Оппозиция и имитация. Часть первая

Оппозиция — это не несогласие. И объединение оппозиции — это не объединение несогласных.

Для того, чтобы некое количество несогласных стали оппозицией, нужно наличие как минимум трех факторов:

Первое, чтобы эти более-менее организованные несогласные выражали хотя бы сколько-нибудь массовое недовольство и соответствующие установки и ожидания общества. Иначе говоря, оппозиция складывается из двух составных: собственно организованной оппозиции и оппозиции стихийной, представляющей политический, социальный и электоральный ресурс первых;

Второе, чтобы эта оппозиция имела некую стратегию и некие понятные цели. Как отмечал Роберт Даль, структурно оппозицию можно признать существующей, если мы имеем такое положение, когда на структурном уровне суть оппозиции: из того, что группировка А находится у власти, а группировка В — нет, В можно назвать оппозицией, если ее стратегия активно противостоит стратегии А. Если такого противостояния стратегий нет — нет и оппозиции;

Третье, — вытекающее из второго, — необходимо, чтобы это противостояние было хоть сколько-нибудь соразмерно власти. Чтобы власть хоть сколько-нибудь была ограничена действиями оппозиции. Если некое количество людей объявляет, что оно не любит власть, ругает и клянет ее на каждом шагу, но у власти есть возможность вести свою политику, либо игнорируя это недовольство, либо его тихо приструнивая и отправляя носителей под арест за мелкое хулиганство — это некое количество людей от силы может претендовать на статус «диссидентов», но не политических конкурентов власти.

Иначе говоря, КПРФ, сколь ослаблена она бы ни была и какие бы вопросы не вызывала, — это оппозиция. Скажем, «Яблоко» или НБП — это в каком-то смысле тоже оппозиция, первое — поскольку имеет какие-то шансы на электоральную поддержку, вторая — поскольку имеет возможность как-то трепать власти нервы. Касьянов или Каспаров — это не оппозиция. Поскольку никакой поддержки в обществе они не имеют и оказывать давление на власть не могут. Если власть перестанет бороться с первыми и ограничивать их возможности — они перерастут в некую угрозу, если власть не будет противодействовать вторым — они так и останутся в прежнем качестве.

Это не значит, что некое объединение ресурсов первых и вторых невозможно или не нужно: такое объединение при определенной ситуации может увеличивать общий потенциал оппозиции. Но именно при определенной ситуации.

Прежде всего потому, что объединение политических акторов далеко не всегда дает прямой арифметический результат: во многих случаях такое объединение приводит к вычитанию из складываемого потенциала тех сторонников объединяемых сил, для которых противоположная сторона объединения оказывается органически неприемлемой. При складывании относительно родственных акторов это вычитание может быть минимальным или вообще отсутствовать. При складывании акторов с противоположных флангов его сумма может оказаться меньше изначальных слагаемых: если объединить Зюганова с Чубайсом, такое объединение получит и меньше того, что имеет Чубайс, и много меньше того, что имеет Зюганов. Старая идея «бело-красного союза», активно пропагандировавшаяся в свое время Зюгановым, способствовала тому, что и красные, и белые раскалывались, и их союз получал в лучшем случае по половине своего потенциала — остальные «зажимая нос» шли голосовать за Ельцина — или вообще не шли голосовать.

Союз противоположностей для достижения общих целей, основанный на негативном консенсусе по отношению к некой имеющейся власти, всегда предполагает будущую новую схватку этих противоположностей и для них всегда на деле встает вопрос о том, повысит или понизит уничтожение внешнего врага их шансы в этой схватке. Он может быть эффективен и вести к увеличению их потенциала в двух случаях:

— когда стороны имеют строго оговоренные цели такого объединения, понятные тем, кто должен их поддержать;

— когда эти цели не являются нивелирующими и затуманивающими сущностные цели объединяющихся.

Например, когда эти цели сводятся к изменению существующих правил политической игры и установлению новых, устраивающих объединяющихся акторов — в том числе и для условий нового противостояния между ними. То есть негативный консенсус срабатывет, когда подобное опопзиционное объединение происходит не по вопросам стратегических социально-экономических целей, а по поводу установления новой процедуры противостояния.

Иначе, эти цели должны быть приемлемыми и объединяющими для трех начал: актора одного недовольного властью полюса, актора другого полюса и широких настроений общества.

Идея, скажем, национализации крупных предприятий может объединить нынешнюю левую оппозицию и общественные ожидания — но не может удовлетворить «правых» (слово это стоит в кавычках потому, что настоящий правый полюс сегодня — это бюрократическая власть), идея демократии может объединить левых и «правых», но достаточно безразлична обществу.

Если и левые, и «правые» одинаково не любят сегодня нынешнюю власть, то общество относится к ней более противоречиво.

Единая по существу власть в его глазах, а, отчасти, и на самом деле, разбивается на два компонента: лично Путин и собственно бюрократическая власть. Общество принимает и поддерживает первого и по-прежнему терпеть не может вторую. Хотя вряд ли можно себе представить одно, существующее без другого, эти начала сами по себе не тождественны.

В этом отношении на деле есть реальный и мощный объект. Равно вызывающий ненависть противоположных сил и общества: торжествующее и наглеющее бюрократическое самовластье.

Объективно оно раздражает всех, даже часть вполне пропутинских групп. Но бюрократическое самовластье вытекает не из злых намерений чиновников и власти как таковых, а из неограниченного пространства их возможностей, не ограниченных в нашем обществе ни политически, ни институционально. Еще Вебер писал о том, что демократия не может существовать без бюрократии, поскольку некому будет выполнять решения первой: вопрос в том, чтобы вторая была ей подконтрольна.

Бюрократическое самовластье вытекает и из институциональных установок, и из имеющейся практики нынешней «суперпрезиденской республики», в основе которой изначально лежало уничтожение любых форм контроля как со стороны гражданского общества, так и со стороны представительской власти.

Таким образом, насущным историческим и политическим требованием для страны является изменение нынешней формы правления.

При этом имеются два составные вектора такого изменения.

Первый: переход к системе, основанной на подконтрольности исполнительной власти по отношению к власти представительской, т.е. в наиболее расхожей терминологии — «парламентской республике» или, в другой терминологии, — принципа «ответственного правительства»: «Власть исполнительная да преклонится перед властью законодательной».

Второй: институциональные гарантии оппозиционной деятельности, то есть создание такого положения вещей, когда право на оппозиционность есть не право на несогласие, а право на реальный контроль над властью и реальные возможности ее ограничения.

Что касается первого направления, он будируется в России уже относительно давно. Главное препятствие к его решению: нежелание бюрократии признавать за обществом права контроля над собой и свою собственную подотчетность перед обществом.

Это желание имеет в свое подкрепление и вполне реальные аргументы. Которые, отчасти, получают некоторое подтверждение и в картине парламентского кризиса на Украине.

Первый аргумент против введения парламентского режима заключается в том, что без сильных устоявшихся партий парламентское правительство обречено на слабость и постоянные кризисы, вызванные конфигурацией сил в парламенте.

Второй — в том, что при существующей в России практике голосования и политической культуры избирателей мы слишком часто видим в парламенте либо авантюристов, либо клоунов, либо абсолютно ангажированных и беспринципных деятелей, проведенных туда усилиями той же власти.

При этом встает и вопрос о процедурных гарантиях: как сделать так, чтобы право парламента на формирование правительства реально осуществлялось?

Сегодняшний кризис на Украине демонстрирует, казалось бы, слабость такой модели: чего уж больше, в Конституции записали, что президент представляет в парламент кандидатуру премьера, предложенную парламентом. А президент берет и не представляет ее. И говорит, представлю, если из своей коалиции исключите одних, возьмете в нее других, кандидатуру поменяете. И обяжетесь выполнять мою программу.

Ему говорят — да не твое это дело, диктовать нам, какую создавать коалицию и кого представлять. А он в ответ: значит, вы не можете сформировать правительство, а раз так — имею право вас распустить. Что само по себе, вроде бы и правильно: президент в парламентской республике для того и нужен, чтобы распускать парламент, если тот не может сформировать правительство. Парламент говорит: так мы можем. В ответ получает: ну, так ведь не сформировали, значит, не можете. — Да мы можем, вы представьте предложенную нами кандидатуру. — Примите мои условия, я и представлю. — Да не твое это дело, говорить нам, кого представить. — Тогда не представлю. — Да в конституции написано, что должен представить. — А я вот не представлю.

Вот не представит: а что делать парламенту дальше — не прописано. И дело даже не в том, что не прописано: что тут еще прописывать, все прописали. А президент не исполняет, что делать? Чтобы ни было прописано: если президент не исполняет, что с ним делать? Отрешать от должности? Но для этого нужны по определению голоса в таком количестве, в котором их у большинства нет. И даже если бы были.

В России в 1993 г. было прописано, что если президент использует свои полномочия для роспуска законно избранных органов власти, его полномочия прекращаются автоматически, — а он распустил. И расстрелял.

С другой стороны, даже современная российская конституция дает парламенту все возможности, чтобы настоять на внесении президентом устраивающей парламент кандидатуры. Для этого просто нужно три раза отклонить представленные, дождаться роспуска, пройти новые выборы — и если избиратели поддерживают президента — новый парламент утвердит его премьера, если они поддерживают прежнее парламентское большинство — парламент сможет отклонять президентского премьера без опасения нового роспуска.

Но и здесь есть два момента.

Во-первых, опять-таки, как и в украинском варианте, нет практической, а не конституционной гарантии, что президент конституцию будет соблюдать. Если нет — что с ним делать?

Во-вторых, для того, чтобы этот путь пройти до конца, в парламенте должны быть депутаты и партии, которые не боятся роспуска и новых выборов. Не боятся как в том смысле, чтобы иметь достаточно серьезные позиции в обществе, позволяющие уверенно пройти выборы, так и в том, чтобы не пугаться возможности оказаться вне парламента, во всяком случае, быть готовыми потерять мандаты, но не голосовать за не устраивающего премьера.

В России в 1990-е годы в прохождении в парламент на любых выборах могли быть уверены лишь коммунисты. Но и они не решались пойти на роспуск в 1998 г. при внесении кандидатуры Кириенко. Официальная фракция, состоящая из депутатов по списку, все три раза проголосовала против кандидатуры Кириенко, но фракции-сателлиты, состоящие из одномандатников, до потери принципов испугались новых выборов — и утвердили премьера. И это несмотря на то, что, в этот момент, за своими пролетарскими плечами коммунисты имели всю мощь олигархических империй всемогущих тогда Гусинского и Березовского, не желавших Кириенко еще больше, чем коммунисты.

Кстати, тот кризис тоже, по-своему, показал, что записанное в Конституции при желании может толковаться прямо противоположно. Конституция предполагала, что президент распускает парламент после троекратного отклонения «предложенных кандидатур», то есть, что это должны быть разные кандидатуры, а президентская сторона объявила, что три кандидатуры могут состоять из одного лица. Самое интересное, что Конституционный суд, напуганный 1993-м годом и давно превратившийся в президентскую лакейскую, подтвердил правомерность данного толкования.

Собственно говоря, поскольку нигде в Конституции не написано, что президент обязан представлять на пост премьера человека, он вполне мог бы предложить утвердить в данной должности своего домашнего пса, а после троекратного отказа — распустить парламент. Конституционный суд и тут бы его поддержал.

Таким образом, центральным вопросом контроля над властью оказывается вопрос, что делать, если она, в лице того или носителя, по факту не исполняет даже прямые и однозначные предписания закона.

С этой точки зрения, чтобы ни записывалось в Конституции, оно имеет смысл лишь тогда, когда для власти существуют некие иные стимулы к его соблюдению. Когда она знает, чем придется платить за неисполнение закона. Это что-то базируется, в конечном счете, на реальном соотношении сил и существующей исторической политической практике.

В Англии нет конституционной записи, требующей от короля поручать формирование правительства лидеру победившей партии. Но он поручает. Потому что имеется принятая практика, базирующаяся на историческом опыте: изгнании Якова II и отрубленной голове Карла I.

Во Франции, являющейся президентской республикой, президент имеет право назначить правительство из представителей меньшинства: но назначает из представителей большинства, даже если оно представляет оппозиционные ему силы. Но в основе этого тоже лежит историческая практика, восходящая к отрубленным головам семьи Людовика XVI, шести революциям и готовности политической элиты в ответ на назначение премьером представителя меньшинства блокировать любые его законодательные инициативы.

По практике вчерашнего дня меряется и практика сегодняшнего. Пока в России не появится президент, отданный под суд за нарушение Конституции, — президент в России Конституцию будет нарушать или, что тоже самое, толковать так, как захочет.

Таким образом, чтобы добиться в стране ответственности исполнительной власти, есть два пути.

Первый, более радикальный — получить расстрелянного президента.

Второй, более мирный и цивилизованный (который, правда, не осуществим без готовности на это самого президента) — создать такую систему контроля над властью, в первую очередь — над властью исполнительной, которая реально ограничивала бы ее административные и технические возможности.

То есть, превратить право на оппозиционность из права на несогласие с властью в право на контроль над ней и ее текущее ограничение.