Всякий социальный конфликт, тем более — политический, имеет в своей основе противоречие, не связанное прямо с требованиями и ясно выраженными представлениями сторон о сути конфликта. В описании и поиске разрешения большинства социальных конфликтов речь должна идти об идентификации ядерного, или главного образа, за "владение" которым, или за доминирование в подобном "владении", идет подспудная и часто незаметная борьба между конфликтующими сторонами. А они подчас не осознают и порой не могут осознать этого — что, опять-таки, вполне обычно для большинства социальных конфликтов.
Говоря об обострившемся осенью 2006 г. политическом конфликте между Россией и Грузией, не следует сразу сосредотачиваться на лежащих на поверхности проблемах: Абхазия, запрет на импорт грузинских вин и вод, российские миротворцы, Южная Осетия, военный шпионаж. Это лишь дополнительные образы в модели российско-грузинского конфликта, а главный, или ядерный образ — политическая самостоятельность, самоутверждение, в конце концов, самостояние страны/государства. И надо признать, что именно такой глубинный, фундаментальный образ является предметом вожделения, чаемого полного обладания с обеих сторон, хотя, казалось бы, политический вес России и Грузии совершенно различен и, тем более, различны внешние и внутренние политические ситуации каждой из республик.
Не вдаваясь в полное и пространное обоснование такого выбора ядерного образа для описания конфликта между Россией и Грузией, отметим, однако, что для находящихся у власти в обеих странах политических элит основной политической проблемой является политический суверенитет, который, в том числе, влияет на характер отношений с соседними государствами и их политическими элитами. Политическую самостоятельность невозможно "занять" у соседей — хотя бы на время; но можно попытаться утвердить или обрести её окончательно в острых политических коллизиях, возникающих в отношениях с соседними государствами. Нельзя сказать, что это обязательно осознается жаждущими самоутверждения политическими элитами, но они могут действовать на подсознании, иногда интуитивно выбирая подобный политический путь — со всеми его зигзагами и "загогулинами".
Всякая образная модель предполагает выделение не только ядерного и дополнительных образов, но также определение средовых (фоновых) и управляющих образов. Именно они зачастую могут изменить со временём позиционирование ядерного и дополнительных образов, трансформировать их, или даже привести к полной смене образной картины конфликта.
В качестве средовых образов для российско-грузинского конфликта можно рассматривать политическую, экономическую и военную помощь США и НАТО Грузии; бандитизм, приписываемый грузинскому государству российской стороной; империализм, присущий современной российской политике с точки зрения грузинской стороны; Европу, рассматриваемую обеими сторонами как некий идеальный политико-экономический образ; демократию, являющуюся предметом крайне противоречивых споров и интерпретаций сторон; СССР, чей образ до сих пор важен, хотя и в разных знаково-символических версиях, для значительной части политических элит обеих стран; военный конфликт, который хотя и не желателен для обеих сторон, однако, может выступать как средство политического давления и даже шантажа.
К управляющим образам, действующим в конфликте между Россией и Грузией, можно отнести вполне очевидные российские энергоносители и, что особенно важно, советскую культуру и грузинское кино (которое во многом было порождением именно советской культуры).
Разрешение конфликта в рамках образной модели предполагает выделение среди управляющих образов конфликта ведущего образа, который затем необходимо, так или иначе, репрезентировать, в том числе, средствами массовой культуры. С нашей точки зрения, таким ведущим образом может быть, как ни странно, образ грузинского кино, что связано, во-первых, с очевидной популярностью искусства кино, а, во-вторых, с доминирующим визуальным характером самого искусства кино — это облегчает решение задачи соответствующей репрезентации ведущего образа.
Грузинское кино в его лучших образцах — а многие, ещё "советские" люди сразу вспомнят "Мимино" или "Не горюй" — великолепно представляло привлекательные и подчас смешные черты не только грузинской и, шире, общекавказской народной культуры, но и некоторые идеалы традиционной народной культуры вообще — так, как она преломлялась в сознании значительной части жителей СССР. Именно так репрезентировались культ гостеприимства, хоровое пение, пирушки на свежем воздухе, неудержимый тамада, простой обезоруживающий мирный юмор, становящийся подчас сюрреалистическим.
Репрезентируя образ, мы неизбежно пытаемся его расширить, распространить на другие явления и феномены. Происходит сближение различных образов и одновременно их содержательное согласование. Как бы неожиданно вылезающий в последний момент сюрреализм классического грузинского кино на самом деле очень близок «реализму» большой политики и даже политических конфликтов, ибо ни какое политическое событие, воспринимаемое сугубо серьёзно, не может не иметь оборотной, весьма образной и также содержательно насыщенной стороны. Целенаправленное «обнажение» подобных сюрреалистических коллизий в политике ведёт, как правило, к некоторому снижению накала политических страстей, осознанию политиками ограниченности строго «реалистичных» посылок их аргументации.
Что же делать с самим сюрреализмом, как его, грубо говоря, использовать в разрешении политического конфликта? Необходимы, естественно, различные схемы рационализации ведущего образа, в зависимости от стадии развития конфликта и быстро меняющихся социо-политических контекстов. Одна из возможных схем разрешения российско-грузинского конфликта может включать в себя этап предварительной наработки потенциала взаимного доверия — например, актуализация внимания СМИ к классическому грузинскому кино, роли грузин в создании стереотипов массовой советской культуры; далее необходимы некоторые акты «доброй воли», предполагающие частичную материализацию символов общей грузино-советско-российской культуры — например, разрешение на импорт некоторых грузинских вин и вод, к которым нет претензий со стороны российской таможни; наконец, перевод ситуации в русло предварительных политических переговоров на уровне «второго эшелона» на нейтральной, удовлетворяющей обе стороны, территории — например, встреча глав российского и грузинского парламентов на территории Казахстана, в Астане или Алма-Аты.
Было бы наивно думать, что конкретная образная модель описания и разрешения политического конфликта может сама по себе разрешить описываемый ею конфликт. Однако даже само по себе, подобное образное моделирование позволяет нащупать некоторые базовые политические паттерны обсуждения создавшейся политической ситуации и определить возможности политического перепозиционирования, политической транспозиции конфликта. С помощью такой модели можно разрабатывать и политические прогнозы, поскольку сама её структура в содержательном отношении является прогностической: описывая очередной политический конфликт между Россией и Грузией, можно уверенно прогнозировать и каждый последующий — до тех пор, пока какой-либо из управляющих образов не станет ядерным. Естественно, при этом надо учитывать, что происходит динамическая трансформация как ядерного, так и управляющих образов; возможно также обновление списка и самих управляющих образов.
А что же образы, вынесенные в название текста — «чистота и опасность»? Мы заимствовали их у знаменитого британского антрополога Мери Дуглас с одной-единственной целью: показать, что всякая ясно видимая, «незамутненная» прочими соображениями чистота политического конфликта (демократия или тоталитаризм, свободный рынок или общественное хозяйство, независимость или зависимость) имеет всегда оборотную, невидимую, но крайне важную образную сторону. Существует опасность её не заметить и, вследствие этого, превратить конфликт в долговременный, хронический и практически не разрешимый.
