В ноябре на саммите России и Евросоюза в Хельсинки официально начнется обсуждение нового договора о партнерстве. Старый истекает в следующем году. Фактически эта тема витала в воздухе и на прошлом саммите Россия–ЕС в Сочи, и на недавнем саммите Евросоюза в Лахти. Основная интрига состоит, как известно, в том, что нового соглашения может не получиться вовсе…
Европа испытывает перед Россией настоящий ужас. За долгие годы после окончания холодной войны она привыкла видеть перед собой слабую и дружелюбную Россию. Тогда она боялась только одного — пресловутого «Русские идут!». Представлялось, что Европу наводнят нищие голодные оборванные выходцы из России, которые могут нарушить спокойное европейское благоденствие.
Русские пришли много лет спустя с деньгами и инвестициями, готовые, как кажется европейцам, скупить Старый Свет на корню. Абсолютно неожиданно для себя они увидели сильную Россию, набирающую могущество державу, которая, возможно, в обозримом будущем превратиться и в сверхдержаву. Произошло это как-то вдруг, словно бы без переходного периода. Только что перед европейским взглядом была этакая невнятная территория, недо-Европа, которая, казалось, спала и видела, как бы ее признали не самой Европой, конечно, но чем-то к Европе относящимся, младшим братом, для которого европейские ценности стали бы идеалом, конечно, недостижимым, но все-таки... С той Россией легко было заключить соглашение о партнерстве, поскольку она слишком очевидно выступала в роли ведомого, готового смотреть в рот и подражать. Идея партнерства была естественна и очевидна: европейцы ради себя самих должны были позаботиться о том, чтобы Россия сохраняла некую видимость пристойности, необходимую и достаточную, чтобы не тревожить европейцев. Россия, как подразумевалось, стремилась в нечто, что тогда называлось «большой Европой» в которой как будто видела свое предназначение.
Короче, перед Европой никогда не стояло вопроса о выработке по отношению к России некой политики. Европа только-только начинает осознавать неизбежное. Она все еще продолжает капризничать, настаивая на продолжении прежних отношений. Как малый ребенок бросается в истерику и стучит ножками: ну ты, ну противная, ратифицируй Энергетическую хартию, ох, какая непослушная! Европа еще не понимает, что Россия никогда эту хартию уже не ратифицирует, что никогда ничего по-прежнему уже не будет.
Саммит, который недавно прошел в Лахти, возможно, окажется переломным. Нет, Европа еще не поняла, что в отношении к России она должна выработать некую умную линию поведения, далекую от нынешних капризов, то что можно было бы определить как политическую линию. Но она уже поняла, что следует, как минимум, предстать перед Россией неким целым. Продолжать капризничать, но согласованно. Может быть, она надеялась на то, что, увидев, как Европе удалось нечто сказать хором, Россия испугается и устыдится, вновь превратится в послушного ребенка и начнет вести себя, стремясь заслужить европейскую похвалу, пусть и в ущерб себе. Европа пребывает в уверенности, что ее похвала является этакой самоценностью, ради которой всякий здравомыслящий, с ее точки зрения, субъект готов отдать последнее.
Может быть, это и забавно наблюдать, как Европа пыжится и топает модными каблучками, но ведь нам с ней еще предстоит иметь дело и поэтому стоит задуматься.
Вопроса два:
— что такое политика Европы по отношению к России, и
— что есть политика России по отношению к Европе.
Справедливости ради надо признать, что Россия тоже не имела по отношению к Европе особой политики. Точнее, российская европейская политика (с тех пор как она вообще возникла, в 1990-е годы ее просто не было) проста и стара как мир: разделяй и властвуй. Так повелось с того момента, когда Россия решила для себя, что американскую войну в Ираке она не поддержит. Тогда ей понадобились союзники против США, в том числе и в Европе.
Франция и Германия, стремившиеся эмансипироваться от Америки, охотно пошли на временный союз с Россией, и им впервые, во-первых, стало выгодно, чтобы Россия приобрела возможно больший вес на мировой арене, а, во-вторых, им нужно было отличиться в выгодную для России сторону среди европейского сообщества. Последнее было сделать легко: просто помолчать по поводу Чечни (если кто не помнит, Жак Ширак до того был одним из самых рьяных критиков российской политики в Чечне, и вот он замолчал). С тех пор пошла серия российско-французских, российско-германских, российско-германско-французских саммитов. Вопрос о единой европейской политике тогда ставился, но практически вне контекста отношений с Россией. Ее целью совершенно очевидно выступали Соединенные Штаты, и идея этой политики состояла в том, чтобы принудить Великобританию и новых членов ЕС во главе с Польшей отказаться от особых отношений с Америкой. Тот же Ширак еще накануне иракской войны напоминал восточноевропейским странам, что хорошо бы им воспользоваться удачным поводом помолчать.
Тут, можно сказать, впервые реально встал вопрос о том, что Европа как целое может проводить какую-либо политику. Точнее, может она ее проводить или нет, это еще неизвестно и не из чего не следует, но, как минимум, она может о ней думать. До сих пор, ей об этом думать не приходилось. До сих пор она стояла за широкой спиной Америки, и если какая-то собственная политика и была, то только у отдельных стран, и то чисто гипотетически. Сначала тянулась холодная война, потом просто инерция.
Казалось, что у России с Европой особых трудностей быть не должно. Достаточно просто вести отношения с отдельными странами. Однако неожиданно трудности возникли. Руководство России рассчитывало просто предлагать отдельным странам конкретно им выгодные условия сотрудничества. Но тут возникло препятствие. Является ли оно существенным, говорить пока рано. Германии были предложены просто царские условия газового сотрудничества. Но она боится их принять. То есть де-факто механизм предложенного сотрудничества просто не может не воплотится в жизнь (его можно было и не предлагать эксплицитно) просто по той причине, что газопровод по дну Балтийского моря упирается в Германию (правда, во время государственного визита Владимира Путина в Великобританию речь шла о прокладке подводной газовой ветки вплоть до Британских островов). И Германия станет, официально или нет, газораспределительным центром Европы. Но вот признать этого в слух она сейчас не может, боясь общеевропейского осуждения. Пока не может, поскольку за уже или пока стоит вопрос о единой европейской политике. Уже или пока предстоит разобраться.
На первый взгляд кажется уже. Судя по необычайно обильной европейской прессе на тему саммита ЕС, Европа была охвачена ужасом по поводу того, что в Лахти европейские лидеры могут не выступить перед приглашенным на саммит президентом России. Начались разборки на тему, кто его туда вообще приглашал и чем он в то время думал.
«Брюссельские дипломаты сожалеют о решении ЕС пригласить Владимира Путина на свой саммит, который состоится на этой неделе. По их словам, президент России получит возможность играть на раздорах между странами Союза на самом высоком уровне… «Я так и представляю, как по окончании ужина он с улыбкой скажет, что сегодня, мол, за столом у него была возможность услышать множество разных мнений, — считает один из них. — Для ЕС это будет катастрофа»», — писала «Файненшел Таймс».
«Катастрофы» не произошло. Лидеры собрались с силами и высказали единое мнение. И разъехались очень довольные собой. Все бы так, но возникает вопрос, чего они добились? И это самый главный вопрос.
Проблема в том, что для того, чтобы какая-либо политика — в данном случае единая европейская политика — состоялась, она должна иметь в себе некое содержание, смысл, который можно так или иначе обыгрывать. Вот именно содержания в европейской политике пока или уже нет. Тот консенсус, который достигли европейские лидеры, касается предмета, который, отвлеченно говоря, им всем выгоден (речь о ратификации Россией Энергетической хартии). Но он не имеет отношения к реальности. Все они великолепно (абсолютно, вне всякого сомнения) знают, что Россия не просто не пойдет на предлагаемый ей шаг, но не пойдет даже на малейший компромисс в обсуждаемом вопросе. Здесь вопрос даже не принципа, а жизни и смерти.
Только распоряжаясь своими ресурсами, Россия сможет поддерживать свое существование и добиваться все более важного положения в мире. Постановка вопроса опоздала лет на десять, когда еще шла речь о распродаже российских богатств в обмен на милость той же Европы, в частности. Более того, для Европы тут тоже не дело принципа: никто не заставляет подписывать Энергетическую хартию Норвегию, в законодательстве которой закреплено нахождение природных богатств в собственности государства.
Проблема проста: Европе нечего России предложить, ее со стольким трудом достигнутая единая политика лишена содержания. За непреклонностью Европы стоит не снобизм, не сила, не принцип, а пустота. Есть масса частных вопросов, относительно которых возможно российско-европейское сотрудничество, такое, какое оно может быть и между любыми другими внешнеполитическими субъектами. Но нет стержня. Нет смысла.
Последнее понятно. Идея единой политической линии Европы возникла как оборонительная мера, и авторство ее принадлежит Польше. Для Польши она имеет свой смысл, поскольку является обыгрыванием на новом материале ее извечной темы соперничества с Россией, темы, связанной в польском менталитете с мессианской идеей и мученичеством. Может ли все это стать темой и для Европы? Теоретически да. Но если для Польши мысли по этому поводу служат механизмом поддержания своей самости, то не окажутся ли они разрушительными для Европы. Европейцы отдают себе отчет, что ни по отношению к любой другой стране они столь остро не реагируют на нарушение тех принципов, которые возведены ими в ранг общеевропейских ценностей. И сами объясняют это тем, что в глубине души считают русских европейцами. Но только неправильными европейцами, этакими еретиками. Соответственно, для настоящих, всамделишных европейцев, в большой мере даже бессознательно, стоит вопрос о вовлечении русских в свое лоно.
У русских, разумеется, есть осознание их собственной причастности к европейской культуре. Более того, в русской литературе присутствовал в свое время мотив русского европейца, мерой своей европейскости превосходящего самих европейцев. Но уже тогда эта близость была отнесена к Европе прошлого. Отсюда — тема «родных развалин». Россия когда-то восприняла и пропустила через себя множество важнейших культурных тем, но не оставила их без изменений, а развила их, внесла в них новые смыслы, сделав компонентом русской идентичности. Европа развивала те же темы, но в других направлениях. Им не нравится то, что сделали мы, нам не нравится то, что сделали они. Теоретически это была основа для взаимодействия, если бы Европа не возвела свою трактовку общих с нами тем в ранг квазирелигии. Не наше дело судить, сколь долго эти культурные темы смогут составлять основу жизни самой Европы, но они непригодны для диалога.
Именно поэтому Европа предлагает нам самые диковинные срезы своих культурных тем, одним из примеров которых и является Энергетическая хартия. На самом деле европейцы прекрасно понимают, что она нам, мягко говоря, не выгодна, прекрасно понимают, что мы ее не примем, прекрасно понимают, что надавить на нас и заставить что-то сделать невозможно. Они прекрасно понимают, что Россия далеко ушла от тех времен, когда подобный вопрос мог стоять на повестке дня. Более того, они не имеют в виду заставить Россию совершить что-то ей не выгодное. Они не опасаются России до такой степени, как об этом говорят. Они вполне уверены в надежности российских энергопоставок. Они просто не знают, как с Россией говорить.
Энергетическая хартия стала для европейцев самоценностью, и именно поэтому ее они хотят заложить в основу нового документа о партнерстве и сотрудничестве. Они знают, что Россия предпочтет в этом случае вообще остаться без договора о партнерстве, чем подписываться под такой чепухой, плодом чужих психологических комплексов. Но и против своей нынешней сущности они идти не могут.
С некоторого момента, вступая в отношения с Европой, Россия влезает в вязкую трясину психологии. Психология замещает политику. Получается, что политика пуста, зато психология до предела насыщена больными комплексами.
На ноябрьском саммите ЕС-Россия состоится второе действие выматывающих душу выяснений отношений. Этим же будет сопровождаться весь процесс подготовки соглашения о партнерстве, если Россия не прервет его или не предложит нечто, что окажется столь неожиданным, что выбьет Европу из рамок, в которых она увязла.
Возможно, временный отказ со стороны России от обсуждения с Европой перспектив дальнейших взаимоотношений окажется лучшим выходом. И нельзя исключать, что Россия пойдет на этот шаг. Ведь прервала же она на неопределенное время переговоры с Америкой по ВТО. Является ли Европа для России действительно столь важным партнером. В краткосрочной перспективе — нет. Во всяком случае, недавно перед Европой был поставлен вопрос, от ответа на который будет зависеть многое. Россия потребовала от Европы определиться, с кем она собирается создавать ПРО театра военных действий, с нами или с Америкой. К сожалению, стоит ожидать, что нынешние психологические комплексы заставят Европу наше предложение отвергнуть. И в наших отношениях настанет длительный кризис. Отношения с любой отдельной европейской страной будут развиваться, но с Европой как целым — нет.
Это не значит, что Европа для нас не важна. Но она важна общими культурными корнями, а не в качестве внешнеполитического субъекта, которым она и не является. Либо она со временем им становится (что проблематично), либо на долгое время сложится иной сценарий, а именно, отношения с Европой будут производной отношений с Америкой. Если, разумеется, в отношениях с последней возникнут содержательные темы. Таковых сейчас становится все меньше, но они могут возникнуть вновь, поскольку, в отличие от Европы, Америка бесспорно обладает субъектностью. А два субъекта внешнеполитического действия обречены на содержательные взаимоотношения. Впрочем, и здесь должен пройти период кризиса, пока Россия окончательно сформируется как сверхдержава, и это станет фактом, который невозможно игнорировать.
Тем не менее, в перспективе необходимо найти то, что станет собственной повесткой дня российско-европейского взаимодействия. Не потому что нам необходимо политически взаимодействовать, а потому что, становясь сверхдержавой, Россия должна искать и находить новые смыслы в самых различных срезах политической реальности. Без этого она останется всего лишь сверхдержавой энергетической. То ли это, к чему мы стремимся? Россия призвана давать имена. Вот тогда и наступит момент вырабатывать тезисы, которые лягут в основание нашего с Европой партнерства, партнерства, которое будет нам интересно.
