Демаркация истории
Говоря об истории страны, мы часто употребляем выражения "это уже совсем другая эпоха", "наступили иные времена", при этом полагаясь исключительно на интуицию и не особо задумываясь над необходимостью уточнения наших формулировок. Однако необходимость подобного уточнения возникает, поскольку сразу выясняется, что существуют противоположные мнения по этому вопросу.
В последнее время нет недостатка в заявлениях "сверху", намеках и жестах, призванных создать впечатление, что страшная эпоха развала и смуты миновала. В то же время со стороны представителей верховной власти не отмечается никаких признаков готовности провести четкую демаркацию так называемой "эпохи олигархов" и во всеуслышанье отмежеваться от нее, осудив действие ее главных фигурантов в полный голос. Однако при этом нам сообщают, как о чем-то само собой разумеющемся, что "эпоха олигархов" закончена, подразумевая, что теперь речь может идти о "новой" (уже в который раз), "вставшей с колен" России. Так ли это? Существуют ли достаточно веские основания считать, что эпоха Ельцина и "олигархов" в России завершилась, и страна действительно вступила в "иные времена"?
Мы отвлечемся от вопроса, почему власть выражается так нерешительно, поговорим о другом: возможно ли вообще перейти в новую историческую эпоху без вынесения ясного и недвусмысленного приговора эпохи уходящей? Тем более что отношение к эпохе 1990-х годов — это часть более широкого вопроса об отношении к истории страны вообще. Кроме вопроса, необходимо ли размежевание с ельцинской эпохой, возникают те же вопросы относительно эпохи сталинской, а также вообще — советской. Уходит ли эпоха сама, как некая исчерпавшая себя метафизическая величина, или она остается до тех самых пор, пока ее не "уйдут"? Ответить на этот вопрос таким образом, чтобы ответ не был результатом чистого произвола сиюминутных политических симпатий, а вытекал из фактов, помноженных на устойчивое мировоззрение, можно только углубившись в определения.
Для того, чтобы приблизиться к ответу, нам придется рассмотреть подробнее, что в данном случае следует понимать под "временем". Поскольку человек для нас есть "мера всех вещей", то и "плясать" будем от его сознания. Тогда мы должны остановиться на том, что время – это некая упорядоченная абстрактная протяженность, "мысленная линейка", используемая нашим сознанием для измерения и учета внутреннего порядка явления. В отличие от интуиции пространства, призванной упорядочить связь явлений друг с другом, интуиция времени – призвана, прежде всего, упорядочить для наблюдателя моменты внутренней жизни изучаемого явления.
Если же мы хотим говорить о явлениях гуманитарного мира, мы должны быть готовы принять существенные отличия: как от мира физического, так и от мира "неразумной" живой природы. В мире физическом исследователи, как известно, исходят из постулата о так называемой однородности времени в плане соблюдения физических законов. Это означает, что ученые верят в то, что физические явления полностью воспроизводимы и повторяемы, а элементарные физические объекты — совершенно одинаковы вне зависимости от эпохи. Соответственно, законы физики сейчас такие же, как и миллионы лет назад, и останутся неизменными через много миллионов лет. Уже биологи не могут наслаждаться таким "люксом", как абсолютная устойчивость научных выводов к "действию" времени, поскольку их "кардинальные объекты" — клетки, особи и виды мутируют и эволюционируют, "устройство" их меняется, и, например анатомические и физиологические признаки видов, экологические цепи миллионы лет назад были иными, чем сейчас. Соответственно, в плане справедливости выводов биологии, время можно считать однородным лишь с некоторой натяжкой.
Объект гуманитарной науки еще более сложен и неустойчив: это — человек и, прежде всего, его активное сознание, представления и результаты его разумной деятельности. При попытке изучения этого объекта выясняется, что степень изменчивости человеческих представлений неизмеримо выше и разнообразнее любых иных объектов, многие из этих представлений индивидуализированы, или "локализированы" по принципу языка, культуры, социальной группы, пола, — то есть не имеют универсальной повторяемости. Мы можем всерьез говорить только о локальных закономерностях, условно справедливых в рамках определенной культуры и определенной эпохи. Чем более широк наш культурный и временной охват, тем более зыбкими выглядят любые правила.
Я хочу сказать, что ситуация в области гуманитарного знания на практике существенно отличается от положения дел в мире естественных наук, где найденные единожды закономерности можно с большой степенью точности считать неизменными в любой момент времени, а теоретические выводы предполагаются в равной степени применимыми к любой области пространства. Однако, пока это только констатация факта, ничего не говорящая о причинах такого отличия.
Впрочем, и такой констатации уже достаточно для определенных выводов по поводу "гуманитарного времени" и "гуманитарного пространства". Но если мы не можем говорить о повторяемости однородных явлений в разных областях установленного нами "пространства" и "времени", бессмысленно говорить об однородности "гуманитарного времени" и "гуманитарного пространства", поскольку отсутствует универсальная "мысленная линейка", которой мы могли бы измерять отношения явлений между собой, либо их внутренний порядок.
Вместе с тем, если мы можем говорить о неких "локальных закономерностях" то следует констатировать наличие "разломов", которые в плане временном отделяют эпохи, а в плане пространственном — "культуры" и "цивилизации".
Таким образом, дефиниции физического времени и физического пространства в гуманитарных дисциплинах сами по себе ничего не означают. В частности, гуманитарное время невозможно редуцировать ко времени физическому: последнее однородно, а первое — нет. Мы вынуждены не только заниматься поисками "исторических закономерностей", но и установить "разломы" исторического пространственно-временного континуума, в промежутках между которыми, внутри отдельной эпохи и в рамках отдельной культуры, эти закономерности будут действительными или, по крайней мере, их действие будет более выраженным. Такие разломы во временном плане наша интуиция обнаруживает, как "границы эпохи", а в пространственном — как "границы культуры".
Следующим важнейшим моментом, который способен объяснить нам появление пространственно-временных "разломов", является то, что субъект гуманитарного знания "пересекается" с объектом. Почему и как это происходит, разберем подробнее.
"Кванты" политического времени
Определим пространство российской, — или русской, — политики как множество политических событий, взаимосвязанных некоей общей логикой, определенными, хотя, может быть, и не вполне жесткими закономерностями. Уже непосредственно из исторических описаний событий в России можно прийти к выводу, что значительная часть этих закономерностей имеют смысл лишь в ограниченных временных рамках, которые мы интуитивно понимаем, как определенную "эпоху". Вне этих временных рамок наши объяснения и прогнозы, сделанные на основе установленных закономерностей конкретной эпохи, становятся зыбкими, если вообще не ложными.
Но почему так происходит? Одним из ответов на этот вопрос может быть следующий: изменение общественного сознания приводит к смене политических парадигм и меняет правила игры, воспринимаемые нами, как "закономерности".
Действительно, человеческое сознание, как "разумная субстанция", способно изменять себя само, путем акта самопознания или рефлексии. Такой акт "самодвижения" прямо следует из факта наблюдающегося в данном случае пересечения изучающего субъекта и изучаемого объекта, когда в результате получения представления об объекте изменяется сам объект. Точнее, следовало бы сказать, что акт рефлексии является попыткой полного совмещения субъекта и объекта: ведь субъект пытается "объективизировать" сам себя. Однако в полной мере это ему не удается по весьма простым логическим причинам.
Действительно, каждый акт такого само-осознания, добавляя некоторое дополнительное знание о самом себе, изменяет сознание, поскольку в результате сознание — после этого акта — уже не является полностью тождественным самому себе до акта рефлексии. То есть "субъект" в результате изучения самого себя как "объекта" изменяется, а значит, перестает быть тождественным изученному "объекту". В результате "субъект" и "объект" все равно не совпадают. Так и просится назвать каждый акт такого самодвижения "квантом времени", особенно когда речь идет о внутреннем упорядочивании человеческого сознания.
Очевидно, однако, что результатом акта рефлексии может являться как подтверждение непрерывности и целостности "Я" во времени, так и, наоборот, фиксация "смены парадигмы" между неким "Я" старым и "Я" новым. В последнем случае акт рефлексии зафиксирует определенную разницу между временем "прошлым" и временем "настоящим".
В таком случае выходит, что сознание способно зафиксировать и путем этой фиксации фактически выстроить свою чужеродность самому себе, надрыв собственной идентичности, сопровождающийся сменой личностной парадигмы. Этот надрыв идентичности нам приходится признать неким элементом "объективной реальности", онтологическим фактом, отказ от признания которого привел бы, прежде всего, к логическим трудностям.
Рассмотрим следующий пример: ассасин, осознав преступность своих действий и раскаявшись, может стать законопослушным монахом, и то, что верно для "Я" убийцы, может оказаться ошибочным для "Я" монаха. При анализе выясняется, что по соображениям логики языка мы не можем настаивать на идентичность этих двух "Я". Например, встреча с убийцей может оказаться опасной, а встреча с монахом — совершенно безопасной и даже полезной. Одновременно и опасной и безопасной встреча, естественно, быть не может. Также весьма неудобным было бы полагать, что встречу с подобной личностью нельзя признать ни опасной, ни безопасной, — даже из чисто практических соображений нам хотелось бы получить более определенный вывод.
Другими словами, с точки зрения логики языка, речь идет либо о прямом противоречии, либо об одной из форм так называемого "парадокса лжеца"(1), и нет никакого способа избежать этих трудностей, кроме того, чтобы начать считать "Я" до акта рефлексии и "Я" — после этого акта двумя несовпадающими "Я". Избежать противоречия и парадокса можно только в том случае, если мы полагаем, что акт рефлексии — в данном случае акт раскаяния убийцы — может служить неким временным разломом, устанавливающим онтологические границы между "Я – до" и "Я – после". Итак, без признания непосредственного влияния актов сознания на онтологию мы не можем избежать непреодолимых логических трудностей.
С другой стороны, из вышеприведенных рассуждений также очевидно, что без подобного акта рефлексии, весьма трудно говорить о появлении нового "Я", как о свершившемся факте. Нераскаявшийся ассасин не может считаться монахом, хотя, конечно, одного только раскаяния тут и недостаточно.
В дальнейшем это, может быть, на первый взгляд, отвлеченное рассуждение и его вывод помогут нам ответить на главный поставленный вопрос: действительно ли наше коллективное "Я" изменилось настолько, что можно говорить о конце ельцинской эпохи?
Но вначале нам следует перейти от сознания индивидуального к общественному, активность которого задает то движение, которое принято называть "поступью истории". Очевидно, именно это движение мы имеем в виду, когда говорим о времени историческом, как способе это движение упорядочить. Тогда гранью, разделяющей две эпохи, можно считать любой акт рефлексии общественного "Я", фиксирующий свою собственную чужеродность прежнему "Я". Такой акт осознания эпохального разлома очевидно является одновременно и актом сознательного отмежевания от своего коллективного прошлого: "актом покаяния".
С другой стороны также очевидно, что на практике общественная рефлексия, как и рефлексия личности, в большинстве случаев консервативна и направлена лишь на подтверждение собственной идентичности, а не на ее отрицание и отвержение. Поэтому для того, чтобы начать строить новую политическую идентичность общественное сознание должно иметь веские причины. Однако если у общества есть основания желать кардинальных изменений, акт покаяния становится необходимостью. И на этот раз смутная догадка нации о самой себе должна, наконец, стать "объективной реальностью", коль скоро "объективная реальность", предлагаемая либерализмом, столь мало нас устраивает…
"Чудовище обло, позорно, погромно, стозевно и лаяй…"(2)
На самом деле у российского общества есть достаточно резонных оснований желать окончания эпохи либерализма, названной "постсоветской" Слишком дорого обошлись народу новые эксперименты пришедших к власти в начале 90-х годов вождей. Перечислим хорошо известные факты еще раз.
Чтобы убить миллионы людей, не обязательно их расстреливать или посылать в газовые камеры. В России для этого достаточно искусственно дезорганизовать экономику, инфраструктуру и социальные службы так, чтобы в стране со столь холодным климатом, где существование населения зависит от выполнения государством своих социальных функций, создать невыносимые условия существования представителям враждебных новой "революционной" власти социальных слоев.
При этом либеральный террор сопровождался знакомыми по сталинской эпохе песенками о построении в России "нового свободного общества"…
Невиданные со времен "Великой коллективизации" экономические репрессии против широких слоев народа привели к гибели от недостатка медицинского обслуживания, дефицита питания и лишения людей жилья миллионов граждан России. Фактически речь шла о намеренных массовых убийствах путем создания невыносимых условий с последующим неоказанием помощи и доведении до самоубийств, что считается уголовным преступлением в любом современном обществе.
Поэтому миллионы погибших от недоедания, отсутствия медицинской помощи, искусственно созданных в масштабах всей страны лагерных условий, насилия покрываемых ментами "лагерных сук", считаемые официальной статистикой, как "демографические потери", естественно считать жертвами режима. А создание невыносимых условий существования в государстве-лагере, в какой либералы превратили Россию — необходимо признать новейшим способом массовых казней.
Напрашиваются прямые аналогии между монополизировавшей в ходе военного путча 1993-го года власть кремлевской верхушкой и большевиками. Сталинскому уничтожению зажиточного крестьянства, как класса, в данном случае соответствует ельцинское уничтожение многочисленной промышленной прослойки, к которой можно отнести как рабочих, так и многочисленных ИТР специалистов и советских управленцев низшего звена. В их организованности ельцинский режим справедливо видел для себя серьезную опасность. Тотальному прорежению был подвергнут и многочисленный слой пенсионеров, превратившийся в электоральную угрозу власти.
Ленинско-сталинским репрессиям против царских специалистов, принуждению интеллигенции к эмиграции соответствует планомерное и последовательное уничтожение ельцинским режимом советской науки с жестким экономическим принуждением к эмиграции российской научно-технической прослойки. Как и в случае сталинского раскулачивания, в данном случае вместе с враждебными классами ради сохранения режима уничтожались и целые отрасли народного хозяйства.
Однако, в отличие от советских большевиков, большевизм либеральный более тщательно заботился о маскировке своих преступлений, избегая использования для репрессий против ненавидящего его народа специальных политических статей законодательства и расстрелов. Вместо печей Освенцима и подвалов Лубянки под аплодисменты мировой общественности против народа были применены средства массового поражения, остроумно названные "либеральной экономической политикой". Рецептом войны против собственного народа стало селективное уничтожение "враждебных классов" путем экономического удушения, а наука экономика была превращена в науку о ведении гражданской войны "цивилизованными средствами".
Такие казни были менее прицельными, чем точечные удары зорких чекистов, зато их организаторы рассчитывали на свою полную безнаказанность, и надо признать, они не просчитались…
Тем не менее, массовые казни политически оппозиционных классов и физическое уничтожение рабочей и вообще любой производительной прослойки общества не всегда маскировались — некоторые идеологи либерализма прямо говорили о том, что в России следует оставить минимум населения. Очевидно, что подобные действия, когда с них слетает идеологическая шелуха, выглядят тем, чем они являются на самом деле: преступлениями против человечности, для которых нет срока давности, и не может быть амнистий и юридической неприкосновенности. А между тем, как авторы этой политики живы и здравствуют, и даже время от времени обращаются с поучениями к народу, гордо восседают на трибунах национальных торжеств.
Имелись и другие отличия: ельцинскую деиндустриализацию, проводимую под фальшивым лозунгом "пост-индустриализации" и "перехода к новому обществу и новой экономике", можно сравнить разве что с маодзедуновским "Большим скачком" по ее катастрофическим последствиям для экономики и жизни простого народа. Таким образом, разница между сталинскими и ельцинскими зверствами в том, что в первом случае результатом была индустриализация страны, а во втором — ее деиндустриализация. Ни одна из этих целей не оправдывала примененные средства. Однако, вина Ельцина выглядит более тяжелой, поскольку в данном случае за достижение заведомо деструктивной цели была уплачена такая же непомерная цена, как и за достижение конструктивной.
Темпам уничтожения собственного народа позавидовал бы сам Пол Пот. На Западе пытаются установить истинное число жертв сталинизма путем сравнения фактического роста народонаселения с тем народонаселением, которое должно было быть в СССР, не будь там репрессий. Необъяснимо медленный рост населения СССР в 20-30 годы становится вполне объяснимым, если предположить, что это замедление было связано с репрессиями, приведшими в итоге как к миллионам жертв, так и к снижению воспроизводства народонаселения. При всей недостатках и приблизительности подобной методологии, применение ее для подсчета жертв ельцинского режима даёт никак не меньше нескольких миллионов потерявших свои жизни в результате целенаправленной репрессивной государственной политики. "Необъяснимый" на первый взгляд скачок смертности в ельцинской России, катастрофический демографический кризис, становится вполне объяснимым, если признать факт политических репрессий. Интенсивность их была столь велика, что, как недавно посетовал сам президент, эту богатую нефтью территорию "стало некому охранять"(3).
И нынешние попытки оправдать эти репрессии некими "объективными экономическими условиями переходной экономики" столь же нелепо-бесстыдна, как и попытка оправдать миллионы жертв раскулачивания "трудностями перехода от капитализма к социализму", который (переход) в свою очередь, якобы был предопределен "объективными законами общественного развития". В обоих случаях власть маскировала уничтожение политических конкурентов тем, что они, якобы, лишились жизни вследствие "действия законов объективной реальности". Продолжая эту порочную логику, пришлось бы сделать вывод, что евреев сжигали в газовых камерах, повинуясь "объективным закономерностям политики".
Истребление миллионов людей методами экономического умерщвления — смерть более долгая, мучительная, чем простые расстрелы — прикрывалось обманчивым антуражем "политического плюрализма" и "диванных" партий, созданных, главным образом, в качестве потемкинского фасада, в стремлении новой элиты быть принятой в западные "тусовки". В то же время под шелухой новой риторики просматривается все тот же страх нелегитимной власти перед падением, и все та же большевистская решимость сохранить за собой власть, принеся миллионы людей в жертву идолу "либеральной идеи".
Тошнотворный культ личности "пляшущего вождя", по несколько часов в неделю осоловело глядящего на народ с каждого "телескрина", поддерживался лихорадочно растущим сектором политической и другой рекламы, ставшим единственной после нефтянки процветающей отраслью экономики. Секс-символом правящего класса стал виртуальный гибрид Ельцина и Ленина — всемогущий и бестелесный Платон Абрамович Еленин.
Для воспевания "побед капитализма" и оправдания волюнтаристической экономической политики расплодились ВУЗы, спешно выпускающие откосивших от армии недоучек, которые кроме отправления культа всемогущества "свободной экономики" ничего делать не умели. Да и могло ли быть иначе, если экономисты воспитываются в духе, далеком от интеллектуальной честности и вообще элементарной человеческой порядочности(4).
Диплом такого ВУЗа — вполне надежная "справка о моральном уродстве", и многие студенты, не согласившиеся с этим положением, бросают учебу в экономических ВУЗах по моральным соображениям. Коррумпированная система обучения никого, естественно, кроме преданных любому хозяину холуев, воспитать не может. Пока она не будет изменена, об экономике, как серьезной науке, идти в России речь не может, а экономические теории будут применяться лишь в качестве оружия массового поражения в войне против собственных граждан…
Будучи полновластным хозяином страны, во всяком случае, не в меньшей степени, чем Сталин в 30-е годы, бывшее руководство РФ в такой же степени несет историческую ответственность за преступления против народа и государства, которые совершались во время его правления. Осуждать Сталина и при этом оправдывать авторов "либеральной экономики" — было бы худшим пример двойных стандартов. Ну, а если считать авторов военного переворота 1993 года демократами, тогда и Гитлера следует считать демократом, ведь он неоднократно заявлял, что всего лишь хочет освободить немецкий народ от ужасов коммунизма…
Конечно, и самого Сталина абсурдно было бы обвинять в личном санкционировании абсолютно всех государственных преступлений, совершенных в СССР в период его пребывания на высшей государственной должности. Вместе с тем следует согласиться с теми историками, которые считают, что о большинстве из этих репрессий Сталин знал, и если и не санкционировал их лично, то допустил своим молчанием. В любом случае ответственность политического лидера остается на Сталине, иначе непонятно, в чем вообще состоит историческая ответственность главы государства. И если мы не хотим быть пленниками идеологической тенденциозности, тезис о полноте ответственности высшего руководства должен быть применен и к руководству постсоветскому.
Рассеять тени прошлого
Итак, как было показано, границы исторических эпох подвижны, и они определяются подвижками общественного сознания. В российских условиях, где подвижки общественного сознания обычно идут сверху, это означает, что границы исторических эпох определяются эпохальными заявлениями национального лидера. Так, эпоха сталинизма может быть признана окончательно завершенной только после знаменитой речи Хрущева на ХХ съезде КПСС. Это очевидно верно и для эпохи ельцинизма, или, как теперь стыдливо и аномично её пытаются называть: "эпоха олигархов".
К сожалению, частичная реабилитация советского строя, ведущаяся теперь "сверху", только отвлекает народ от необходимости осуждения строя постсоветского. Вначале нам говорят, что осуждать сталинизм – это отрекаться от собственной истории, а затем от нас ожидают, что мы сами сделаем аналогичный вывод относительно эпохи Ельцина и всепрощенчески обнимемся с либералами на общем для всех нас русском кладбище.… Тогда в эйфорической атмосфере радостного национального единения виновным в злодеяниях было бы легче затеряться в толпе, бредущей ко рву братской могилы.
Однако для большинства национально-сознательных русских вопрос об оправдании советского режима уже не стоит: этот режим уже до своего падения перестал отвечать национальным чаяниям народа, потому-то последний и не стал его защищать, как только этот режим зашатался. Впрочем, и большевики-ленинцы пришли на смену ни бог весть какому симпатичному царскому режиму "просвещенных европейцев", не являвшихся русскими, ни в культурном, ни в генетическом смысле, которые никогда не думали дважды перед тем, как бросать русский народ в печку европейских разборок, за чужие интересы. Такая историческая беспощадность отнюдь не мешает считать и советский и царский период — неотъемлемой частью русской истории.
Факт остается фактом: после очередного провозглашения с России "свободы" и "цивилизованности" стало хуже как раз в плане свободы и совсем худо в плане цивилизованности, а массовые политические репрессии стали еще более массовыми и изощренными, чем в сталинские времена. Если первое в ХХ веке народное представительство было распущено царем, следующее — уже было разогнано большевистскими штыками, а еще следующее — расстреляно из танковых пушек. И если кто-нибудь продолжает считать, что этот расстрел — верный признак расцвета демократии, то теперь такая трактовка "объективной реальности" большинство народа уже не устраивает.
Русских не устраивает отведенное им либералами место "возле параши", поэтому и либеральная "объективная реальность", заявляющая о "торжестве свободы и демократии" в форме антиконституционного развала государства, а затем антиконституционного переворота, тоже никак не может устроить. Зато она вполне устраивает тех, кто сделал себе политическую и финансовую карьеру на разрушении страны, рассечении тела русского народа и доведении русских до физического и культурного истребления.
В свое время претендующий быть выразителем идеологической линии Кремля Сурков вскользь, скороговоркой произнёс в отмеченном вниманием СМИ идеологическом манифесте: "Безусловно, мы не можем допустить реставрации "олигархического режима…". Но позвольте, из чего следует, что этот режим прекратил свое существование, когда его создатель и главный политический гарант почивает на лаврах официального национального героя?
Воистину, легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем Савлу стать Павлом без прозрения(5) и покаяния! А без такого покаяния правителя перед народом за деяния своего предшественника совершенно невозможно говорить о "превращении Савла в Павла", и мы так и останемся в неведении, как нам относиться к нынешнему режиму: как к режиму серийных экономических убийц, которого надо бежать, или как к власти справедливой, или даже "отмеченной печатью Бога", которую следует поддерживать. Одного признания совершенных преступлений и раскаяния, конечно, недостаточно, но если и этого нет, то о каком завершении "эпохи олигархов" может быть речь?!
Мы, конечно, понимаем, что кое-кому хотелось бы, обманув время, проскочить в новую эпоху без раскаяния, но время обмануть не удастся…
Появление первого российского президента вновь на параде 9-го Мая 2006 на Красной площади рядом с действующим президентом, бесспорно, говорит о том, что ельцинская эпоха "олигархов" — все еще продолжается.
То, что Путин в своем весеннем восточно-европейском турне признал преступления коммунистической власти против народов Венгрии и Чехословакии, — это неплохой старт. Теперь дело за малым: признать преступления ельцинского режима против собственного народа… Тем более, что эти преступления совершались не полвека назад, а гораздо ближе к нашему времени. Сказав "А", придётся сказать и "Б". Если этого не сделает Путин, это сделает тот, кто придет ему на смену, и лавры "нового Хрущева" и "царя-освободителя" достанутся кому-то другому.
Для наступления новой исторической эпохи не хватает одного решающего "кванта" политического действия: публичного раскаяния власти за преступления ельцинского периода…
Лучше, если это произойдет как можно раньше, иначе, как и в случае сталинских репрессий, никто так и не ответит за преступления. Такая, ставшая уже традиционной, безответственность политиков-убийц поощрит следующих претендентов на нынешнее место "демократов", если бы они пожелали поиграть в русский политический "тотализатор", невзирая на жертвы.
Когда в России появятся памятники в память миллионов погибших от рук либеральных варваров, когда эти преступления и их участники будут осуждены, как минимум, общественным мнением и именем президента, — только в этом случае можно будет сказать, что очередная страница русской истории перевернута, и действительно наступила совсем другая эпоха. А до тех пор мы обречены блуждать в сумерках политического межвременья.
1. Парадокс лжеца или апория лжеца: "Я всегда лгу" — сказал один человек. Это его утверждение не может быть истинным, поскольку ранее он сам сказал, что всегда лжет. С другой стороны, это утверждение не может быть и ложным, поскольку в том случае, если бы оно было ложным, это означало бы, что он сказал правду, что невозможно по его же собственным словам. Парадокс лжеца доказывает, что в естественном языке всегда можно найти предложения, относительно которых мы в принципе не можем установить их истинность. Условия появления подобных предложений в формальных языках определяет Вторая теорема Гёделя.
2.Слегка измененный нами эпиграф А. Н. Радищева к его книге "Путешествие из Петербурга в Москву", который, в свою очередь, немного изменив, Радищев позаимствовал у В. К. Тредиаковского, "Телемахида". На самом деле стих этот восходит к описанию циклопа Полифема в "Энеиде" Вергилия (3, 658): "Monstrum horrendum, informe, ingens, cui lumen ademptum".
3.Владимир Путин заявил (2006) на встрече с журналистами по поводу годовщины создания ВГТРК, что депопуляция России приняла такие масштабы, что эту огромную, богатую ценными полезными ископаемыми территорию "просто некому стало охранять".
4.Если читатель не знаком с ситуацией в "одной из лучших систем высшего образования в мире", поспешим сообщить самые последние коррупционные тарифы в одном из ведущих государственных экономических вузов страны: пересдача проваленного зачета на 1 курсе – 15 тысяч рублей в карман преподавателя, первая консультация – 1000, вторая – 1500 руб. Причем эти тарифы публично объявляются перед группами студентов. Педагоги, испытывающие тягу к спиртному, иногда соглашаются заменить наличные на коньяк, но только французский.
5.Деяния Апостолов 9:18.
