Картина пятая: предел и беспредел.
Граница и безграничье, рубеж и порубежье, межа и веха, предел и, наконец, беспредел. Привычнее, конечно, беспределье, хотя и это слово может резать слух. А есть ведь еще и фронтир — слово уже хорошо освоенное русским языком и даже облюбованное: уж больно интересно сравнивать историю освоения американского Дальнего Запада и Сибири. Выбор здесь весьма широк, хотя и не беспределен. Но оно и к лучшему: предел и беспредел в итоге — неокончательном, промежуточном — выглядят сегодня более емко, более «телесно» на фоне сильных образных соперников.
Предел в русском сознании — не граница. Определять что-то по-русски — это не значит точно разобраться с терминами и понятиями. «Дойти до предела» означало до недавнего времени совсем устать, почти обезуметь, потерять контуры ясных жизненных ориентиров. По сути дела, пределом является некая ментальная территория, на которой происходит постоянное движение. Оно, это движение выглядит порой как самоцель: идет постоянное нагнетание каких-то жизненных ситуаций, но сами ситуации однообразны, монотонны, порой — занудны и бесконечны. Тут мы и ловим интересную особенность русского предела — он есть бесконечная граница; граница, растекшаяся в своих пограничных основаниях и резонах; граница, ставшая территорией, а лучше — пространством — не знающим правил собственного развития и расширения. Предельно углубить и предельно расширить означает тогда лишь «лечь на дно», затаиться, потерять (умышленно) собственные координаты.
Так вот и живем — под собою не чуя предела, в беспредел уходя понемногу. Зачем нужен беспредел, если можно дойти до предела? Постсоветская Россия окунулась в беспредел — криминальный, политический, социальный, онтологический — родившись в советских пределах. Там, где уже дошли до последнего предела, остается прорвать тонкую бумагу истершихся до невозможности пространств и выпасть (в осадок) — не в отрицание самого пространства, а в утверждение пространственности небытия. Оно не так далеко — небытие, оно оказывается текстурой самого пространства, перешагнувшего свои пределы.
Слово криминального мира, образ лагерей и зон — беспредел украсил политические и культурные ландшафты страны, «ушедшей в несознанку» принадлежащих ей по праву пространств. И это справедливо, ибо беспредел (какой-то), творящийся там и сям — на улицах, в подъездам, в приемных чиновников, школах, детсадах, кабинетах, дорогах, домах, в конце концов, даже на стрелках и в разборках — не знает границ, но он не знает и не сознает и пределов. Нет пределов беспределу — и всё тут.
Предельное напряжение всех социальных и культурных ресурсов России 1990-х годов, связанное с возможным выходом из ситуации беспредела, привело к беспредельному и беззастенчивому господству археологических образов российских пределов. Россия, неустанно расширявшая свои пределы в течение полутысячи лет, застыла в беспределе просторов раннего средневековья, ориентированных вовнутрь интровертных лесов и степей интуитивного безвременья. Беспредел урбанизма обернулся предельной архаикой сельской жизни. Разводов и откатов Бытия.
Тише, кимвал бряцающий беспредельных ужасов российской ночи Европейского Просвещения! Нито киллер во тьме пробирается, нито новые русские на свету разбираются. А проще говоря, надо установить повсеместные дозоры, блюдущие покой и волю возлежащих прелестно российских пространств — чья беспредельность, тем паче безграничность сильно преувеличена.
Вехи и рубежи российского беспредела означены четко и недвусмысленно. Так ли нужно было бежать из центра на окраины, из глубинки в столицы, из Европы в Сибирь, из царства да в империю? Центробежные и центростремительные желания сомкнулись и схлестнулись в беспределе полицейского произвола и анархии разинско-пугачевской вольницы. Пустить красного петуха не зазорно там, где шаг влево, шаг вправо — расстрел. Да и анизотропностью российских пространств тут можно слегка попугать. Ширь-то полей и далей очевидна, да не везде-то ширяться безнаказанно позволят. Ширь расейская небезгранична, а дурь отечественная беспредельна.
Море-окиян российской глубинки ставит пределы столичной размашистости. Напрашивалось словечко «волатильность», но уж сильно несет беспредельщиной. Городить огороды и ставить последние пределы, втыкать вешки на грани земли и неба — дело по-российски привычное и еще не совсем уж забытое. На всякий беспредел обыватель российский предельно насупится, тут же набычится, да и скукожится в простом разумении каждодневной маленькой пользы. А что касается карты генерального межевания российского Бытия, то она ловит лишь усмешку и гримасы порубежных состояний русской души — не иначе.
Фронтир есть состояние полного беспредела, осознающего собственную бесперспективность и безнадежность. И это радует, поскольку американский фронтир далеко позади во времени социального космоса, а российский фронтир еле виден впереди в пространстве онтологических поворотов. Увидеть фронтир — надежда раскрывающихся вовне российских пространств, отдыхающих в волнах по-местных и между-местных событий. Дадим слово Петру Савицкому — его понятие месторазвития очень удачно закрывает феноменологическую брешь, лакуну в образе страны. Месторазвитие заращивает, как прохладная и нежная смазь, зияющие беспределом зоны и районы, уезды и волости, области и верви.
Предел и беспредел сцепились, как два бульдога. Страна на пределе своего беспредела ждет фронтирного со-Бытия. Воля к фронтиру — это спасение бесчисленного множества мест, местностей и ландшафтов в гуще пограничных встреч и столкновений, обещающих живое ощущение пространства как странной радости растущего в обхвате крепкого дерева.
