Последние две речи президента Путина, следующие одна за другой как бы вдогонку, остро поставили на повестку дня вопрос о будущем России. При этом выступление на расширенном заседании правительства 13 сентября, похоже, может затмить волной комментариев обращение президента к стране от 4 сентября. Казалось бы, это оправдано — ведь вторая речь выступает как продолжение, перевод в практическую плоскость основных интенций и идей первой. Тем не менее, два обстоятельства говорят в пользу того, что анализ обращения от 4 сентября должен все-таки быть проделан и завершен независимо от второго выступления президента, адресованного «элите». Во-первых, смена «информационного повода» не должна закрывать от нас тот факт, что ситуация, порожденная событиями в Беслане, отнюдь не завершилась, и судьба предложенных В.В. Путиным административных нововведений зависит от ее развития и понимания. Во-вторых, не исключено, что первая речь задает несколько иное направление деятельности власти, чем то, какое объявил неделей позже президент. Практически очевидно, что меры по «укреплению исполнительной власти» никак не могут быть служить соразмерным ответом на ситуацию войны и необходимости тотальной мобилизации.
Безусловно, трагедия в Беслане была настолько запредельной и немыслимой, что требовала каких-то особенных, из глубины души идущих слов. В то же время почти весь риторический арсенал, который был у Путина на трагические случаи, он уже исчерпал за годы своего правления. Осталось последнее, крайнее средство, осталось слово, обращаться с которым к народу глава государства может только в самом крайнем случае — слово «война». Причем Путину надо было решиться использовать это слово не по прямому его назначению, но метафорически. Ведь если сохранить трезвую голову (что, конечно, невероятно трудно, когда происходит такой кошмар), то рефлексия сразу укажет, что в данном случае риторика войны — даже применительно к серии терактов, один трагичнее и кровавее другого — есть метафора.
Однако в том-то и особенность метафор, что они всегда срабатывают, хотя бы и на короткое время. «Метафоры несут в себе энергию: как семантические локомотивы, они мчат нас, покорных и зачастую сонных, в железнодорожных составах мысли к определенному культурному месту назначения: когнитивному или поведенческому, — и это так же неподвластно нам, как и машинистам локомотивов… которые уже не могут сойти с путей» (Пьер Маранда). Вот и помчала нас метафора войны…
Если это война, то где наш враг и кто он, назовите его настоящее имя! — кричали одни. Почему народу не раздают автоматы? — спрашивали другие. Третьи подводили первые итоги: если это война, то мы только что потерпели стратегическое поражение! Четвертые собирали митинги под дорогие для народа песни о Великой отечественной войне и профессионально поставленным голосом зачитывали воззвания. Пятые начали деловито обсуждать вопросы о пересмотре бюджета и переходе к экономике военного времени… И чем больше происходило и происходит событий в таком духе, тем яснее становится, что мы все — не исключая, возможно, и самого президента В.В. Путина — попали во власть метафоры. Хуже того, возникает подозрение, что это играет на руку нашим недоброжелателям и врагам. За счет минимальных затрат ввести в шок огромную, до сих пор считающую себя великой, державу, заставить почувствовать себя в состоянии войны, да еще и вынудить ее действовать так, как если бы это было действительностью!..
Метафора способна быть очень мощной силой, актуализируя в данной ситуации энергию, предназначенную для совсем другого случая, но она и крайне опасна, потому что привносит некие призраки (симулякры) из той, другой ситуации. И не дай бог ошибиться, и попытаться пройти по призрачному мосту над реальной пропастью. Большинство, конечно, понимает, что слова о войне не означают необходимость запасаться солью и спичками, идти на фронт (одним) и эвакуироваться в тыл (другим) и т.п. Понимает, что метафора войны — это только способ мобилизоваться для решения каких-то задач. Но каких? Вот в чем вопрос. За исключением ряда структур (мобилизуемым, вообще говоря, не обращением президента к народу, но его указами, приказами и распоряжениями), которым задачи эти более или менее ясны (поскольку входят в прямые должностные обязанности), для всех остальных царит почти полный туман. Что, например, делать строителям, работникам ЖКХ, учителям, клеркам частных фирм?..
Так не было ли вообще ошибкой обращение к риторике войны и мобилизации? Не внесла ли метафора войны еще больший хаос в и без того размытую и непредсказуемую реальность нашей жизни?..
Не будем торопиться с ответом. Задумаемся прежде над тем, почему в применении к происшедшему в Беслане (с самого начала, с 1 сентября) плохо применимо понятие «контртеррористическая операция». Настолько плохо, что это вызвало недоумение у ветеранов израильских спецслужб. Наверное, критика со стороны израильских коллег окажется полезной нашему спецназу в его профессиональной деятельности. Пусть они обсуждают специальные детали. Для нас же особый интерес представляет непонимание израильскими спецами наших реалий. Размышление над этим фактом непонимания дает нам удобный случай более отчетливо осознать уникальность российской ситуации с терроризмом, увидеть ту дистанцию огромного размера, которая отделяет нас от Израиля (даже от Израиля, не говоря уже о США!).
Ситуация Израиль–Палестина — это ситуация предельной поляризации, резкого размежевания двух сторон буквально по всем параметрам: национальность, религия, культура, образ жизни, формы организации и даже вооружение. В ходе десятилетий «борьбы с террором» в Израиле достигнута, наверное, максимально возможная мобилизация израильского населения, — тем не менее, дело дошло до сооружения бетонного забора на манер Великой китайской стены. Возможно, этот забор и не символизирует неэффективность действий силовых структур Израиля, но он, безусловно, служит железобетонной материализацией стены ненависти, возникшей между двумя народами. Вообще, не идет ли дело к тому, что практически каждый израильский еврей станет солдатом или резервистом, а каждый палестинский араб — действующим или потенциальным боевиком?.. Тогда исход этой ситуации определится соотношением потерь: сегодня, как сообщают, на 1 погибшего израильтянина приходится 5 палестинцев; а примирение, если и возможно, то скорее в результате разгрома и подчинения одной стороны другой, чем установления добрососедских отношений. Поэтому если представить себе захват израильской школы палестинскими террористами (не дай бог, конечно!), то в этой ситуации будет только две стороны.
Захват заложников в Беслане — совсем иное дело. Северный Кавказ вообще отличается от черно-белой дихотомии арабо-израильского противостояния редкостным многоцветием; Осетия же, поделенная между Россией и Грузией, — особенно сложный (и воспаленный после демаршей Саакашвили) проблемный узел. Если бы нелюди, захватившие школу, не «прокололись», то реальная возможность для Масхадова вернуться к власти в Чечне была бы, пожалуй, наименьшей из зол.
Помимо террористов и спецназовцев, профессионально смотрящих друг на друга через оружейные прицелы, в Беслане — как проявление общероссийского бардака в управлении силовыми структурами — было еще множество самых разных, не имевших до этого общего подчинения и координации, подразделений («не хватало только ВМФ», как с мрачной иронией говорили бойцы «Альфы»). Рядом с ними, с оружием в руках, стояло местное население, едва ли управляемое своими властями; причем были люди и из заграницы — из Южной Осетии, были в толпе и умелые провокаторы, разжигающие страсти и против русских, и против осетинского руководства. Похоже на то, что эта масса вооруженных людей готова была вмешаться, если, по их мнению, что-то пойдет «не так» — и неизвестно, в чью пользу обратилось бы такое вмешательство. Далее, если местное население считать третьей силой, то в качестве четвертой силы в этой ситуации в лице представителей западных масс-медиа присутствовало так называемое «мировое общественное мнение», учинившее буквально накануне очередную яростную антироссийскую кампанию с требованиями к России «уйти с Кавказа». Российские СМИ, привыкшие исправно отправлять культ недоверия властям (чему, правда, и сами власти регулярно подают поводы), вполне могли сработать, как и в «Норд-Осте», пусть и не «пятой колонной», то на ту внутреннюю пятую силу, которой также не по нутру сильное русское государство.
Наверное, данное перечисление не полно, но и его достаточно, чтобы понять, насколько сложной была ситуация в Беслане, и насколько она далека от того, с чем привыкли иметь дело ветераны израильских спецслужб. В таких условиях цена не только неверных, но и вообще любых действий чрезвычайно велика. К чему в данной ситуации могла бы привести попытка полностью выдворить местное население с места действия?.. Кто взял бы на себя ответственность, и какими могли быть последствия разработки и подготовки «на всякий случай» штурма школы? Чудовищно избыточное минирование спортзала, о чем террористы позаботились оповестить через отпущенных заложников весь мир, превращало в преступление сам факт подготовки штурма. Достаточно было бы развернуть масштабный полевой госпиталь — и весь мир был бы оповещен, что «русские готовят штурм», что они способны переступить через смерть сотен детей!.. Конечно, оперативный штаб (и вышестоящее руководство) виновен в том, что не предусмотрел всех возможностей, включая и случившийся «штурм наоборот». Но ведь такой вариант не пришел в голову вообще никому!..
Ситуация в Беслане, как линза, собрала и сконцентрировала всю нынешнюю российскую разруху и расхлябанность, все линии разлома, разобщенности и взаимной неприязни — все эти щели, за счет которых терроризм и вырос в столь грозную опасность.
Очевидно, что риторика войны и мобилизации, к которой прибег президент Путин 4 сентября, есть радикальное средство, чтобы всю гамму позиций, существующих как внутри России, так и в мире по отношению к ней, свести к четкому, черно-белому политическому размежеванию на своих и врагов. Tertium non datur. Либо вместе с российским государством — либо против него.
Безусловно, в этом требовании выбора из двух альтернатив есть вызов. В том числе вызов и самому президенту Путину, который столько лет лавировал между крайностей.
Каковы шансы за счет такого жесткого хода радикально изменить нашу ситуацию?.. Увы, похоже, они не слишком велики.
Западная пресса, после краткого шока, вызванного беспрецедентной трагедией в Беслане, в большинстве своем все увереннее возвращается к старым песням о необходимости переговоров с «умеренными чеченцами», о введении в Чечню (далее — везде) международные миротворческие силы, или хотя бы международных наблюдателей и т.д. Администрация США вроде бы и признает право российского правительства наносить удары по террористам, где бы те ни находились, но не забывает добавлять: «вместе с США».
Внутри страны призыв к мобилизации вполне может заглохнуть, выродиться в очередную суету малоэффективных (или вообще холостых) действий. Многие обратили внимание на то что, что президент в своей речи упомянул Советский Союз с сожалением по поводу его распада. Это был глубоко символичный момент, в том числе и потому, что напоминал нам о том времени, когда разницы между «государственным» в смысле «state» и в смысле «government» для подавляющего большинства советских людей практически не существовало. Встать на защиту страны — означало встать и на защиту власти (даже такой тиранической, как сталинский режим). Несложно понять желание президента Путина, чтобы народ поддержал власть в этот тяжкий для нее момент. Однако чтобы люди действительно сплотились вокруг государственной власти, необходимы, как представляется, минимум три шага.
Во-первых, следует прекратить экономическую и идеологическую дискриминацию государственного как такового, пересмотреть практику отступления (больше похожего на бегство) государственной власти из всех сфер общественной жизни, начиная с экономики. Пока государственная (по сути, общенародная) собственность рассматривается в качестве обузы или «места охоты», а госсектор — как отстойник для неудачников и «лохов», не стоит слишком надеяться на то, что все как один встанут на защиту такого строя.
Во-вторых, необходимо принять жесткие меры, чтобы прекратить вывоз капитала за границу и дальнейшее разграбление страны. Что за смысл в удвоении ВВП, если львиная доля этого удвоения окажется в руках компрадорской буржуазии и осядет за границей? Частный российский бизнес должен понять, что принцип «третьего не дано» для него столь же неизбежен, как и для других. Не спрашивайте, по ком звонит колокол, господа…
В-третьих, следует создать все условия для развития в стране нормальной демократии (не путать с либерализмом!), когда участие тех или иных общественных групп и личностей в политике будет ограничено только одним, но зато абсолютно необходимым условием — патриотизмом, действительной «заботой об общем благе» (как это сформулировали изобретатели демократии и политики, древние греки). Любая политическая сила должна быть лояльна государству — но государству в смысле страны («state»), а не аппарату власти («government»). Демократия без реальной ответственности аппарата власти перед народом — просто балаган.
Эти три условия представляются совершенно необходимыми для того, чтобы риторика войны и мобилизации, к которой прибегнул президент Путин в обращении к народу, могла быть оправдана и возымела бы реальное действие. Однако по выступлению президента 13 сентября перед высшими сановниками государства мы видим, что в реальных своих действиях он, как всегда, прибег к сугубо административным мерам. Невозможно не почувствовать внутренней, смысловой несоизмеримости между фундаментальной проблемностью ситуации и предложениями трансформировать политическую систему в строну ее бюрократизации. Возникает впечатление, что президент «ищет там, где светло».
К чему приведет «укрепление вертикали» власти путем все большего обособления ее от «горизонтали» социальной, национальной и хозяйственно-экономической жизни?.. Прибегнув к метафоре войны, то есть отождествив смысл государства как власти и как страны, президент Путин поставил народ перед дилеммой: либо вместе с государством, либо против него. Однако, в конце концов, и народ может, отождествляя себя со страной, поставить перед президентом выбор: либо власть — вместе с народом, либо — против него. Tertium non datur.
