Столетие псевдоконституционализма

Примерно лет десять тому назад в кругах российских политологов возникла своеобразная мода на просвещенный консерватизм. Тогда даже появилась тенденция противопоставлять традиционализм как нечто вполне достойное почитания в интеллигентных кругах и освященное почтенными именами Э.Берка и М.Оукшотта консерватизму как исступленному стремлению привести жизнь в согласие с некими будто бы вечными и безусловными ценностями.

В числе почти что обязательных составных частей нового "традиционалистского" кредо было почитание новой российской конституции, принятой на референдуме 1993 г., в качестве какого-то глубоко национального правового документа, якобы воплотившего в себе всю глубину и специфику российской политической традиции. В обоснование данного тезиса почтенные политологи часто ссылались на историю конституционных проектов в царской России — от неосуществленной реформы Сперанского до преобразований Витте, — которые по многим важнейшим положениям действительно воспроизводили ту же самую модель власти, которая была взята на вооружение и творцами ельцинской Конституции.

Речь идет в первую очередь о формировании кабинета министров целиком и полностью верховным главой Государства и ограничении пределов полномочий парламента — с теми или иными дополнениями и вариациями — сферами законодательства и бюджета. Многим авторитетным ученым такая настойчивая повторяемость одной и той же политической модели казалась достаточным основанием для того, чтобы посчитать ее произведением "народного духа". Этот таинственный "дух" время от времени как бы осенял отечественных бюрократов. Отсюда следовал вывод, что менять Конституцию — в ее основополагающих пунктах — ни в коем случае нельзя: ибо тем самым мы можем прервать некое естественное, непроизвольное, течение русской политической жизни.

Большим достоинством новой волны русского консерватизма, представленной в первую очередь именами Е.Холмогорова и М.Ремизова, был отказ от такого вот традиционализма по типу "давайте откажемся от всех критических суждений о действительности и будем принимать все что есть". Выступив с лозунгом "реставрации будущего", младоконсерватизм — при немалой разнице во взглядах его представителей — провел резкую черту между "национальным духом" и "жизнью как она есть". Теперь с "духом народа" всем надо будет обращаться поосторожнее.

Однако кроме крайне метафизичных обоснований конституционного преемства, есть и одно вполне прагматичное, высказанное Владимиром Пантиным, — смена Основного Закона на самом деле — вещь довольно рискованная, тогда как "действующая Конституция РФ хотя и несовершенна, тем не менее, адекватна уровню развития страны и опирается на опыт всех предшествующих конституций". Без крайней необходимости важнейшие правовые документы переписывать не стоит. Посмотрим, в чем могла бы заключаться подобная необходимость. А для этого попытаемся разобраться, что стоит за всей нашей столетней традицией российского конституционализма, при всех вариантах исключавшей одно — возможность для избирателей менять курс правительственной политики, не устраняя от власти верховного главу государства.

Мне уже приходилось писать о том, что нынешний полуавторитарный режим был создан с единственной целью — не допустить левых к власти и тем самым обеспечить практически беспрепятственное проведение право-либеральных реформ в стране — от давней приватизации до нынешней монетизации. Все "традиционалистские" заморочки нынешней Конституции нужны были ровно лишь для этого — отсечь от политического процесса интересы большинства населения страны — наемных работников, бюджетников, а первоначально еще и капитанов тяжелой индустрии. Точнее, они должны были быть представлены в нижней палате парламента бесправными жалобщиками-просителями — кого право-либеральная пресса называла презрительно "лоббистами". Просить и "ныть" они еще право имели, но "рулить" им, конечно же, никто не мог позволить.

Все это так. Однако в более широкой перспективе только лишь элементарными интересами нынешней верхушки устойчивую воспроизводимость в России одной и той же политической модели объяснить нельзя. Все-таки Сперанский и Витте — это вам не Чубайс с Шахраем. Так что на всю эту ситуацию следует взглянуть с более высокого полета.

И здесь нам великолепную помощь могут оказать известные работы выдающегося немецкого социолога Макса Вебера, написанные в 1906 г. в качестве аналитического комментария к событиям первой русской революции в России. Это знаменитые статьи "К положению буржуазной демократии в России" и "Переход России к псевдоконституционализму". Перевод этих текстов на русский язык недавно сделал замечательный публицист и знаток Вебера Александр Кустарев, и в ближайшее время эти статьи с рядом других материалов, посвященных теме "Макс Вебер и Россия", будут выложены на сайте журнала "Полис", где все пользователи Интернета смогут с ними познакомиться.

У многих отечественных консерваторов статьи Вебера вызовут закономерно негативную реакцию. Великий социолог крайне враждебно относился к русскому самодержавию и еще более, пожалуй, презрительно — к русской бюрократии. Не будет преувеличением сказать, что и вообще Россию он, мягко говоря, недолюбливал, высоко ценя здесь только отдельных представителей русского освободительного движения (например, и в 1906 г., и в более поздние годы он с неизменным уважением писал о Петре Струве). И все же, резкие и чаще всего несправедливые высказывания Вебера о нашей стране не делают его анализ первого "конституционного эксперимента" в России времен 1905–06 гг. менее содержательным. Пожалуй, никто более глубоко, чем Вебер не проанализировал истоки той специфической политико-правовой традиции, которую ученый, на мой взгляд вполне справедливо, окрестил "псевдоконституционализмом" (Scheinkonstitutionalismus).

Для того чтобы разобраться в выводах Вебера и понять, почему они весьма важны для нашей сегодняшней ситуации, следует освежить в памяти исходные постулаты его социологической теории. Как известно, автор "Протестантской этики" полагал, что "судьбой", фундаментальной чертой современного мира является возникновение и распространение во всех возможных сферах жизни так наз. "инструментальной рациональности". Что это означает? Означает это то, что из социальной практики начинает постепенно исчезать ориентация на конечные цели — то есть на предельные ценности (ценность — это и есть последняя — предельная — цель, которая уже не служит средством для какой-то другой цели). Проще говоря, приходя на работу, мы, как правило, сразу же включаемся в общественный механизм, конечную цель функционирования которого совершенно не сознаем. По мере технического прогресса все большее число людей попадают в жернова этой машины "инструментальной рациональности", из "железной клетки" которой им уже не суждено вырваться наружу.

То есть за исключением безответственных литераторов, к которым Вебер относился с некоторой надменностью, большая часть людей реально служит отнюдь не разделяемым ими ценностям — допустим, делу личного спасения, — но заведомо чуждым им целям, — выполняя распоряжения вышестоящего начальника. В печальной картине современного мира для Вебера есть всего два важных исключения. Об одном из них долго распространяться не буду, к нашей теме он не имеет прямого отношения — это действующий на свой страх и риск частный предприниматель. Сохранился ли еще таковой на вожделенном Западе, Бог весть. Второе важное лицо, более свободно себя чувствующее в пределах "железной клетки", — это политик. Но чтобы понять, кто такой политик, нужно сказать несколько слов о той важнейшей для сегодняшнего мира, согласно Веберу, фигуре, которая политиком не является, но с политиком постоянно смешивается. И в этом смешении и суть всего дела.

Это — чиновник, рациональный бюрократ. Рациональным он является по той причине, что поступает не по наитию, не по личному разумению, а в соответствии с профессиональными знаниями и формальными правилами. Бюрократ — это, кстати, вовсе не человек, который, как наивно иногда полагают, перекладывает бумажки с одного места на другое и которого надо бы, по завету поэта, "волком выгрызть". Это прежде всего великолепный профессионал своего дела, знающий как это дело надо делать. Однако бюрократ — это человек, действующий согласно внешним для него целям, вынужденный реализовывать чужую волю, волю вышестоящих бюрократов. Иначе говоря, бюрократ — и есть эта самая "инструментальная рациональность" в ее чистом, незамутненном виде. Ибо бюрократ не несет ответственности за цели своей деятельности, он несет ответственность исключительно за адекватность выбранных средств для достижения этих целей.

Поясню примером. Ожесточенная критика левой оппозицией министра Зурабова за политику "монетизации льгот" в начале этого года на самом деле выглядела странно и глупо. Как чистейший бюрократ, а не политик Зурабов мог отвечать только за успех или, точнее, за неудачу в деле "монетизации", но не за выбор самой этой политики. Которая, ясное дело, задумана и намечена к реализации вовсе не им. Зурабов просто не мог, не имел права, как и его собственные помощники, руководители Департаментов, выполнять какую-то другую политику. Не в смысле — конкретных мер, а в смысле политической ориентации. Вот если бы оказалось, что вся программа либеральных преобразований в социальной сфере — личный экспромт г-на Зурабова, не согласованный с другими членами кабинета, — это был бы скандал. И посрамленному министру пришлось бы покинуть свой пост.

Важно иметь в виду, Вебер вовсе не критикует бюрократию как таковую. Напротив, с его точки зрения, рациональный бюрократ — незаменимая фигура для современного общества. Более того, число бюрократов — профессионалов своего дела — в дальнейшем неизбежно будет все более увеличиваться, по мере дифференциации предметных областей, требующих управления. И на самом деле, бюрократа нельзя ругать за то, что он проводит в жизнь "плохую", с чьей то точки зрения, политику — если в обществе не найдется людей, способных профессионально и грамотно выполнять любые поставленные перед ними цели — такое общество просто разрушится как неисправный механизм. Так что, с точки зрения Вебера, апелляция оппозиционеров к совести чиновника — "ты должен отвечать за то, что делаешь" — представляет собой не более чем пустую демагогию. Чиновник именно что и не должен отвечать за то, что он делает, он — лишь профессиональный исполнитель чужих дел, чужих целей.

Кто же эти цели ставит? Их ставит политик. Этот человек борется за власть, захватывает ее и объявляет, что проводиться будет именно та политика, которую он считает целесообразной. Политик — не профессионал, он может быть не искушен в управлении, он не знает даже в точности, как надо эту политику осуществлять. Но он — голос той части своего народа, которая хочет, чтобы в стране реализовывались именно эти, а не другие задачи. Например, если он представляет интересы бизнеса, то, вероятно, хочет и добивается, чтобы в стране проводилась право-либеральная, а не лево-социалистическая политика. Если представляет интересы бюджетной сферы, хочет и добивается прямо противоположного. В идеально-типическом демократическом государстве за выбор целей отвечает политик, а не чиновник. И в отставку в случае провала социально-экономического курса должен будет уйти именно политический лидер, а не исполняющие его волю чиновники, которые при "новом режиме" вполне могут остаться на своих постах. Собственно, именно на этом, а не на чем другом, и держится тот сложный механизм распределения лидерства и ответственности, который называется современной демократией.

Но есть в этом деле один роковой изъян, который воспитанный в прусском бюрократическом государстве Вебер чувствовал весьма остро. Это затаенное презрение рационального бюрократа к выскочке и дилетанту политику, который своими неизвестно откуда взявшимися целями ("сократить неравенство", например) вечно мешает холодному процессу технического расчета. То, что политику нельзя просто "рассчитать", что она связана с противоположными интересами и расходящимися ценностными перспективами людей, бюрократу просто не приходит в голову. Ему кажется, что управление — техническая калькуляция средств для достижения целей — прекрасно заменит собой политику с преобладанием назойливых народных демагогов и парламентских болтунов. Ему также неведомо, что общество, лишенное политиков, немедленно превратится в стагнирующий механизм простого самовоспроизводства. Ибо никаких других целей кроме воспроизводства общества и своей власти над ним у бюрократа нет и быть не может. В каком-то смысле такое стагнирующее общество может показаться даже благополучным, как брежневское, например. Но развиваться оно не сможет.

Так вот, "псевдоконституционализм", по Веберу, — это и есть политический строй такого общества, в котором всю власть захватили рациональные бюрократы. "Псевдоконституционными" установлениями они ограничили иррационализм верховной власти — Короны, предпочитающей действовать не по правилам, а по личному желанию, — однако, отстранив парламент от участия в политике, они обеспечили для себя удивительно комфортный режим. Царство технического расчета и управленческой бухгалтерии. Такое вечное "техническое правительство" и никогда ни за что не отвечающее. При этом — абсолютно безальтернативное, проводящее курс, "единственно возможный в наличных условиях". Вы уже чувствуете, уважаемый читатель, что мы медленно продвигаемся к нашей сегодняшней ситуации.

Вебер справедливо ужаснулся Основным Законам апреля 1906 г. — своим гениальным историческим чутьем он увидел в этом документе признаки грядущего бюрократического Апокалипсиса. Приближение мира, крайне комфортного для рациональной бюрократии, мира, в котором все выполняют неизвестно чьи указания, за которые никто в конечном счете не несет никакой ответственности. Он понимал, что современное западное общество прямым ходом идет примерно в ту же самую сторону, только медленно и постепенно.

Вебер несколько поспешил с выводами. Рациональной бюрократии еще предстояло сыграть в русской истории "революционную" роль: в союзе с парламентскими политиками бюрократы впоследствии дважды восставали против иррационально действующей верховной власти, подрывающей процесс правильного, с бюрократической точки зрения, управления страной. Так было в 1915 г., когда бюрократы типа Кривошеина вступили в союз с оппозиционным Прогрессивным блоком против "безответственных сил" в окружении царя, подрывавших единство кабинета министров. И так было в 1999 г., когда рациональный бюрократ Примаков, борясь с ельцинской Семьей, стремился предохранить свое правительство от засланных казачков "сверху", вступив в союз с левым большинством в Государственной думе. Рациональная бюрократия, защищая свои права, тем самым вынужденно шла на реальные конституционные перемены в стране. Всякий раз, кстати, безуспешно. Такого поворота событий Вебер в своих работах явно не предусматривал.

Однако в нынешней путинской России "апокалиптические кошмары" ученого осуществляются со стопроцентной точностью. Именно сейчас с президентом-бюрократом, президентом-менеджером мы получили почти что идеально-типическое "номенклатурное царство" без политики, наступления которого Вебер так опасался.

В самом деле, можете ли Вы сказать, кто в нашей стране определяет, что будет проводиться именно такая, а не иная экономическая политика? Что в стране должны происходить именно право-либеральные реформы, а не реализовываться, скажем, социал-демократические инициативы? Президент, скажите вы. И будете не правы. Потому что президент у нас — не правый и не левый, а как бы всякий. В начале президентского срока он, как правило, правый, а в конце — перед новыми выборами — обычно левый. И это по-своему правильно. Ибо как глава государства он отвечает за его стабильность и вынужден поддерживать здесь баланс сил и приоритетов. Ну хорошо, а кто же все-таки нарушает в ту или иную сторону этот баланс, кто принимает решение (правильное или нет — другой вопрос) — поддержать бизнес и снизить налоги, или же поддержать бюджетников и, напротив, налоги повысить? Снизить денежную массу и удержать инфляцию, или же увеличить денежную массу и стимулировать производство? Поддержать бизнес и открыть двери мигрантам? Поддержать отечественного наемного работника или, напротив, сократить внешнюю трудовую миграцию? Кто это все решает, кто выбирает из предложенных альтернатив одну — на чей-то взгляд, единственно правильную? Греф с Кудриным? Они не политики, они — чиновники, вынужденные изыскивать оптимальные средства для реализации не ими поставленных целей. Если сейчас Греф вдруг сменит идеологическую ориентацию и провозгласит себя единомышленником Глазьева, он, как вы сами понимаете, немедленно будет устранен от власти и заменен другим чиновником "либеральных убеждений". Тогда кто решает — Фрадков? Не будем о грустном.

При этом экспертная свита "либеральных экономистов" заточена ровно под одну цель — поиски доказательств того, что проводимые преобразования неизбежны, абсолютно необходимы — просто потому что их неизбежность вытекает из самого "положения вещей". Как рассчитал один известный либеральный эксперт, американцы через 7–8 лет введут в серию водородный двигатель для автомобилей, рынок углеводородов рухнет, цены на нефть снизятся, Россия разорится. Отсюда вывод: необходимо снижение издержек на рабочую силу с помощью увеличения рынка труда, которое в свою очередь должно состояться посредством сокращения рабочих мест и расширенной миграции. Надо сказать прямо и четко, такого рода рассуждения вне зависимости от того, справедливы они сами по себе или нет, представляют собой утонченную манипуляцию. И дело не в том, что с водородным двигателем все обстоит не так просто, и что газовая конъюнктура цен, вероятно, сменит нефтяную, но в том, что посредством такого рода рассуждений любая политика обманчиво предстает лишь  ответной реакцией на внешние вызовы. А это не так. Если не смотреть на "положение вещей" глазами лишь частного бизнеса, заинтересованного в извлечении максимальных прибылей, то представленное описание ситуации может вести и к другим выводам. Например, к такому — при ухудшающейся экономической обстановке в мире нужно немедленно вложить имеющиеся средства в сферы медицины и образования, сделав тем самым инвестиции в будущее России.
 
Я не хочу сказать, что социальная логика обязательно лучше либеральной, я хочу сказать, что западная (в хорошем смысле) политическая культура состоит в обозначении идеологических предпосылок своих рассуждений, а не тщательном их сокрытии.  Но надо понимать, что чаще всего, слыша всевозможные экспертные заключения либерального толка, мы внимаем вовсе не советникам управленцев "высокого звена" — мы имеем дело с экспертами, обслуживающими политиков, которые в корыстных интересах изображают себя чиновниками. Используя выгоды "псевдоконституционной" системы, которая позволяет им благополучно выдавать себя за других.

Из сказанного должно быть понятно, какую традицию на самом деле должен прервать российский консерватизм, представители которого на текущей неделе выступили со своим собственным проектом Конституции. Думаю, что только такая в какой-то мере даже автократическая Конституция, но при этом возвращающая смысл свободной партийной конкуренции на парламентских выборах, позволит покончить с видимым господством безликих чиновников, за которым просматривается невидимое влияние  безответственных внешних и внутренних экономических элит. Со своими многочисленными штабами в виде "мозговых центров" внутри нашей страны и за ее пределами.

Но чтобы окончательно навести порядок в своем доме, российскому консерватизму нужно еще раз бросить взгляд на истекающее первое столетие конституционного строя в России, на "родовой изъян" которого в свое время очень точно указал старый недоброжелатель нашей страны — великий ученый Макс Вебер.