Террор и мобилизация

Среди многих почти достоверных сообщений из Беслана выделим два:

1. Вчера жители города линчевали то ли одного, то ли двух человек, опознанных ими как боевики: «По словам источника в правоохранительных органах, местные жители растерзали террориста буквально в клочья».

2. «Стихийно формируются группы граждан, которые намереваются выдвинуться в районы Чечни, где компактно проживают родственники главарей, чтобы выместить свой гнев на этих людях. … Однако, благодаря упреждающим действиям федеральных сил удалось избежать терактов и самосуда над этими людьми и уберечь их от расправы».

Сообщение о первом событии наводит на мысль о том известном рассуждении Мишеля Фуко в начале книги «Надзирать и наказывать», где он объясняет смысл казней, бесчеловечных с точки зрения новоевропейской гуманности: «Тело преступника буквально размалывается превосходящим его телом суверена». Правда, таков, в интерпретации Фуко, монарх. И тело суверена — не обычное тело смертного человека, а политическое тело государства.

Однако история мысли учит нас, что, убирая из политической конструкции монарха, мы получим имманентно конституированное политическое тело. Тело, которое в своей способности размалывать индивидуальные тела многократно превосходит всех суверенов прошедших столетий. И эту способность оно реализует, если оказывается (а) достаточно компактным, ибо размеры провоцируют рыхлость и (b) не раздвоенным в себе самом — на управляющих и управляемых.

Было ли «коллективное тело», расчленившее предполагаемого бандита, политическим? Или мы имеем дело с обычной толпой, в которой эмоции, аффекты и готовность к нерассуждающему действию многократно усиливаются по сравнению с таковыми способностями «обычного человека»?

Здесь показательно второе событие. Группы граждан, вольно собравшиеся в поход на Чечню, ничем не напоминают толпу. Самая решительная реакция «федеральных сил», более всего преуспевших в противодействии их намерениям, показывает понимание того, что речь идет о «политическом теле» и его суверенитете. Суверен в пределах своей власти подавляет, как известно, всякую самооборону. Внутри государства нет места не исходящему от власти или не авторизованному государством суверенному решению в области защиты, правосудия и кары.

Пространство государства, сколь бы ни был тяжелым политический или административный гнет, есть пространство замиренное. Что бы ни было писано в конституциях, здесь суверен — не народ. Ведь суверен предоставляет безопасность подвластному населению. Гоббс предполагал даже, что граждане чуть ли не душу бессмертную будут готовы отдать в обмен на безопасность. Тем более, что насчет бессмертия души у некоторых граждан еще могут быть сомнения, тогда как смертность тела никаких сомнений не вызывает.

Вернемся еще раз ко второму событию. Пресечение попыток отомстить родственникам террористов сопутствовало еще одному значительному успеху власти. Оказывается, главные террористы сами собирались уничтожить некоторое количество своих кровных родственников, чтобы потом все свалить на бездушную Россию. Вряд ли стоит иронизировать над этим. Судя по всему, охрана многочисленной родни террористов становится сегодня одной из центральных и успешно решаемых задач государства.

Ирония здесь неуместна, потому что государство действует все в той же логике суверена. Пусть разговоры о коллективной вине и коллективной ответственности раздаются все громче, пусть аргументы в пользу чисто технологической эффективности расправ такого рода публикуют самые человеколюбивые издания, но государство не отдаст своего. Вполне возможно, что есть резоны не рвать террористов на клочья немедленно и не убивать с ходу их родственников. Резонно предположить, что в случае тщательно продуманной необходимости специально обученные люди государства сделают это более эффективно, нежели прочие люди доброй воли.

Между тем, квалификация нашего государства как безопасного и замиренного вызывает здравые сомнения. Можно было бы сказать, что нам не хватает квалификации или что неугодное нам решение является правильным. Но неудачи в области замирения носят экзистенциальный характер. Они касаются абсолютных событий смерти, уже наступившей или «имеющей вот-вот наступить». Единственная ситуация, в которой суверен не только не гарантирует безопасности, но прямо востребует готовность умереть на стороне подданных, есть ситуация войны.

Именно это мы сейчас слышим: нам объявлена война, говорит суверен своими сравнительно немногочисленными устами. Война, подхватывают мыслители-энтузиасты, это не то чтобы повод, а именно причина для нашей мобилизации. Для тотальной мобилизации, которая (в отличие от плановой мобилизации военных!) должна сплотить всех, как на фронте. Это замечательная мысль, потому что никаких иных сплачивающих народ оснований, кроме пребывания перед лицом экзистенциальной угрозы, найти по-прежнему не удается. Однако, надо отчетливо понимать, что может означать такая мобилизация.

Ее не следует отождествлять с тотальной мобилизацией тоталитарных режимов, которые «затачивали» под войну все мобилизующие мероприятия, но умели подать войну как часть большой идеи. Сегодня нам предлагается (разумеется, не очень внятно) использовать мобилизующие идеи в целях большой войны.

Во-вторых, мобилизация линчующих толп может быть важной составляющей, но никак не центральной задачей. Хотя бы потому, что для борьбы с террором нужны также и другие навыки и мотивы, кроме умения разрывать в клочья. Для тотольной войны нужно много разных мобилизаций с разными функционалами. Пока совсем не ясно, какой именно функционал у зубного техника или менеджера по продажам в этой войне, или они годятся только для «митингов с осуждением террора».

В-третьих, и это, пожалуй, самое важное, мобилизация может быть политической или технологической. Последняя надстраивается над общей гражданской лояльностью, заостряя, усиливая ее. Так, машинист метро становится еще более бдительным, а сотрудник ГАИ — еще более неподкупным.

Но политическая мобилизация есть нечто иное. Это восстановление суверена из состояния раздробленности. В некотором смысле, это обретение всей сетью социальных отношений внутри государства той степени плотности, которая позволяет считать «политическое тело» не столь уж устаревшим термином.

Восстановление суверенной плотности социального в каждую эпоху понимается по-разному. Следует понимать, что руссоистская модель, предполагающая актуальное единство «общей воли», при любых раскладах приводит к тому, что из «Народной воли» получается «Народная расправа». Или повторенный на новом уровне идеал линчующей толпы. Новое время и новое устройство социальной жизни требуют совершенно иного подхода. Требуется мобилизация продуктивного интеллекта. Необходимо не предписанное по параграфам, но хорошо координированное поведение на всех уровнях социальной организации.

Однако это полностью противоречит господствующему бюрократическому представлению о гражданах как объекте технологического управления со стороны профессионалов. Все неуклюжие движения суверена связаны именно с этим позывом, направленым но то, чтобы выхолостить самое идею активного гражданства. Это вполне оправдано имеющимся результатом, который был расчетливо и основательно продуцирован в течение последних полутора десятков лет.