На сайте www.kontrudar.ru относительно недавно появился новый метафизический трактат Гейдара Джемаля «Пророческая эсхатология и традиционная доктрина циклов», продолжающий линию, сформулированную философом в книге «Революция пророков». По отношению к подобным текстам, излагающим фундаментальные вопросы веры, никакая «критика» неуместна. Более того, если веру субъекта можно поколебать критикой, никаким субъектом он не является. Здесь возможна лишь экспозиция альтернативного взгляда.
У тех, кто был причастен к позднесоветскому «интеллектуальному андеграунду», в свое время неслабо «съехала крыша» от трактата «Ориентация — Север». Этот текст даже по форме был «пророческим» — говорят, что Джемаль его не писал, а лишь изрекал максимы, которые тут же фиксировали восторженные ученики. «Ориентация» действительно радикально будила духовные интуиции, а ее лаконичный, «телеграфный» стиль весьма ярко выделялся на фоне «официально-религиозных» нравоучений, или писаний иных занудно-многословных мистиков. Хотя в этом тексте иногда встречались определения из исламской теологии («посланник» и т.д.), в целом, он вовсе не производил впечатления чего-то специфически «исламского», в том числе и по причине совершенной свободы от арабской лексики. Возможно, в то время и сам Джемаль рассчитывал на появление нового, глобального, «авангардного» ислама, способного преодолеть свою «восточную экзотичность» в глазах европейцев. Но впоследствии он все же предпочел солидаризоваться с «реальным» исламом, возглавив Исламский комитет России. И с тех пор его тексты конфессионально прочитываются весьма однозначно…
Эта однозначность состоит в характерном для исламской теологии уверенном утверждении неких принципиально непроверяемых «аксиом». Вот, к примеру: «Ведь метафизик не может ставить знака равенства между потоком феноменов, пусть даже неопределенном в своих границах, и чистой бесконечностью, которая изначально пуста и неподвижна!»
Хотя представители куда более древней — индуистской традиции, метафизический опыт которой трудно умалить, поставили бы здесь если не знак равенства, то вопрос вместо восклицания. Циклическое мировоззрение динамично, и потому ему просто чужда эта «изначальная пустота и неподвижность». Да и какая вообще может быть «изначальность» у бесконечности?
Как и свойственно проповеднику авраамической традиции, полагающей, будто все сакральные откровения человечеству даны в ближневосточном регионе, Джемаль обрушивается на «эллинизм» — духовную и интеллектуальную базу европейской культуры:
«Парменид и эллинизированное мыслящее человечество вслед за ним легко отмахиваются: «Нет, мол, небытия!». А как быть с молчанием — небытием слова? Молчание есть реализация возможности непроявления речи. Оно есть, или его нет?»
Но аналогично и тьму можно назвать «реализацией возможности непроявления света». Однако у исламского метафизика эта сугубо негативная сущность вдруг обретает черты не просто некоего потенциала, который может пребывать и в «непроявленном состоянии» (как платоновские эйдосы), но — вполне самостоятельной, оперативной и даже главенствующей реальности!
«Действительно нам дан знак о инобытии в виде явной несоразмерности того, что нас окружает, уровню нашей открытости в качестве перцепторов. Если сравнить нас в этом плане с зеркалами, то мы обнаружим одно шокирующее своей очевидностью различие: зеркала воспринимают абсолютно все, любой предмет, который только им не предъявишь; все, кроме темноты. Отсутствие потока фотонов, отражающая поверхность зеркала не регистрирует. А мы воспринимаем темноту, абсолютную тьму, мы ее переживаем как фундаментальный зрительный опыт!»
Если принять эту условность «одушевленных зеркал», то для них отсутствие отражений, вероятно, также явилось бы «фундаментальным опытом» — в этой ситуации зеркало осознало бы свою шокирующую ненужность. Однако зеркала не трескаются от этого шока — их спасает любой случайный фотон. Так же, как и для человека «абсолютная тьма» невыносима: попав в это состояние, он настойчиво ищет — как вне, так и внутри — просвета, звука, прикосновения… И вряд ли идеализирует этот «фундаментальный опыт», который сводится к сплошной пустоте.
Буддистская нирвана, которую светские религиоведы также порой соотносят с «пустотой», самими буддистами трактуется скорее в позитивных категориях — как освобождение от преходящих иллюзий. Но это освобождение вовсе не тождественно «абсолютной тьме» — тьмой (авидья — буквально «невидение», «слепота») буддисты считают как раз растворение в этих иллюзиях, принятие какой-то из них — в том числе и опыта смерти — за «окончательную реальность». Тогда как в исламе, напротив, этот опыт абсолютизируется — вплоть до тождества Бога и смерти. «В метафизическом супра-персонализме Ислама смерть и истинная личность совершенно тождественны», — писал Джемаль в своей еще «самиздатовской» статье 1989 года «Ислам и Правая». И хотя сейчас автор «Ориентации — Север» сотрудничает преимущественно с левыми, его метафизическая цель вряд ли изменилась…
Потому «эллинская мудрость», расходящаяся с этой целью, отвергается им по-прежнему:
«Парменид решил свести людей до статуса механических зеркал, а Аристотель это институционализировал, превратив невидимый мир в абстрактные категории, прилагаемые опять-таки к миру видимому. Именно эти абстракции стали на долгие века гарантом имманентной вечности мира. Для профанов. Потому что у «непрофанов» совсем другие отношения с вечностью и временем».
В действительности здесь он сам «профанически» упрощает Парменида и Аристотеля. Тогда как первый вряд ли имел в виду «механические зеркала» — до такого уровня людей свел лишь Ленин своей «теорией отражения» (равно как и академик Павлов человеческую психику — к собачьим рефлексам). Аристотель же, напротив, существенно скорректировал платоновские абстракции, утвердив фундаментальную взаимосвязь «невидимого» с «видимым» — вместо их роковой разорванности в эйдетических теориях основателя Академии…
Лучшими последователями платоновского абстракционизма как раз и стали авраамические традиции, введшие категорию «Единого Бога» в качестве абсолютного и непостигаемого, отстраненного, но всевластного субъекта, — а также внушившие человеку непременный страх перед ним. Ислам, как исторически последняя из этих традиций, вобравшая в себя и иудейского Мусу, и христианского Ису, заостряет и абсолютизирует этот разрыв между «божественным» и «человеческим», отказывая человеку вообще в каком бы то ни было смысле жизни, помимо рабского ничтожества перед своим «Творцом»: «Я создал джиннов и людей только ради того, чтобы они поклонялись Мне» (Коран, 51:56). Невольно возникает образ огромной фабрики биороботов, которые движутся по конвейеру, и в финале сваливаются в какой-то ящик— как в пинкфлойдовской «Стене»…
В Ветхом Завете также есть показательная фраза, с которой Иегова обращается к народу Израиля: «И имени других богов не упоминайте; да не слышится оно из уст твоих» (Исход, 23:13). Но — с чего бы вдруг такое беспокойство, если он и вправду «Единый и единственный Бог»? Исламский же «символ веры» вообще сводится к отрицанию всего «иного»: «Нет бога, кроме Аллаха…»
Но этот «эксклюзивный» монотеизм роковым образом раздваивается, вынуждая относить все, его не признающее, или даже просто выходящее за его рамки, к инфернальной, «дьявольской» стороне бытия (1). В итоге, впитав в себя абстрактный платонизм, ислам предал проклятию породившую его эллинскую культуру. Так, Джемаль, перечисляя «имена Сатаны», ничтоже сумняшеся относит к ним и Аполлона, который у эллинов символизировал гиперборейское, северное происхождение их цивилизации. Означает ли это отказ Джемаля от духа и самого названия своей знаменитой книги — и переориентацию на Юг, в сторону Мекки, куда и молятся мусульмане? Или мы просто по-разному понимаем Север?..
Прослеживая разницу «языческих» и «авраамических» традиций, Ален де Бенуа замечает: «Чтобы быть язычником, нет необходимости «верить» в Юпитера или Вотана — что, впрочем, ничуть не нелепее, чем верить в Иегову. Сегодняшнее язычество состоит не в возведении алтарей Аполлона или возрождении культа Одина. Оно подразумевает отныне обретение того «умственного инструментария», порождением которого является религия, того внутреннего мира, к которому она отсылает, той формы восприятия мира, которую она означает. Одним словом, оно подразумевает взгляд на богов как на «центры ценностей», а на верования, предметом которых они являются, как на системы ценностей: боги и верования уходят, но ценности остаются».
Однако, отрицая или «демонизируя» аполлонические ценности, ислам (и шире — авраамизм) дистанцируется от того внутреннего мира Европы, который всегда подспудно ощущал «северное притяжение». Метафизическим вектором европейской консервативной революции ХХ века, по существу, и была «Ориентация — Север»: новое обретение своих изначальных смыслов, полет Аполлона в Гиперборею. И хотя этот полет был сорван самими «нордистами», опустившими его на «слишком человеческий» уровень, в ключевые циклические моменты сакральная и реальная география совпадают…
Примечательно, что Джемаль, несмотря на свои безапелляционные утверждения «истин ислама», когда затрагивает тему исторических циклов, все-таки не может обойтись без данных индуистского «язычества». Вообще-то от этого «термина» уже пора бы отказаться — в особенности тем, кто чувствует собственную предрасположенность к этим ценностям. Зачем называть себя этим презрительным ярлыком, который авраамиты наклеили вообще на все мировые религии, кроме трех, появившихся на Ближнем Востоке? Хотя, если уж производить «язычество» от «языка», русский язык действительно велик и могуч — в нем уже появилось ответное остроумное прилагательное для поклонников абстрактного «Единобожия» — однобогие. Может быть, у нас вскоре появится новый Маркузе со своим «Однобогим человеком»? Потому что пропаганда этих абстрактных догматов и попытки сведения к ним всей реальности ныне становятся все громче. Вот как это звучит у Джемаля:
«Если взять в сумме все упоминания и намеки, рассеянные по всему корпусу монотеистических писаний — от Корана до Торы, Евангелия и откровения Иоанна Богослова — то окажется, что монотеизм как деятельная миссия обращается к людям с призывом сделать усилие и стать не одним из бесчисленно многих, а действительно уникальным человечеством. Единственным, которое значит. Тем, на котором все завершилось, в котором все реализовалось. Монотеизм есть доктрина, формулирующая перед избранной частью человечества задачу покончить с «дурной бесконечностью» циклов, сделать наш цикл последним!»
Иными словами, «после нас хоть потоп». Впрочем, эти попытки «узурпировать время» известны еще со времен римских императоров, учреждавших собственные «вечные» культы… Хотя гегелевская «дурная бесконечность» — это совсем не аналог ницшеанского «вечного возвращения», означающего бесконечное восхождение по сияющей спирали, но — бессмысленное повторение одного и того же цикла, замкнутый круг, или, если угодно, лента Мебиуса. «Дурную бесконечность» в действительности утвердили и продолжают однобогие авраамиты, со своим «годовым кругом богослужений», ничуть не отличающимся год от года. (А если отличаются — это «грех»! (2)) Но кому нужен этот «круг», если их главным доктринальным желанием, как они сами устами Джемаля проповедуют, является метафизический «прорыв» за пределы циклизма? И зачем им тогда скрупулезные подсчеты количества лет в «отрицаемых» циклах?
Верховный «гуру» традиционалистов Рене Генон (которого Джемаль читал, наверное, «не в этом цикле» (3)) парадоксальным образом опровергает сам себя, когда в одних работах рассуждает как жесткий исторический детерминист («современный мир» пребывает в «кризисе» и катится к «эсхатологическому финалу»), но в других, менее «критических» и более «метафизических», рассматривает человека как вневременного субъекта онтологии. Там совершенно неважно, на каком «циклическом этапе» этот субъект пребывает, поскольку сам ход циклов разворачивается не вне, но внутри него. Аналогичное «самоопровержение» можно найти и у Джемаля: в чем смысл воспеваемого им в «Ориентации» «субъективного духа», является ли он по-настоящему суверенным от «объективного бытия», если фатально подчинен всеобщей эсхатологической перспективе?
Однажды Джемаль сформулировал «абсолютное зло интеллектуальной этики ислама» — это тагут, «собственный архетип, спроецированный во множественность, претендующий на то, чтобы быть мерой вещей». Тогда создавалось впечатление, что сам он тяготеет скорее к той великой, но забытой эпохе, когда ислам в Европе представляли мыслители, поэты и ученые, сохранявшие посреди средневекового «варварства» духовные богатства европейской же античности. Однако впоследствии взгляды Джемаля претерпели существенную инверсию — и теперь он выступает на стороне растущей в Европе мусульманской диаспоры, утверждая, что по своей «революционности» она приходит на смену марксистскому пролетариату. Но такая «революция» есть не что иное, как абсолютное торжество тагута — миллионы арабских и турецких мигрантов легко вписываются в меркантильную цивилизацию ЕС, а их «исламский архетип» ревностно оберегается ее «политкорректными» законами и уже (случай с «датскими карикатурами») всерьез «претендует на то, чтобы быть мерой вещей»…
С крупными мыслителями случается такой парадокс — их «ранние» тексты порой звучат «вне времени», тогда как «поздние» снижаются до ограниченных рамок той или иной актуальной идеологии. В «Ориентации» Джемаль сформулировал вечный, но именно поэтому не замечаемый исторической суетой «принцип компаса»: «Идея севера противоположна идее центра». Действительно, всегда существует противоположность между «центростремительной» защитой статус-кво — и «центробежным» (если угодно — «эксцентричным») проектом будущего. Дрожащая стрелка компаса всегда выводит за пределы существующего порядка…
Нынешний «мировой центр» (структуры наподобие G8) преемствует «государственнические» и формально-юридические основы Римской империи, и оттого опасается «мирового ислама» — который ныне способен сыграть ту же роль, что и христианские «варвары» для древнего Рима. Однако христианство вовсе не разрушило Римскую империю, но лишь «переформатировало» ее, заложив основы средневековых монархий. И история просто повторилась… «Мировой север», способный вновь вдохнуть в Европу жизнь, просматривается сегодня вообще в выходе за пределы «римской схемы» и в новом открытии эллинских истоков европейской культуры и самосознания. Как известно, «Европой» изначально называлась территория обитания племен, охранявших Дельфийский оракул. А сама Эллада была сетью суверенных, но взаимосвязанных полисов. Да и не только Эллада — викинги называли Северную Русь Гардарикой, «страной городов». Это политическое (в изначальном смысле политики, от слова «полис» — город) устройство удивительно гармонирует с новейшими тенденциями «сетевого общества» и глокализации. «Новую античность» не следует представлять как некую «реставрацию прежней» — напротив, это выход в новый исторический цикл. Один из главных космических проектов NASA неслучайно назывался «Аполлон» — даже американцы, с сильными у них иудео-христианскими традициями, не нашли в их рамках более символически насыщенного имени…
«Только субъективная воля может чудесным образом трансформировать принципиальную дисгармонию реальности в фантастическое трансобъективное бытие… В огне вселенской весны сгорает кошмар объективного рока…» — эти максимы из «Ориентации — Север» напрочь отменяют позднейшую солидаризацию их автора с «объективными истинами» авраамических «священных писаний». Это, скорее, пророчество о северной трансполярной цивилизации, известной древним как Гиперборея. Ее новое открытие не имеет ничего общего с «прошлым» — напротив, оно все более подталкивается современными глобальными тенденциями. Но только сами эти тенденции еще ничего не откроют — здесь нужна именно субъективная воля тех, для кого нынешний миропорядок, несмотря на его виртуальную радужность, слишком тесен и тускл… Вселенская весна приходит на смену и зеркальной иудейской звезде, и закатившемуся солнцу христианства, и ночному исламскому полумесяцу. Но верен ли финал «Ориентации»: «в небе севера отсутствует свет»? Пусть для кого-то так, но в небе нашего Севера — сполохи полярного сияния…
1. Заметим, что у эллинов вовсе отсутствовало авраамическое понятие «ада» как «геенны огненной», предназначенной для «вечных мук» грешников. Царство Аида, которое кое-кто из героев все-таки умудрялся покидать, включало не только мрачный Тартар, но и светлый Элизиум. Однозначно-негативная концепция «ада» появляется в греческом языке лишь как перевод иудейского термина «шеол».
2. В античности отсутствовало также и понятие некоего предустановленного свыше, «первородного» греха, равно как само слово «ересь», ставшее в христианской Европе оправданием религиозных войн.
3. Иначе бы не «изобретал» названия его трудов: «Рене Генон в своей фундаментальной работе «Знаки времени и космические законы». Интересно, какая работа Юлиуса Эволы кажется Джемалю более фундаментальной: «Восстание против тигра» или «Оседлать современный мир»?
