Ответы на вопросы редакции АПН:
Существует ли угроза, исходящая от философских (и, шире, гуманитарных) текстов?
Может ли издание и изучение философской литературы представлять опасность, и если да — кому или чему?
Каким уровнем автономии должна обладать гуманитарная наука в современной России?
Должна ли она следовать мировым стандартам академической автономии, или необходим дополнительный контроль над интеллектуалами и их интересами?
Какова должна быть инстанция подобного контроля, должен ли он быть административным, общественным, или каким-то иным? Если нет, то почему?
Об опасности умных книжек не слыхал только ленивый. «Какая опасность? О чём это вы?» — Дело тут не в фамусовской сверхосторожности. Единственным легитимным оправданием для сочинения философского текста является желание изменить человеческое мышление в ту или иную сторону. Если автор не стремится к такой цели, его деятельность превращается в игру в бирюльки, которая никому не интересна, кроме него самого, и уж тем более — недостойна того неожиданного внимания верховной власти, которое философические потуги удостоились в самое последнее время.
Итак, социально-политическая и философская мысль должны давать «на выходе» преображение мышления: причём не только мышления собратьев по профессиональному цеху, но и национальной элиты и массового мышления. Без этого человек, называющий себя философом, просто не исполнил бы своего профессионального долга, был бы неэффективен в прямом смысле слова. Отсюда и главный критерий ценности философского послания: его убедительность. Если высказывание неубедительно, бессмысленно говорить о его «истинности» или «ложности».
Наоборот, существует немало примеров, когда противоречащая господствующим взглядам, поначалу отрицаемая и даже гонимая, однако доказавшая свою убедительность идеологема со временем принималась в качестве истины. Речь, разумеется, не идет о «вечных истинах», пребывающих в платоновских высях. Речь — об ограниченном историческом отрезке, на котором доминируют свои представления об истине, и которые по истечении времени вытесняются новыми, более эффективными и адекватными текущей реальности, структурами сознания.
Философия обязана быть убедительной — это единственное правило, диктуемое ей социумом. Данное правило — условие выживания социально-политической мысли в любом разумно организованном обществе, не терпящем бездельников и симулянтов. Все остальные правила — мысль устанавливает для себя сама. В этом она должна быть полностью свободна, так как ничто не в состоянии указать обществу дорогу, кроме освобожденной от всяких оков и предубеждений политической мысли.
Идеологическое послание имеет больше шансов переубедить слушателя тогда, когда содержащаяся в нём основа способна решить определённые проблемы общественной мысли, ответив на трудные вопросы и вычистив накопившиеся в темных углах нашего мышления сложности. Однако любая эффективность небезобидна. Чем выше ставка, тем вернее и болезненнее можно и проиграть. Высокая норма прибыли всегда означает повышенные риски. Яд и лекарство — две стороны одной медали. Отсюда, опасность любой настоящей истины кроется в самой её истинности, ведущей к суггестивности. Другими словами, правда, как роковая женщина, опасна своей неодолимой привлекательностью, против которой оказывается бессильна любая аргументация.
Фактически философия — это такая манипуляция сознанием, значимость которого для общества признана самим обществом. Объектом философской манипулятивности является всё общество без исключения, включая, конечно, и самих философствующих субъектов. Даже та часть, что не читает философских книжек и статей, знакомится с бликами философской мысли, отражающимися в масс-культуре и экспертизе.
Эксперт-профессионал также отнюдь не защищен от подобного удара. Наоборот: экспертная группа — первейшая и наиболее лакомая цель философской «атаки на сознание». Однако, устойчивость к красоте истины, требующая от эксперта определённого цинизма, ещё далеко не всё, что требуется от философа. В отличие от чистой экспертизы философ должен обладать продуктивными способностями, умением родить новую мысль. Только инновативная аргументация может быть убедительной, поскольку для выработки убедительных контр-аргументов понадобится время.
То, что теперь существует в России теперь в виде институционального философского сообщества, — это лишь механизм экспертной фильтрации западной мысли, заимствования её наименее рискованных положений и интерпретация в безобидном для существующей власти духе. Никакой «отсебятины», а тем более открытий, влияющих на общественную парадигму хотя бы русского общества, а тем более — в мировом масштабе — от современной институционализированной философии ожидать не приходится. Не для того она поддерживается крайне скупым, когда дело касается чего-либо действительно нового, российским государством.
Наоборот, ростки свободной мысли, вырастающие на отечественной почве, тут же слоноподобно топчутся обвинениями в «плагиате», «вторичности», «несовершенстве», «непрофессионализме», и что наиболее действенно: заговором молчания. Параллельно внимание научного сообщества переводится с актуальных вопросов отечественного бытия на малопонятные споры второразрядных западных мыслителей. В результате пар выпущен, иллюзия модернизации создана, время убито на духовный онанизм…
Организационные структуры профессионального философского сообщества следует рассматривать, как интеллектуального цербера власти и одновременно — как тайную клаку, лобби импортёров интеллектуального продукта в Россию, вред от которых отнюдь не ограничивается финансовыми убытками. Таким образом, то, что в России называют «философской наукой», есть крайне анти-инновационная институция, способная лишь к трансляциям в общество западной мысли и сигналов «властной вертикали», что полностью противоречит общественному месту философии в динамично развивающемся социуме.
В таком, и только в таком контексте следует оценивать проблему переводов и издания книжек различных зарубежных социальных философов. Это — в определенном смысле наступление в обход закоснелых философских институций, однако это всё таки импорт, со всеми своими издержками. И как ко всякому импорту — к нему следует выработать соответствующее отношение: без импорта никто не обходится, однако всегда следует стремиться к изменению структуры экспортно-импортных операций в свою пользу.
Если абстрагироваться от политических предпочтений, контроль над импортом, тем не менее, оправдан и легитимен уже тем, что, оставаясь бесконтрольным, интеллектуальный импорт угнетает местное производство. До тех пор, пока российский интеллектуальный продукт не достигнет определенной степени конкурентоспособности, актуальность госконтроля остаётся. Важные сектора местного производства требуют целенаправленной защиты от безудержного демпинга и, в данном случае, сознательных попыток лишить русских собственной независимой политической мысли. В этой игре ставка — независимое существование русского сознания, без чего и независимое русское государство, конечно же, становится невозможным.
Однако, пока что наблюдаются признаки обратных процессов. В условиях, когда карман спонсора ограничен, не важно речь о честных инвесторах или государстве, установка на массовый перевод западных авторов есть решение о поддержке импорта. Схватка за бюджет, запах неожиданно замаячивших на горизонте денег приводят к обострению невроза у участников процесса и периодическим потасовкам между ними, в которых вместо каменьев стороны пытаются использовать томики Деррида и Шмитта. Как более или менее независимые интеллектуальные кружки, так и философские институты втягиваются в эту суетливую борьбу.
Если бы речь шла о чем-то более актуальном для Отечества, чем поддержка того или иного лобби импортёров, можно было бы спокойнее отнестись к таким войнам и даже принять чью-то сторону. А до тех пор я — сторонник ограничения интеллектуального импорта по всем направлениям. Во всяком случае — за меры по ограничению его прямой и косвенной поддержки. Однако, за более широкое переиздание оригинальных русских философов, как современных, так и классиков русской философии, в том числе — националистического направления, начиная с Ильина и Леонтьева. В ином случае перспективные отечественные авторы так и просидят всю жизнь за переводами и комментариями.
Между тем русская философия продолжает пользовать слабо совместимые с русским ассоциативным рядом английскую, французскую и немецкую терминологии. Вместо того, чтобы вести войну интерпретаций западных текстов, неплохо бы сосредоточить усилие на разработку русского философского языка. Русификация русской философии по-прежнему стоит на повестке дня. Эта задача актуальна в не меньшей степени, чем она была в XVIII веке, до тех пор, пока Христиан Вольф не сумел переубедить немецких гуманитариев перейти с латыни на родной язык.
Однако решать задачу создания аутентичного философского языка некому: все силы брошены на трансляцию голоса западных школ, без поддержки которого отечественные мыслители не ощущают свою позицию твёрдой. Получается унылая антифилософская картина: русская общественно-политическая мысль по-прежнему не только не чувствует себя убедительной (философской) без постоянной оглядки на западный образец, но и реплицирует данную установку в качестве условия своих собственных «профессионализма» и «научности». Укоренённая имитативность выливается в отрицательный отбор членов интеллектуального сообщества: успех гарантируется наиболее старательным и работоспособным компиляторам в ущерб инновационности.
В то же время, если уж теперь по факту интеллектуальный импорт не ограничивается никакими государственными мерами, не должно быть и никаких избирательных ограничений на издание философов того или иного направления. Государство, если оно не желает остановки общественного мышления и своей медленной гибели, не должно решать, какое направление западной общественно-политической мысли достойно быть представленным в России, а какое нет. Не должно не потому, что среди чиновников не найдется знатоков политической философии, а потому, что в случае вмешательства государственные действия на этом поле слишком предсказуемы. Наиболее убедительные, а потому — опасные, авторы и течения будут отсекаться в пользу более тривиальных, «беззубых», а потому и менее угрожающих сиюминутной «стабильности». Однако, в данном случае элиминация рисков означает снижение планки: обрезание перспектив долгосрочного развития, ставка на заведомое отставание, вторичность, так как в хвосте плестись легче и безопасней.
С другой стороны, государство должно следить за тем, чтобы интеллектуальное поле не превращалось в объект откровенной внешней манипуляции в интересах сил, возможности влияния которых на ситуацию в России зачастую превышают силы непосредственных участников процесса. Учитывая концентрацию влиятельной российской политической мысли в пределах МКАД, кому-нибудь за рубежом может показаться соблазнительной идея, потратив относительно небольшие деньги, направить развитие русской общественной мысли в ту или иную сторону.
Другое дело — внутренние разборки. Самое лучшее, что может сделать в данном случае государство — это не вмешиваться, несмотря на то, что некоторые силы пытаются спровоцировать его на такое вмешательство вполне в духе 37-го года и периода лысенковщины. Руками власти расчистить интеллектуальное поле для себя любимого — отнюдь не новый приём и тем более — не только российский. Подобные попытки знавала и немецкая философия, не говоря уже об известнейшем примере такой, отнюдь не только идейной, войны с философией, жертвой которой стал в своё время Сократ.
По нашему мнению выработка стратегии для срыва любой формы вовлечения государства в идейную борьбу между течениями политической мысли — одна из главных задач националистического движения на текущем этапе. Противники националистической парадигмы чувствуют слабость и неубедительность своих аргументов, отсюда и невротические попытки убежать под крыло власти. Однако, националистам не следовало бы поступать симметрично: русская национальная парадигма обладает достаточной убедительностью для того, чтобы одерживать победу за победой в честном поединке.
Мы все помним, как эклектично прошлый президент сочетал цитирование даже вполне отечественного Ильина и оговорки про «национализм в хорошем смысле слова» с осуждением «экстремизма». Подобная эклектика — показатель того, что всё это время верховная власть оставалась предметом манипуляций борющихся между собой идейных течений. И это — закономерно. Должное место государства в борьбе идейных течений — это место нейтрального наблюдателя и объекта.
Будучи принципиально анти-универсалистским идейным течением, русский национализм должен отринуть всякое слепое копирование и бездумную ориентацию на «образец», даже тогда, когда речь идет об уважаемых зарубежных именах. Однако, борьба с имитативностью должна происходить путём убеждения в рамках гражданского общества и начинаться с общественного порицания. Имитация должна вызывать в русской среде не восхищение, а лишь стыдливое стеснение, а со временем и активное отторжение.
Политико-философская мысль в России, а затем и за её пределами должна в какой-то момент оставить костыли и начать самостоятельную ходьбу. Это трудно, однако всё ещё возможно.
Националистическая партия должна быть кровно заинтересованной в том, чтобы русская мысль освободилась от колониального управления и наконец-то получила независимость и суверенитет.
