Пять лет назад, 11 сентября 2001 года, мы стали жить в «век терроризма». Данный вывод был принят по «умолчанию» пять лет назад. И нет никакого сомнения в том, что 11 сентября 2006 года тезис о «террористическом XXI веке» будет тысячекратно воспроизведен в выступлениях политиков, экспертов, журналистов. «О терроризме написано несметное количество работ (после 11 сентября это количество увеличилось в геометрической прогрессии — С.М.), казалось бы, этот феномен изучен уже вдоль и поперек, и, тем не менее, в нем есть что-то зловеще- загадочное, как бы иррациональное, до конца не понятное». Со словами известного российского востоковеда Георгия Мирского трудно не согласиться. Однако присутствие «зловещих» и «загадочных» характеристик терроризма — следствие неверной (или не вполне адекватной) интерпретации этого явления.
Беспристрастный анализ террористического вызова XXI века на сегодняшний день невозможен. До того, как исследователи получат доступ к важнейшим документам и архивам, они не будут в состоянии выработать сколько-нибудь объективный (даже просто взвешенный) взгляд на то, что стало причиной 11 сентября, и каковы были последствия террористической атаки на США и символ «мирового капитализма». Сколько бы не говорили о научной объективности и беспристрастности в изучении новейшей истории (истории после 11 сентября 2001 года), очевидно, что степень «отстраненности» исследователя от исследуемого материала будет минимальной. Для США, получивших самый серьезный вызов за всю свою историю, теракты и терроризм никогда уже не будут простыми политологическими дефинициями. Как не будут они таковыми и для россиян, испытавших Беслан, Норд-Ост, для израильтян и турок, для которых терроризм давно уже стал одной из «структур повседневности».
Вместе с тем очевидно и другое. За последнее пятилетие изучение «террористического вызова» породило многочисленных «идолов разума» (клише, дефиниции, искусственно сконструированные оппозиции), с успехом заменивших собой исследование терроризма — XXI как некоей политической данности. Сегодня, когда прошло пять лет с момента террористической атаки на «башни-близнецы», пришло время провести ревизию нашего политологического лексикона о терроризме. Эта задача вовсе не сводится к уточнению терминов и понятий и не является исключительно академической. Необходимо формирование более адекватной картинки «терроризма-XXI» для того, чтобы прекратить политкорректную болтовню и попытаться осознать, а в чем же, собственно говоря, состоит эта «глобальная опасность».
После 9/11 стало само собой разумеющимся говорить о терроризме, как о «новом вызове», «вызове XXI столетия». Эта угроза вместе с распространением оружия массового уничтожения и непризнанными государствами стала рассматриваться как принципиально новая угроза глобальной и национальной безопасности. Итак, терроризм- это принципиально новый вызов. Но от чьих рук в таком случае погибли Жан-Поль Марат, Авраам Линкольн, российский император Александр II, президенты США Джеймс Гарфильд (убит, как и русский «царь-освободитель, в 1881 году), Уильям Маккинли, французский президент Мари Франсуа Сади Карно? Жертвами чьих покушений были император всероссийский Александр III и французский премьер-министр Жорж Клемансо? Кем были русские народовольцы и французские анархисты, убийца австро-венгерского эрцгерцога Франца-Фердинанда сербский националист Гаврило Принцип, немецкий студент Карл Занд, замышлявший убийство императора Франции Наполеона, «армянский мститель» Согомон Тейлирян, отомстивший одному из лидеров турецкого движения «Единение и прогресс» Талаат-паше, Шалом-Шмуэль Шварцборд (Шварцбард), ликвидировавший Симона Петлюру? До 11 сентября 2001 годы жертвами террористов стали такие политические лидеры мирового масштаба, как Джон и Роберт Кеннеди, Индира и Раджив Ганди, Альдо Моро, Мартин Лютер Кинг. Таким образом, вывод о «новизне» террористической угрозы выглядит более, чем сомнительным.
Но «терроризм–XXI» имеет гораздо больший размах по сравнению с террористической деятельностью прошлых веков, — считают защитники тезиса о принципиальной новизне террористического вызова. Однако еще до 11 сентября 2001 года размах террористической деятельности впечатлял. В 1987 году в мире было зафиксировано порядка 600 терактов. К началу 1990-х годов в мире действовало около 500 террористических организаций. Однако нынешний терроризм (терроризм после 9/11) называют глобальным (мировым, международным). Что ж, и с этим определением не все сходится. 1990 г. объектами террористических атак стали граждане 73 стран мира, а в 1995 году — 51 страны.
Международные контакты и кооперация террористов (как между собой, так и с государствами, благосклонно воспринимающими террористическую активность) также существовали. В дореволюционной России главная террористическая сила — партия социалистов-революционеров (эсеров) — имела неплохие контакты с двором японского микадо (особенно в период русско-японской войны 1904–1905 гг.). Иран Хомейни щедро оплачивал деятельность террористов в Ливане (финансирование террористической сети там началось задолго до 9/11) и в Алжире. Ливийский лидер Муамар Каддафи, имея с Ирландской Республиканской Армией (ИРА) общего врага в лице «британского империализма», охотно контактировал с «папистами» несмотря на свою приверженность идеалам исламского социализма. Таким образом «международный терроризм», если мы понимаем под этим международные контакты террористов разных стран, существовал задолго до его «открытия» в сентябре 2001 году.
В ином случае сама дефиниция «международный терроризм» выглядит довольно бессмысленной. Что такое, в самом деле, «международный терроризм», как выглядит его структура, его институты? Это что мировой террористический ЦК, в котором есть отделы исламского, баскского, корсиканского, ирландского, армянского, чеченского, латиноамериканского, балканского и других терроризмов? Насколько террористы всего мира заинтересованы в координации и помощи друг другу? Как мы уже писали выше, координация террористов, представляющих разные «практики» возможна. Вместе с тем трудно себе представить координацию террористов, представляющих радикальные индуистские течения и исламистов, организовавших индийское «11 сентября» летом 2006 года в Мумбаи. Трудно себе представить координацию «Хезболлы» и радикальных израильских организаций, использующих в своей борьбе террористические методы, как невозможно объединить в единое целое турецких террористов из «Серых волков» и террористов из Рабочей Партии Курдистана или «Армянской Секретной Армии Освобождения Армении». Что объединяет террористов из этнонационалистических, религиозных объединений и террористов, которые ведут борьбу за социальную революцию и считают, что этничность и конфессиональные споры лишь отвлекают массы от справедливой классовой борьбы? Очевидно, что кроме страсти к тротилу у террористов разных течений и направлений нет ничего общего.
В прочем, бессмысленный с исследовательской точки зрения, термин «международный терроризм» порожден политкорректным догматизмом. Именно зависимость от нового идейно-политического тоталитаризма — доведенной до абсурда политкорректности заставляет даже серьезных исследователей говорить о терроризме вне национальности и конфессиональной принадлежности. «Терроризм не имеет национальности», «ислам-религия мира» — фразы, которые каждодневно воспроизводятся творцами информационного пространства. Думается, что если бы это тезис озвучили, например, перед «армянским мстителем» Согомоном Тейлиряном, ликвидировавшим Талаата-пашу как организатора геноцида армян в Османской империи, он бы чрезвычайно обиделся, поскольку его теракт рассматривался им самим, как справедливый акт мести всего армянского народа. Для него терроризм был вполне «национальным». Таким же «национальным» был терроризм и для бойцов Внутримакедонской революционной организации (ВМРО), практиковавших «стрельбу по-македонски», боевиков Ирландской республиканской Армии, баскской ЭТА. Национальной цели — созданию еврейского государства на «земле обетованной» была посвящена и террористическая борьба будущих лидеров Израиля Менахема Бегина и Ицхака Шамира. Терроризм помимо этничности имеет и религиозные корни.
Как справедливо замечает (http://www.apn.ru/publications/article1098.htm) диакон Андрей Кураев, «может быть, терроризм — это следствие искаженного понимания Корана. Но ведь именно Корана, а не книги о Винни-Пухе. И у истоков этого искажения стоят ученейшие исламские мужи (улемы), а не безграмотные арабские скинхеды. Исламский мир роднят с миром террора не плохие учебники, а отменные и популярные учителя». Никто не будет спорить с тем, что с исламским терроризмом (не как с религией, а как с политической теорией и практикой) ведут борьбу во многих исламских (не исламистских-!) же государствах (Турции, Иордании, Марокко, Тунисе, Алжире). Однако террористы — шахиды, умирая, кричат «Аллах Акбар!», а не «Христос Воскресе!» Лично у меня, как человека в меру религиозного нет никакого основания, записывать их в неправильные мусульмане. Где критерий правильности? Почему правильным мусульманином является король Абдалла, а не Усама Бен Ладен? Кстати, религиозный терроризм — это не только терроризм исламский. К исламу никакого отношения не имел глава тоталитарной секты «Аум Синрике» Секо Асахара. Не имел к Аллаху и его пророку Мухаммаду никакого отношения и Дэвид Кореш с его «Ветвью Давида».
Таким образом, терроризм как явление историческое всегда (!) в зависимости от обстоятельств будет этнически или религиозно окрашенным. Возникая как конкретная реакция на конкретный вызов, терроризм просто не может быть вненациональным, внеэтничным и внеконфессиональным!
Не последним делом в нашем понимании феномена терроризма является идентификация террористов. Проще говоря, надо ответить на вопрос: «Кого мы можем называть террористом?» Нередко террористы выступают в качестве героев. Образцами для подражания считались в свое время Вера Засулич, Карл Занд, Согомон Тейлирян, СА сегодня считаются Усама Бен Ладен или Шамиль Басаев. Можно ли разграничить такие понятия, как террорист, революционер, повстанец? На наш взгляд, во многих дискуссиях о терроризме происходит искусственное противопоставление разных логических рядов, выстраивание искусственных дихотомий (террорист — борец за свободу, террорист — защитник угнетенного народа). Между тем в одном случае мы говорим о методике борьбы (терроризм), а в другом — о ценностных основаниях (борец за народ или организатор «великих преступлений»). Но такое сравнение и противопоставление сродни вопросу: «Вы женщина или Вы русская?» В реальности нет никакого выбора между революционером, борцом за народ (он же «страшный преступник») и террористом. Если защитник «национального дела» или «революционного идеала» использует тротил, пистолет или управляемый фугас, то он — террорист.
В научной литературе существуют сотни определений терроризма. Многие из них явным образом эмоционально окрашены. Так, например, американский специалист по международному праву Ричард Фальк определяет терроризм как «любой тип политического насилия, не имеющий адекватного морального и юридического оправдания независимо от того, кто к нему прибегает — революционная группа или правительство». По мнению же известного на арабском Востоке муджтахида (араб. — ревностный, прилагающий усилия, мусульманский богослов и законовед, обладающий иджтихадом (правом самостоятельного толкования религиозно-правовых вопросов) Юсуфа аль-Карадави, терроризм — это «использование тобой силы и насилия против невинных, против тех, между которыми и тобой не существует никаких проблем, с целью устрашения других. Это определение терроризма». Заметим также, что само понятие «терроризм» никогда не было константой и эволюционировало под воздействием глобальных и национальных исторических процессов. Однако для большинства исследователей, так или иначе занимающихся изучением терроризма, как теоретической проблемы, так и политической практики существует консенсус относительно противоречивой и трудно идентифицируемой дефиниции. Терроризм рассматривается как политический акт и политически мотивированное насилие. В этом сходятся и американский правовед, и арабский муджахед. Террорист — это не «плохой парень» и не бандит. Это — политик, использующий политическое насилие вместо парламентской процедуры для отстаивания своих идеалов. Все остальные оценки — это вопрос нашего политического и ценностного позиционирования.
По словам Георгия Мирского, именно политическая мотивировка терроризма «позволяет отсечь, например, мафиозные «разборки», гангстерские войны, даже если они по характеру применяемых в них методов борьбы ничем не отличаются от политических акций». Однако сегодняшние интерпретаторы «терроризма-XXI» видят терроризм отнюдь не как одно из средств борьбы сепаратистов, националистов, революционеров, радикальных исламистов (одно из многих, но не единственное), а как их конечную цель. А отсюда и неадекватные стратегии борьбы (операция в Ираке, Афганистане, заявка на «контртеррористическую операцию» в Чечне, наделение НАТО функцией борьбы с терроризмом). Между тем, терроризм — это всего лишь инструмент борьбы: за создание халифата, освобождение «оккупированных территорий», национальное самоопределение. Противоборство с терроризмом эффективно лишь после подавления той политической практики (а возможно и теории), которая прибегает к терроризму. Бороться с терроризмом как с армией противника, представляющего национальное государство бессмысленно. В любом случае терроризм — это всего лишь инструмент борьбы: А значит надо вести борьбу не с шахидами, а с религиозно-политическими движениями, которые финансируют и организуют теракты, показывая несостоятельность их идеологии и практики.
Но в чем тогда состоит новизна «терроризма- XXI». Безусловно, сам по себе терроризм — явление не новое, а его актуализация имеет серьезные исторические предпосылки. Новейший терроризм нельзя рассматривать и как войну цивилизаций в хантингтоновском ключе. Хороша война, если по одной сторону фронта оказывается протестантская Америка, светские государства исламского Востока (в тех же Пакистане, Турции, Азербайджане, Египте борьба с радикальным исламом ведется гораздо боле жестко, чем в демократичных странах ЕС), еврейское государство Израиль. Новейшая террористическая борьба — это борьба в период постмодерна, борьба, в которой нет добра и зла (или они сильно размыты), нет определенной устоявшейся системы ценностей. Те, кто противостоит терроризму сегодня, не уверены ни в защищаемых ими ценностях, ни в тотальной неправоте оппонентов.
Тем не менее, с большей или меньшей определенностью мы можем говорить о «терроризме-XXI» как о борьбе традиционалистских форм организации против современного государства и против модернизационного проекта (иногда отождествляемого с глобализацией, что не совсем верно). В этом смысле режимы Первеза Мушшарафа, Хосни Мубарака или Реджепа Эрдогана оказываются большими врагами по сравнению с «крестоносцем» Джорджем Бушем-младшим. Одновременно это борьба против современного национального государства, против государственности как таковой. По мнению политолога Давида фон Дреле — это «серая война, которая не имеет фронтов, армий и правил, и будет иметь долговременный и широкомасштабный характер».
Именно с помощью сетевой террористической структуры страны и регионы мира, считающиеся аутсайдерами и не имеющие никакого шанса победить ведущие страны мира в военном противоборстве и в экономическом соревновании, ставят на колени США, Израиль, Россию, государства Европейского Союза. Государства с прекрасно организованной военной структурой и мощными административными институтами оказываются не в состоянии совладать с террористической сетью, не связанной серьезными политическими ограничениями. И до тех пор, пока национальные государства не осознают опасность, идущую от сетевых террористических структур и угрожающую не только им самим, но государственности как принципу организации человеческой жизни, дело не сдвинется с места. В связи с этим самой наиактуальнейшей задачей является отказ от политкорректности как способа познания мира и возвращение к ценностной определенности, для чего необходимо преодолеть интеллектуальное наследие постмодернизма с его аксиологической вседозволенностью. Если политический вызов сегодня исходит от радикального ислама, тоталитарных сект или же националистических групп, то об этом надо говорить открыто, не занимаясь поиском собственной политической вины и самобичеванием.
Четкое определение и ценностное позиционирование вкупе с пониманием мотивации и характера террористической борьбы вообще (и ее современных разновидностей) могут сделать XXI век гораздо менее опасным.
