Сегодня — независимо от исхода операции в Беслане – стало предельно ясно, что российское общество переживает политический кризис общенационального масштаба. Власть, пропагандировавшая удвоение «стабильности», перестает владеть ситуацией на жизненно важных направлениях. Проблема уже не сводится к пересмотру стратегии ведения антитеррористической операции в Чечне. Или к банальным требованиям то ли увеличения финансирования спецслужб, то ли громких отставок, то ли реорганизации работы силовых ведомств.
Хотя сегодня спецслужбы явно не могут эффективно противодействовать террору. Самое важное, что они оказались не в состоянии привлечь общество к совместной борьбе против террора. В последние два года действия российских силовиков имеют характер чисто рефлекторной реакции на происходящее. Взрываются самолеты — личный состав МВД бросают на усиление безопасности в аэропортах. Захватываются школы — отдают указание поставить «тревожные кнопки» в учебных заведениях. Что делать власти с взрывающимися остановками — пока еще не совсем ясно…
Такой путь прямолинейного бюрократического реагирования ведет нас в тупик. Численность личного состава силовых ведомств нельзя наращивать до бесконечности, а инфраструктура любого современного государства все равно останется уязвимой. Если теракты повлекут для общества одно механистическое ограничение свобод без роста эффективности противостояния террору — это не может быть даже частным решением проблемы терроризма. Как заявил Станислав Белковский, «избавиться от терроризма можно, только меняя политический контекст, а не усиливая меры безопасности».
Действительно, вопрос неэффективности спецслужб отходит на второй план там, где речь идет о недееспособности самого государства. Проблема связана не с уровнем компетентности силовых структур, но с самой структурой нашего общества. С его очевидной неспособностью к самоорганизации в условиях продолжающегося распада и все возрастающей аномии. Сегодня мы не видим новых эффективных политических форм, которые могли бы заменить ставший проницаемым для сетевых структур обветшавший административный порядок.
Пора выйти из привычного выбора между плохим и ужасным. Любой выбор между вариантом Норд-Оста (силового решения) и вариантом Буденновска (бессильной сдачи) — ведет к историческому поражению. Недавно министр обороны открыто признал, что мы не антитеррористическую операцию в Чечне проводим, а находимся в состоянии тотальной войны с террором. А тотальную войну не выигрывают спецслужбы в режиме джеймсбондовских спецопераций. Такую войну выигрывает только общество, способное к мобилизации.
К сожалению, наше общество сегодня оказалось не интересно «элитам» как адресат мобилизации, оно стало попросту бесхозным. Это, в лучшем случае, питательная среда для двух закрытых сетевых структур – бюрократии и террора. Российские граждане оказались в ситуации между молотом и наковальней.
Население стало немым свидетелем абсурдного диалога, который ведется между энтузиастами террора и поклонниками инструментальных методов власти. Этот террористический карнавал еще далеко не окончен. Он продолжается со времен первой русской революции без ущерба для меняющейся «инфраструктуры террора», но с заметным уроном для нашего общества. Одни упорно верят, что теракт — это короткая дорога к предлагаемому раю, а другие продолжают уповать на формализм административной магии. Пытаются решить «вопрос террора» серией надлежащих мероприятий по принципу «укрепить, углубить и усилить».
Тем самым, силы общества, не востребованные к мобилизации, расходуются зря — на эмоциональное сопереживание террору. Точно так же, как силы власти оказываются направленными мимо цели — на укрепление фасадов государственности.
Еще Василий Розанов очень точно заметил, что все «казенное» только формально существует. »Не беда, что Россия в «фасадах», а что фасады-то это пустые. И Россия — ряд пустот». В разверзающуюся внезапно пустоту постоянно проваливаются правительство и общество. Смысл подлинной консолидации общества и состоит в решении этой фундаментальной проблемы заполнения пустот. Иначе нам постоянно придется кого-то «выковыривать из пещер», а вывод, сделанный сто лет назад Розановым, останется актуальным. »И в эти пустоты забираются инородцы: даже иностранцы забираются. Не в силе их натиска — дело, а в том, что нет сопротивления им».
Расхожие понятия «инфраструктура террора» и даже «шахидка» (это уже привычное для русского уха слово!) мало что объясняют. Фундаментализм, понимаемый как реакция на модернизацию, мобилизует тех обездоленных людей, что оказались оторваны от своих корней, и пребывают без опоры на традицию. Террористическое подполье в России не просто хорошо организовано злыми дядями извне. Существуют объективные факторы, обеспечившие террористической версии ваххабизма заметный успех именно на Северном Кавказе. Нужную социальную почву создали, прежде всего, коррумпированность местных элит и формирование полностью клановой модели местного общества, в которой, как и в большой России, практически ликвидирована система «социальных лифтов».
Любой масштабный теракт, как «проявление цинизма и жесткости», вполне ожидаем в обществе, где насилие действовало до сих пор незримо. Оно просто переместилось на открытую общественную арену, нарушая информационные «заглушки». Война скрытая становится явной. Старые формы насилия постепенно сменяются новыми — теперь у нас не столько государственное насилие, сколько бессилие. Для бесхозного населения авторитет государственной власти больше не абсолютен, в быту боятся уже не столько бандформирований, сколько органов власти. Ведь приватизация государственной монополии на насилие происходит параллельно с приватизацией государственных и общественных богатств.
Общество на наших глазах распадается на очаги нового порядка (относительного благополучия и временной безопасности!) и на свободные от государственного контроля зоны. В этих зонах господствует закон феодального клана или банды, в которые организуется преимущественно молодежь. Ведь насилие, а не работа, которая недоступна большинству населения этих районов, гарантирует доступ к богатству.
Было бы ошибочно рассматривать эту проблему как специфическую российскую проблему или как переходную проблему для «постсоветского пространства». Вспышки насилия происходили и происходят повсюду, где государство уже отказалось от попыток установить свою власть, там, где распались не только правовые, но и семейные структуры и порядок. В этом мире самоорганизация кланов и банд, как и созданный ими кодекс поведения, или «понятия», представляются единственной устойчивой опорой. Это порождает феномен «авторитетных полевых командиров» или «авторитетных мэров» и даже «авторитетных губернаторов».
Сегодня террорист, как «новый воин», рождается не вследствие распада и коррупции старой армии, а вследствие распада жизненного уклада. Когда работающий может лишь с трудом жить на свою зарплату, тогда путь насилия — самый простой выход из трудностей. Тот, у кого в руках оружие, может заставить других работать на себя. Человеческая жизнь не имеет для него никакой цены, раз его собственная уже обеспечена. Теперь война — это естественный способ существования, тогда как мир - исключение. Тем самым способности молодых растрачиваются в военной экономике нового типа, которая во многом подобна породившей ее трофейной экономике большого бизнеса, основывающейся на шантаже и экспроприации.
Есть ли у современного общества ответ на этот вызов, кроме спецопераций и демонстративных атак на «инфраструктуру террора»? В поспешных призывах к «новой ермоловщине», видна только растерянность нашего общества, которое не в состоянии найти новые формы для своей мобилизации. Такие экстраординарные события не должны выбивать почву из-под ног власти. Любой масштабный теракт, помимо решения конкретного вопроса об освобождении заложников, должен иметь гораздо более важные стратегические последствия.
Каждая новая катастрофа ставит вопрос об огромной, длительной и целенаправленной работе по восстановлению всего государственного механизма. Применительно к текущей ситуации в Беслане, следует говорить об оформлении национального проекта для всего Северного Кавказа (и особенно Чечни!), под знаком общероссийского национального проекта. Это, прежде всего, означает целенаправленную трансформацию самой модели конфликта. Звучащие в нем этнические и религиозные акценты призваны уступить место социальным и этическим. Основными врагами кавказского социума должны стать, с одной стороны, маргинализованные отщепенцы, мешающие большинству населения нормально жить и богатеть; с другой — псевдо-элиты, эксплуатирующие нестабильность и отгороженные от тягот войны социальным пространством мегаполиса.
Проблема социальной ответственности чеченских диаспор перед исторической родиной является столь же назревшей, сколь непростой. Очевидно, не все из них готовы всерьез связать свои интересы с интересами местного населения в обмен на статус «национальной элиты», поэтому для ее самоорганизации может потребоваться первичный импульс со стороны российского государства.
Например, прошедшие выборы в Чечне создают условия для того, чтобы переходить от слов к делу и ставить вопрос о реальном вкладе чеченских диаспор во внебюджетный фонд восстановления Чечни, из которого будут финансироваться восстановление объектов инфраструктуры и малого бизнеса. Подобные меры катализируют, по всей видимости, не только энтузиазм среди русского и чеченского населения, но и острый конфликт интересов среди элит. Но в долгосрочной перспективе стабилизации Чечни нельзя добиться без «закрепощения чеченских элит», без перенесения сферы их бизнес-интересов непосредственно на территорию Чечни.
Таким образом, «проект национального мира» для Северного Кавказа есть прежде всего проект «закрепощения элит» — в смысле территориальной связанности их активов и создания обязательств перед населением. Этот проект не только не противоречит «интересам сохранения Чечни в составе Российской Федерации», но просто необходим для воссоздания полноценных субъектов федеративных отношений на всем Кавказе.
В конечном счете, альтернатива, перед которой стоит наше общество, задана отнюдь не призраками «Хасавьюрта» или «независимости», а выбором между принципиально различными моделями развития. Одна из которых предполагает использование ресурсов территории (в том числе, и ресурса нестабильности) для подпитки транстерриториальной сетевой структуры, другая — использование ресурсов кавказских диаспор для освоения собственной территории и создания на ней устойчивого уклада национальной жизни.
