В современной России фактически не существует рамочной идентичности, обеспечивающей устойчивую связность многокультурного пространства. «Россияне», как политическая нация, пока представляют собой конституционный принцип агрегирования «многонационального народа власти», не являясь реальным мотивационно-организующим фактором для «народа земли». Гражданская идентичность в стране опасно ослаблена. В ситуации новой мобилизации периферийных субъидентичностей, отсутствие рамочной связности может привести к распаду единой политической территории. Следует вынести из пространства умолчания пока не обсуждаемый экспертами вопрос о возможности внутрицивилизационных расколов российского конгломерата. Хотя бы по уже наметившимся линиям экономических, политических или субъэтнических «разломов».
Привыкшие говорить о единой и неделимой нации, эксперты отбрасывают саму мысль о том, что существование наций внутри нации подразумевает, что последняя — делима изнутри, или как вариант — членима извне. В принципе СССР, СФРЮ и ЧССР с самого начала были нациями-государствами, включавшими в себя несколько наций-государств, хотя сами и не считали себя таковыми. Сегодня только Россия сохранила мультинациональную конституционную структуру, да и то в форме асимметричной федерации, где русские не имеют собственного государства в государстве. Так что русским пока не остается ничего иного, как считать все государство русским.
Однако существующий федерализм сегодня не только не удовлетворяет русское большинство, но и формально не выглядит подлинным. Зона социальной компетенции региональных властей перед «населением» сегодня оказалась резко сужена, а зона ответственности перед вышестоящим руководством — сильно расширена. Соответственно, оказались чрезмерно перетянуты на федеральный уровень финансовые потоки. Сегодня, по наблюдениям экспертов, на социальную политику в регионы две трети денег выделяет центр. А что же будет твориться в регионах после «монетизации льгот»?
Образно говоря, перед лицом избирателя руки у региональных политиков связываются, а чрезмерно усиливаются формальные вертикалистские потенции власти. Понятно, что такими «недокормленными регионами» легче управлять из центра, но зато при этом слабеют межрегиональные связи, да и внутренняя жизнь регионов постепенно деградирует.
Во многом по этой причине региональная элита (например, Брянской области во главе с губернатором Лодкиным или ульяновской — Шаманов) зачастую оказывается неспособной решить стоящие перед субъектом Федерации социальные задачи. Среди симптомов этой общей российской болезни такие — усиливается депрессивность регионов, проявляется малоподвижность населения, отсутствие явных институциональных лидеров. Отмечается низкая привлекательность даже городов-миллионников, оказавшихся неспособными стать точками роста по сравнению с одной Москвой. И, как следствие, заторможенные темпы урбанизации и в целом модернизации. В попытке найти выход из этого глубокого административно-политического кризиса в администрации президента России рассматривается идея объединения двух областей («передовой» Орловской и «отстающей» Брянской областей) или укрупнение субъектов Федерации (пример, Пермский край).
Однако это необходимая (и назревшая!) институционально- территориальная перекройка политического пространства невозможна без глубокого изучения процессов, происходящих в регионах. Нельзя подходить к этому важнейшему процессу стимулирования активности и мобилизации населения формально, без учета сложившейся комплиментарности регионов. Напомним, что базовыми линиями политической карты РФ стали административные границы бывшего СССР, неоднократно нарезаемые по численности того или иного обкома КПСС. С исчезновением партийного каркаса эти границы стали носить весьма условный характер и уже не отражают реальных процессов формирования экономических и субъэтнических агломераций.
Сегодня во многих российских регионах объективно сложились авторитарные или местами даже этнократические режимы. Фактически сложилась (точнее — восстановилась) характерная для российской государственности XVI-XVIII веков система «вотчинного» управления. Внешне она выглядит так: в обмен на исполнение своих административных обязанностей и лояльность Центру губернаторы или мини-президенты (например, покойный Кадыров) получают свободу действий, в том числе свободу «кормления» (зарабатывания денег или «тиранства») в пределах своего региона. Однако ситуация выглядит гораздо сложнее. В некоторых аспектах она действительно напоминает феодальный период. Коллективный сеньор обладает властью постольку, поскольку ему это позволяет совокупная воля всех вассалов — региональных представителей элиты.
Однако, с точки зрения внутренней эволюции региональной власти важнейшим событием стал именно такой возврат управления к архаичной местной «вотчинной системе». Для этого аспекта характерно складывание экономики семейно-кланового типа (не допускающей прихода сторонних кадров и инвестиций) а также замедление процессов мобильности населения (достаточно сравнить статистику по уменьшению потоков транспортных и почтовых перевозок).
Эти факторы создают условия для складывания субъидентичностей в региональном «плавильном мини-котле», с размерами равными транспортному плечу автомобиля. Регионы сейчас оказались закрыты коммуникативно, в том числе в политическом и информационнном смысле. Эксперты совсем не видят этих турбулентных процессов в регионах, бурлящих под «стабильной» коркой «неозастоя». Формально для взора власти существует один лояльный губернатор, однако, во время выборов вдруг откуда-то появляется непредсказуемый для власти кандидат, такой как Михаил Евдокимов.
Реформы, которые сейчас задуманы на федеральном уровне и начинают форсироваться на муниципальном этаже (почему-то сразу минуя региональный!). Без решения политической задачи обновления политической коммуникации в регионах все эти новации опять будут блокированы или встретят скрытое сопротивление. Для этого надо вскрыть и сделать открытым вначале для экспертизы политическое пространство коммуникаций в регионах. Главная политическая задача — выстроить политическое пространство во всей России, попытаться найти некий консолидированный критерий, который позволит четко структурировать политическое пространство России.
Или мы должны согласиться, что пока еще нет единого политического пространства России и, тем самым, фактически признать существование субъэтносов. В этом случае местные особенности определяют целиком позицию населения. Или следует признать, что единое политическое пространство все таки есть, тогда нам следует найти основания для самоидентификации населения. А затем, наметить марщрут для поэтапной, последовательной агрегации россиян из «крупнонарезанного салата» в единую политическую нацию. Все попытки перешагнуть этот процесс одним прыжком потерпели неудачу.
Проблема обостряется тем, что на наших глазах большинство западноевропейских стран и ряд бывших стран СССР уже объединились в Европейский союз. (Такой процесс за счет новых технологий изменения идентичности становится все быстрее и быстрее.) Этот союз можно считать уже чем-то большим, нежели конфедерация, но все же меньшим, нежели федерация. Еще не ясно, станет ли Европейский союз мультинациональным государством. Хотя вряд ли реально, что он превратится в унитарную нацию-государство. Мобильность в рамках Евросоюза приведет к значительному смешению наций и этносов.
В результате этих процессов возникнут структурные этнические и национальные меньшинства, чьи культурные интересы невозможно будет удовлетворить предоставлением национальной территории в рамках Евросоюза. В связи с этим концепция мультинационального государства будет активно обсуждаться и внутри России. В том числе, в рамках положений о культурно-национальных союзов индивидов или общественно-правовых корпораций. Эта дискуссия может быть использована, в том числе для расшатывания целостности РФ или в поисках новых территорий для сверх-новой национальной репрезентации.
Вряд ли можно назвать верными представления ряда экспертов о том, что «национальное (точнее, мультинациональное) сознание станет многослойным — от раздвоенного до расчетверенного, — и каждая частичная национальная идентичность займет соответствующее место в его разуме и душе. Это может, к примеру, быть сочетание каталонского, испанского и европейского национальных сознаний». Общество в состоянии позволить себе многомерное национальное или мультинациональное сознание только в состоянии мира. Даже среди периодически воюющих друг с другом государств и корпораций более насущными становятся утверждения о непримиримости и несовместимости национальных восприятий. Проблема обострения национальной идентификации — это, как правило, феномен реального воюющего общества, в том числе и в ходе войны с террором.
Если мы предпочитаем, чтобы внешние активные цивилизационные центры (Евросоюз, Китай или исламский Халифат) сами (без нашего участия!) будут определять какие части РФ годятся для последовательного «переваривания» в ту или иную социокультурную систему, то нам следует полностью устраниться от проблем исследования субъидентичности. Закрыть глаза на кризис идентичности государствообразующей нации, формально еще называемой «русскими». Иначе, следует осознать насколько опасно иметь единство страны, завязаное лишь на бюрократической системе в центре страны. Исторически понять всю нестабильность процветания пресловутой «камбоджийской столицы» в двухукладной сырьевой стране.
Для укрепления реального и символьного каркаса страны нужны не только структурные межрегиональные связи или собственная активность на уровне регионов. Необходимо вначале определить какие ингредиенты, собственно, и составляют крупно нарезанный «русский салат». Речь не идет о создании предпосылок для дефрагментации России или формировании потешных «русских бантустанов». Следует определить потенциальные области для модернизационного роста на основе субэтнического доверия между населением и властью. И только потом переформатировать политическую карту РФ на новые субъекты по границам таких областей, которые могли бы стать очагами развития в рамках единой и неделимой Российской Федерации.
