нам предлагается игнорировать реальность русских грабель... Люди, еще и не приступавшие к ревизии форм собственного действия, обитая на докритическом уровне, требуют от Путина «большой стратегии».
Итак, неисследованы успехи нашей политики. Неизучены провалы ее и угрозы, особенно класс неприемлемых угроз, — центральный для любой серьезной школы политической мысли. Оплеван с презрением опыт русской политической культуры, ближний и давний. Зато снова —что, казалось мне, после эпохи «Огонька» с Московской трибуной более не должно повториться! — мы выслушиваем бабьи россказни беллетристов.
Моралистика нищеты
Тут бы поговорить о морализаторстве как капитуляции политического мышления. Еще в болтовне перестройки худшей была рифмо-беллетризация политики. Достаточно было заучить два-три стишка-речевки чтобы писать «про политику». То что «ворюги мне милей, чем кровопийцы», но притом «вор должен сидеть в тюрьме», выдавались за политическую мудрость — ответственность за это уж точно не несли пра-авторы максим. В итоге, ворюги и утверждали списки кровопийц. То что морализаторство вообще опасно, считаю доказанным без аргументов — реальность неописуема в языке дефекта. Даже образцы высокой политической моралистики нестойки, как показывает судьба публицистики таких мощных фигур, как Жан-Поль Сартр и А.И.Солженицын. (Тогда как тексты Раймона Арона или Андрея Амальрика не выглядят политически устарелыми). Морализирование завелось у нас с народничеством, как вшивость. Последние 20 лет моральная риторика превратилась в манеру портретирования политики издалека — что делает описание стерильным, а описателя лишним её звеном. Прозаики и поэты, ничего не понимая в происходящем, обходят все самое интересное брезгливо, всюду видя дефект: крокодил не ловится, не растет компост… Занятые политической работой используют темноту с выгодой, но из нее не вытащить «национальную стратегию» , будто кролика из цилиндра.
(Русские политические тексты невероятно литературнозависимы. Они исходно беллетризируют любую ситуацию и обращаются с политической проблемой, как с сюжетом. Поддержу отмеченную у Нифонтова тему «сюжетности» как русской патологии, быть может выходящей и за рамки сферы политологии вообще. Похоже что великая русская литература играет с нами злую шутку, заменяя логику сюжетикой, а факты рифмовками. Разобрать это интересное обстоятельство не берусь, тут нужен не политик, а кто-нибудь вроде Лидии Гинзбург.)
Люди, решившие заниматься политикой, сами никак не уйдут от нее. Политика — это их судьба. Их мотивы — это политические мотивы, в нормальном смешении корысти и бескорыстия; мелочности и жертвы. Одни победят, другие проиграют; победителям придется выполнять программу проигравших — в политике и это заурядная вещь.
Мы ввязываемся в конфликт ради того, чего истинно желаем, но истина об этом конфликте также находится внутри его самого. Там и надо искать зверя «политологии», а не на безопасной дистанции, где толкутся нищие рифмоплёты да придурковатые бабы-рассказчицы апостола Павла. Начав с простого: перечислите в столбик на листке бумаге политические проблемы, о которых вы знаете только из газет, — и сожгите листок, навсегда забыв его содержание.
То, что останется в голове и будет началом русской политологии.
