Мир индиго. Беседа вторая

Дело не в предсказании, а скорее в управлении
Джон фон Нейман

…мы должны быть открытыми перед возможностью усиливать и эксплуатировать критичность, если это соответствует нашим национальным интересам — например, при уничтожении иракской военной машины и саддамовского государства. Здесь наш национальный интерес приоритетнее международной стабильности. В действительности, сознаем это или нет, мы уже предпринимаем меры для усиления хаоса, когда содействуем демократии, рыночным реформам, когда развиваем средства массовой информации через частный сектор.
Стивен Манн

— Согласен. И чтобы обозначить русло беседы, отмечу: в многолюдном, усложняющемся мире, где мы обитаем, складывается иной формат социального акта. Одновременно рождается инновационная методология познания и действия, основанная на восприятии космоса людей как бурлящей реальности — динамичной, адаптивной и нелинейной системы.

Отсюда проистекает обновление методов и принципов социопроектирования, на которых построены управленческие технологии.

Реформация статуса человечества как системы связана не только с процессами глобализации. Мы вступаем в нестабильный мир «раскованного Прометея» — мир, в котором обитает множество субъектов действия, освобожденных технологической цивилизацией от ряда земных обременений и получивших дополнительные степени свободы, различным образом понимая и воплощая при этом смысл и цели бытия.

Усложнение образа социальной вселенной на пороге XXI века отчасти напоминает пересмотр картины мира физического, который произошел в начале ХХ столетия и был отмечен рождением теории относительности, а также квантовой физики. Антропологическая галактика сегодня перестает восприниматься как уверенно расчерченная на клеточки шахматная доска, где одна мозаика порядка время от времени сменяет другую. Достижение же нового порядка — качеств диссипативной структуры — представляется все более проблематичным.

Завоевывает признание заметно иной взгляд на планетарное сообщество, как на новый мировой беспорядок — диффузный мир, субстанцию многоаспектную, энергийную, чрезвычайно подвижную, подчас турбулентную. В социальном же проектировании утверждается принцип самоорганизованной критичности, согласно которому поведение сложной и сверхсложной системы — такой, скажем, как погода, финансы или траектория современного общества, — связано с возможностью пересечения ею предельных состояний и вероятностью лавинообразных следствий.

Одно из ключевых свойств приоткрывающегося космоса третьего тысячелетия — его глобальная критичность, растущая неопределенность, нелинейность, когда вероятность событий плохо предсказуема, равно как их масштаб, поскольку грандиозные последствия в усложняющемся мире в принципе может вызвать даже небольшое изменение отдельного параметра. Таким образом, субъекты действия не просто умножаются, но обретают иной ранг. А ценность политической или экономической акции в «предприятии на полном ходу» все чаще определяется ее своевременностью и уместностью.

В итоге результат меньше зависит от затраченных усилий, но в возрастающей степени определяется когерентностью с мобильной ситуацией — направлением бессознательных силовых линий многолюдной системы. В свою очередь фокусируемых внешним (идеологическим, психологическим, культурным, мировоззренческим, метафизическим) аттрактором — этой своеобразной «моделью поведения». Кроме того, мы не можем полноценно реализовать желаемый статус, не только игнорируя целостность и полноту системы, но и без учета меняющегося ее положения относительно других шкал и связностей.

Логика постсовременного мира не совпадает с рациональностью современного человека. Иными словами, ряд наших прежних представлений о порядке есть форма редукции истинного положения вещей, а попытки долгосрочного планирования в мире многочисленных подвижных объектов оказываются весьма уязвимыми…

— Новые технологии «затачиваются», специально нацелены на управление объектами и событиями в условиях подобной мерцающей реальности: возрастающей неопределенности и плохо предсказуемой трансформации при высокой роли антропологического фактора. Если сказать короче, то речь идет о способах управления сложными объектами в условиях, приближенных к хаосу. Поэтому нас интересует не столько факт, сколько тренд; искусство чтения текста, а не навыки произнесения слов. Постулаты же прежнего знания о мире нередко оказываются ложными, ибо бренны и преходящи. Довлеет вековая привычка больше думать о вещах и конструкциях, нежели о людях и энергиях, о событиях свершившихся, а не о приходящих возможностях. Человечество долго жило в землянке на берегу «синего моря» — неспокойного океана, который еще предстоит пересечь…

В сегодняшнем мире возрастает «роль личности в истории», значение деятельного и амбициозного человека. «Господин воздуха», человек-предприятие (manterpriser), становится влиятельным актором на планете, как в роли конструктора, так и деструктора. Сгущая и деятельно формируя пространства общественной топографии, он очерчивает горизонты будущего театра действий, который в одном из важнейших аспектов можно охарактеризовать как власть без государства.

В подобных обстоятельствах сверхгибкие антропологические системы становятся все более конкурентоспособными по отношению к сложившимся социоструктурам. Человек — насельник и творец социовселенной, ее демиург и законодатель, способный реализовать разные версии прогностического текста. Люди, будучи сверхсложными организмами и побуждаемые необходимостью не только жить, но также эффективно действовать в стремительно меняющихся условиях, активным образом соучаствуют в трансформационных процессах и в их осмыслении. Создавая новое поколение высоких социальных и гуманитарных технологий, основанных на таких принципах и подходах, как потоковые модели социума, концепции фазового пространства и управляемого хаоса, рефлексивный и матричный методы проектирования/управления и даже размышления о загадочных «пост-диссипативных» структурах.

Генезис подобных технологий познания и действия тесно связан с судьбой институтов и персонажей, которые их создают.

— «Фабрики мысли» (think tanks) — один из этапов развития научных институтов в прошлом столетии. В ХХ веке происходила активная индустриализация науки, развитие — в соответствии с заветами соединявшего истину с полезностью Фрэнсиса Бекона — ее прикладного, технологического аспекта. Возникает новый тип исследовательского заведения: военно-промышленная лаборатория (в России — КБ, «шарашки», «закрытые города»), демонстрируя одновременно социальный потенциал подобных конструкций. В США процесс развивался в русле проектного подхода, яркие примеры — «Манхэттенский проект» и впоследствии — проект «Аполлон»; в России таким стержнем стал Атомно-космический проект (а его социальной ипостасью — реформированная в ходе реализации проекта Академия наук, а затем футуристический замысел «академических городков»).

Следующее поколение интеллектуальных предприятий — упомянутые Вами «фабрики мысли». Это сугубо американское достижение: к революционному рубежу 60–70-х годов количество подобных интеллектуальных предприятий в США исчислялось сотнями.

— Главный объект исследовательской деятельности в «фабриках мысли» — алгоритм практического решения комплексной проблемы на основе отработанной в годы войны технологии исследования операций. Основная особенность подобных предприятий — связь исследовательского цикла с процессом принятия решений в сферах политики, военного планирования, бизнеса или крупных социальных инициатив. А подчас также решение задач семантического (смыслового) прикрытия или психологического программирования.

— В известной мере, да. Интеллектуальные корпорации, все чаще занимаясь исследованием социальных и политических проблем, сливаются с инфраструктурой влиятельных советов и закрытых клубов. В середине 60-х годов, во многом под воздействием развития термоядерного оружия в условиях биполярного противостояния, возникает масштабный социальный и политический замысел. (Его, вспоминая проект, принадлежащий основателю Римского клуба Аурелио Печчеи, а возможно и в результате некоторой путаницы, порою ретроспективно и условно обозначают как «Проект-69», задуманный с целью проанализировать осуществимость долгосрочного планирования в глобальном масштабе.) Шаги по воплощению данного проекта воздействовали и на процесс, который сейчас именуется «глобализацией».

Реализация подвижек в мировой системе управления началась с провозглашения президентом Линдоном Джонсоном в октябре 1966 года (в разгар военных действий во Вьетнаме) идеи приложить «решительные усилия к долгосрочному укреплению взаимосвязей» — строительству моста между Западом и Востоком. Затем последовали поездка Макджорджа Банди по пяти европейским странам, включая СССР, и встреча американского президента с советским премьером Алексеем Косыгиным (большей частью «с глазу на глаз») летом 1967 года на полпути между Нью-Йорком и Вашингтоном — в местечке Гласборо. Инициировав тем самым долгосрочный переговорный процесс по разрядке международной напряженности, ограничению и сокращению стратегических вооружений, а также постройке «моста» между двумя странами.

В результате были образованы переговорные площадки и влиятельные международные организации, занятые глобальной пасификацией, созданы системы регионального и глобального контроля (международные регулирующие органы). А также ряд неправительственных институтов, в которых велась концептуальная разведка динамики социальной среды, исследовалась глобальная проблематика, развивался комплексный подход в общественных дисциплинах с акцентом на активном представлении будущего. Что, конечно же, повлияло на ход новейшей истории.

Кстати, замечу в качестве маргиналии: междисциплинарное знание и транснациональное мироустройство имеют нечто общее в своей структуре и онтологии.

— Смотря, что понимать под словом «спланированный». Глобализация имеет ряд глубоких исторических мотиваций, но борьба за ту или иную формулу их реализации, безусловно, имела место.

Дело в том, что к 70-м годам прошлого века накопился большой опыт работы над масштабными и долгосрочными проектами (в частности, военными и космическими). Это дало уверенность в том, что активное представление будущего можно формулировать в виде «конкретной плановой задачи» с позиций общей теории систем (Людвиг фон Берталанфи). Что в свою очередь вело к новому виду социальной рефлексии, отмеченной чертами междисциплинарности, долгосрочности, масштабности. И «новому» типу прогнозирования — нормативного: когда сначала определяется желаемый облик будущего, а затем осуществляется гибкое и целенаправленное изменение реальности...

Мне вспоминается в связи с этим не только прогностическая риторика Римского клуба, но, скажем, разработка и применение на практике Международным валютным фондом и Всемирным банком программ структурной адаптации и финансовой стабилизации, сыгравших свою роль в разрешении глобального банковского кризиса на пороге 80-х годов, а в дальнейшем — в регулировании траекторий мировых ресурсных и финансовых потоков.

Для России-СССР идея нормативного прогнозирования была привычна и понятна, здесь она являлась обычной практикой. Однако с 60-х годов огромный интерес к данной теме возникает на Западе. ОЭСР провела специальное исследование, посвященное этой проблеме, а Белый дом и влиятельнейший Совет по международным отношениям инициировали серию дискуссий по новой дальней границе американской и мировой истории…

В те же годы Збигнев Бжезинский формулирует тезис о стратегической цели Запада — создании системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов. Системы, основанной на трех принципах: (а) замена демократии господством элиты; (б) формирование наднациональной власти на путях сплочения ведущих индустриально развитых стран; (в) образование элитарного клуба ведущих государств мира. В 1973 году на свет появляется Трехсторонняя комиссия, объединившая влиятельных лиц и ведущих интеллектуалов США, Европы, Японии. В июле того же года в Хельсинки открывается Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, заключительный акт которого был подписан спустя два года. И тогда же, в 1975 году, возникает новый мировой регулирующий орган — G-7 (на тот момент G-6).

Так что формула современной глобализации есть, в определенном смысле, продукт высоких социогуманитарных технологий и институтов проектирования будущего.

Жизнь на краю хаоса

— Наиболее ярким их примером является концепция self-organized criticality (SOC) — самоорганизованной критичности, созданная в процессе исследования сложных и сверхсложных систем, которое в свою очередь есть развитие идей новой рациональности и хаососложности. В зыбкие границы «науки о хаосе», возникшей в 60-е годы прошлого столетия, входит довольно широкий спектр направлений, развивавшихся первоначально в дисциплинарных рамках наук о природе. Однако примерно с 80-х годов, если не раньше, обретенные знания стали примериваться к военной сфере, к бизнесу и политике: теория катастроф, неравновесная самоорганизация, синергетика и другие. Надо также сказать, что рамки данного подхода толкуются в настоящий момент максимально расширительно, а ряд категорий и лексем зачастую употребляются метафорически, скорее ориентируя, нежели определяя.

Специфика подхода заключалась в том, что, во-первых, его основным объектом оказывалась не статика, образно говоря, не «частица», не объект, а элемент движения — «волна», тренд. Причем движение, или, точнее, процесс рассматривается как часть открытой, динамической системы, способной абсорбировать и рассеивать энергию, поступающую извне, генерируя при этом и хаос, и новые формы организации. Определяется ситуация через посредство таких понятий, как, скажем, периодичность или непериодичность, кооперативные явления и возникающие при этом синергетические эффекты, автокаталитические процессы и спонтанные ремиссии, сечение фазового пространства и фрактал, бифуркация и аттрактор. Во-вторых, сложные системы естественным образом эволюционируют до критической стадии, в которой, как уже говорилось, даже незначительное событие (воздействие) в принципе способно вызвать цепную реакцию, затрагивающую многие элементы системы. Третьей особенностью явился акцент делаемый на изучении нефизических систем и структур.

Усложняющаяся, самоорганизующаяся (адаптивная) система непременно обладает некоторым потенциалом динамического хаоса и может существовать в двух состояниях. В одном случае, даже небольшое воздействие на систему способно привести к ее обвалу. Простой пример — куча песка, которая рассыпается после того, как принимает очередную горсть песчинок. Или, в другом случае, воздействие может привести к установлению нового порядка, к реструктуризации системы. При этом, как обвал, так и реконструкция происходят весьма быстро.

Эти два состояния нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Все зависит от ситуации — когда-то системе лучше пребывать в «рассыпающемся» состоянии, в другом случае — в «структурированном». Технологии, нацеленные на управление хаосом, претендуют на сознательное достижение подобных эффектов, на форсирование и использование критических ситуаций, а в перспективе — на продуцирование из турбулентностей нового порядка.

Центром развития теории SOC является американский Институт Санта Фе, созданный в 1984 году для изучения динамики сложных систем и проблем. В научный фундамент/практику института положены идеи и исследования Андрея Колмогорова и Якова Синая, Бориса Белоусова и Жаботинского, Ильи Пригожина и Алана Тьюринга, Рене Тома и Бенуа Мандельбро, Эдварда Лоренца и Митчелла Файгенбаума, Джеймса Йорке и Германа Хакена, Норманна Пакарда и Кристофера Лангтона, Мюррея Гелл-Манна и Пера Бака… А также других деятельных фигур в области нелинейности и самоорганизации, хаоса и критической сложности мира. Со временем появляются другие центры, в частности, Группа по изучению действий в условиях неопределенности при Пентагоне…

— Вот один из алгоритмов действия в условиях неопределенности, в динамичной и дискретной среде. Вы создаете и позиционируете собственный аттрактор, стягивающий «гравитацией» элементы, которые хотели бы выявить, наблюдать и по мере возможности контролировать. Проблема, однако, в том, что для выполнения задачи, аттрактор должен инициировать и стимулировать динамику в заданном направлении, действуя, по меньшей мере, эффектно, если не эффективно, поскольку, чтобы сохранять качества аттрактора, он должен являться авторитетом/лидером. Причем значимость («эффектность/эффективность») измеряется по параметрам, присущим данной констелляции. Но что происходит в случае попытки контроля над деструктивной констелляцией? Наверное, для «внешнего наблюдателя» вся совокупность действий в этом случае могла бы показаться гротескной.

Или обратимся к акциям, осуществляемым Соединенными Штатами в Афганистане, Ираке и других точках планеты; акций, которые в определенном смысле вообще не имеют временной границы. Скорее они вписываются в некий стратегический рисунок, представляя звенья, «опорные площадки» гибкой, инициативной системы управления, преследующей следующие цели: (а) поддержание высокой боеготовности войск, содержа их не в казармах, расположенных в мирной среде, а в условиях боевых действий «низкой интенсивности»; (б) непосредственный контроль над ключевыми/критическими зонами; (в) выстраивание вокруг этих зон оперативно-тактических коалиций; (в) апробация методов проведения операций, испытание вооружений. При этом прежняя стратегия сдерживания заменяется доктриной упреждающих ударов.

Представляется, что для США важна все-таки не полная и окончательная победа в том или ином конфликте, а нечто иное: сегодня перед Америкой стоит масштабная задача, которая решается на практике — перехват и удержание стратегической инициативы, создание эффективной схемы управления в условиях глобальной нестабильности. Я бы охарактеризовал общий рисунок этой стратегической «дорожной карты» как динамичную систему мировых связей (intra-global relations), чтобы отличить ее от прежней, сбалансированной и стационарной системы международных отношений (inter-national relations). Особенно если учесть делегирование национальными государствами своих прежних компетенций сразу по трем векторам: глобальному, федеральному, субсидиарному, а также увеличение числа и особенно — типологии субъектов мировых событий.

Примером прикладного применения технологий могут в некоторой степени служить «бархатные революции». Революция есть состояние общества близкое к хаосу. Люди — переменные, способные к спонтанной активности и, одновременно, к глубокому, долгосрочному замыслу. Искусство динамического управления заключается в следующем: во-первых, подвести систему к неравновесному состоянию; во-вторых, в нужное время и в соответствующем месте вбросить фактор, приводящий старый порядок к обвалу (хаотизация организации); в-третьих, ввести аттрактор, структурирующий систему в новом, желательном направлении.

И хотя сама методология — скорее исследовательская позиция, отдельные прописи настолько технологизированы, что, скажем, в инструкциях можно встретить рекомендацию надевать на демонстрации белые кофточки. Зачем? Представьте передаваемое ТV крупным планом плачущее лицо девушки, с заляпанной каплями крови белоснежной блузкой, и Вы поймете, что такое «незначительные воздействия», производимые в рамках «революционных/контрреволюционных» технологий. Однако проблема заключается в малой предсказуемости последствий дестабилизации системы, результатов обвальной хаотизации. Правда, социосистемы в этом отношении выгодно отличаются от систем физических — в отличие от мира природы здесь присутствуют какие-то дополнительные механизмы амортизации (benevolent factor).

— Нет, этим занимаются преимущественно те, кто применяет методологию социального проектирования на практике. И также те, кто объединен модным термином «кризис-менеджмент», причем совсем не обязательно в применении к управлению только политическими или экономическими процессами: обширное поле деятельности представляют военные или, скажем, культурологические операции. Так постулаты нелинейной динамики и теории критической сложности были взяты на вооружение Корпусом морских пехотинцев США лет двенадцать назад. А в знаменитом Лос-Аламосе еще раньше был учрежден Центр нелинейных исследований для координации работ по изучению хаоса и сопряженных проблем.

Принципиальных различий тут нет. Военные начинают отрабатывать формулы действия прописанные гражданскими. Высокие геоэкономические технологии инкорпорируют идеи управления кризисами и феноменологию изощренного использования силы, в том числе военной. «Люди Санта Фе» разрабатывают преимущественно теоретическую часть технологий.

— Сейчас кажется очевидным, что мир пребывает в транзитной ситуации: на планете возникают элементы постсовременной конструкции, но и реалии эпохи Модернити соприсутствуют на исторической сцене.

Драматичные перемены последних десятилетий обозначили конец относительно стационарной модели социокосмоса. В свое время поражение коммунистической номенклатуры предопределило настроения, позволившие даже вести разговор о благостном «конце истории», понимаемом как торжество либеральных идей и институтов демократии. Однако иллюзии и социальные «фэнтези» достаточно быстро сменились тревожным мироощущением, отразившимся в ироничном — с точки зрения самой истории — переосмыслении популярного тезиса. Последовавший вскоре крах СССР, знаменуя конец биполярного мироустройства, оказался точкой отсчета ускорения социального транзита, перехода планетарного сообщества в неопределенное и нестабильное состояние.

Тени и призраки новой среды проявляются в преображении институций, оставленных во временное пользование эпохой Просвещения. Ощутимый форсаж поствестфальского мироустройства, свободное управление рисками, постоянно повышающее ставки в глобальной игре, метастазы глобального андеграунда — это и многое другое формирует сегодня заметно иной образ генеральной конструкции (или ее отсутствия), нежели футурологические предсказания не столь отдаленного прошлого. Двигаясь по кромке миропорядка, человечество ощущает хрупкость ситуации, предчувствуя наступление радикальных перемен — «Большого Социального Взрыва», способного расколоть планету людей, породив иную конфигурацию социовселенной. И произведя при этом поток астероидных организованностей — вестников новой мировой олигархии.

Постиндустриальная революция и контрреволюция — духи постсовременности и неоархаизации «в одном флаконе» — могут иметь различные обличия: являться в виде гибких и разноформатных структур, объединенных формальными и неформальными контрактами; эклектичного смешения культур и мировоззренческих позиций; глобальной экспансии Глубокого Юга и драматичных метаморфоз постсовременного Квази-Севера.

Триггером изменений в человеческом общежитии может стать, к примеру, масштабная террористическая акция с применением средств массового поражения либо массированный удар цивилизации с использованием ядерных устройств, или глобальная пандемия, или же крах финансовой системы… Мы наблюдаем ползучую войну национальных и транснациональных, корпоративных и слабо формализованных структур — генезис сложного общества, органично включающего в себя элементы хаоса, но вряд ли можем предъявить сколь либо долгосрочный прогноз развития ситуации.

Не удивительно, что растет число исследований, в которых с различных позиций анализируется переходный статус цивилизации, толкуются изменения в политическом, экономическом, правовом мироустройстве. Сегодня в фокусе внимания оказывается не только трансформация властных механизмов или перемены в номенклатуре международных отношений, но мутация социальной ментальности, возникновение экзотичных общественных популяций, элитных групп, их конфигурации, иерархия.

И более того. Нас интересует не только феноменология жизни на грани социальной турбулентности под зонтиком «глобального полицейского», не только прогноз постсовременной динамики, не только типология вероятных состояний антропологической вселенной, но сама инновационная методология познания и действия в условиях жизни на краю хаоса. Кому и как действовать при нарастании неопределенности в энергийном, многофакторном мире с явно меняющейся скоростью социального времени?

Однако не только «онтология действия» фокусируется треснувшим циферблатом эпохи. Востребованной оказалась культурно-метафизическая платформа, мыслительная и мировоззренческая позиция, способная противостоять шоку перемен, мультикультурному синкретизму, моральной и интеллектуальной растерянности. Позиция, заняв которую, становится возможным преодолеть нищету нынешней ментальной матрицы, начертать новые интеллектуальные горизонты и социальную high frontier.

— Корпорации новой элиты, действуя в условиях конкордата (и одновременно конкуренции) с элитой уходящей, выстраивают каркас глобальной штабной экономики, задающей правила игры на планете. А также создают высокие геоэкономические технологии, организующие экономическую деятельность в соответствующем масштабе, одновременно принося их создателям громадный доход. Так что люди воздуха сегодня это не писатели и поэты — хотя в свое время писатели и поэты могли успешно позиционировать социальное целеполагание… Новое поколение «четвертого сословия» работает преимущественно не с вербальными, а с социальными текстами, то есть с самой социальной реальностью, ее политическими и экономическими аспектами.

Замыслы современной элиты, к примеру, серьезно повлияли на природу денег. Появились «новые деньги» заметно отличные от прежних. Старые были «особыми вещами» — монетами, банкнотами, векселями, облигациями, обеспеченными ликвидностью либо иными материальными активами банка или государства. Но взгляните на современную американскую банкноту — чем обеспечена она? Ни сокровищами форта Нокса, ни собственностью США, да и вообще, строго говоря, это не продукт американского казначейства. Обеспечена она определенным символическим капиталом, мощью США «и 6-ым американским флотом». Это постиндустриальное производство. Федеральная резервная система США, при всех обременениях, возложенных на нее государством, пожалуй, первое мощное постиндустриальное (и на сегодняшний день, фактически, транснациональное) производство XX века.

Или возьмем технологию глобального долга. Можно подробно описывать, каким образом она разворачивалась, но сегодня глобальный долг превратился, по сути, в систему контроля над траекториями мирового дохода/ресурсных потоков, над функционированием систем национального потребления. А также над движением квазирентных платежей, вот только прибыль при этом добывается не из земли, как в классической политэкономии, а «из воздуха». Или, к примеру, технология управления рисками. Ее горизонт лежит не только в плоскости страхования национальных, региональных и глобальных рисков с оформлением данного вида деятельности системой соответствующих международных институтов, но и в нарастающем искусстве управления кризисными ситуациями. То же можно сказать о перспективах глобальной налоговой системы (ее прообраз, кстати, проскользнул в схеме Киотского протокола).

Отдельная тема — деструктивная параэкономика, в рамках которой поля деятельности и доход образуются за счет деконструкции, подчас высокоиндустриальной, результатов человеческой деятельности… Но в русле беседы для нас важно нечто иное: создание подобных сюжетов и их воплощение есть не что иное, как интеллектуальные операции, разработанные и реализованные как сложные алгоритмы практики.

— Почему же, пишут. Но, существуют регламенты, традиции… Да и, кроме того, параллельно с развитием интеллектуальных корпораций, деградирует сам принцип публичности обретаемого знания. Наука, особенно социальная и военная, движется к неоэзотеризму, анонимности, порою — к прямому сокрытию отдельных своих достижений и целых направлений исследований. Философия обращена в методологию, знание — в технологию и товар. Современная интеллектуальная деятельность — это практика, нередко сопряженная с коммерческой тайной и национальной безопасностью. Мир движется от вещи к знаку, а от знакового производства к цифровому измерению. Лидирует не теория, но проект, не наука, но аналитика. Исследуется же не реальность вообще, а практическая сфера, о «реальности вообще» — мы рассуждаем.

Более того, искусственно создается своеобразный «виртуальный» двойник социальных прописей. Путем заведомой деформации образа реальности, гипертрофии одних составляющих и подавления других формируется система устойчивых мифов и стереотипов. Присутствие подобных тенденций вполне ощутимо в сфере социальных наук: тем, кто жил при советской власти, это нетрудно понять.

— Можно говорить не только о каком-то новом семействе технологий, но, скорее, о целой культуре, которую часто именуют сетевой.

Традиционная форма организации: учреждение — бюрократически-номенклатурный динозавр. Любое действие движется здесь по штатным векторам на основе некоего, подчас не вполне ясного регламента. И практически никто — ну, может, за исключением руководителя, да и то далеко не всегда — ничем, в сущности, не рискует. Инициативы и действия базируются на формальной иерархии, на устойчивых ролевых функциях, на стереотипизированных процедурах продвижения решений. При этом уровень разделения рисков внутри учреждения минимален.

Сетевая же организация основывается не на штатной структуре, а на проектном принципе деятельности, неформальном лидерстве, будучи объединена концептуальным аттрактором, системным аутсорсингом, персональной ответственностью за реализацию уже не ролевой функции (должности), но конкретного субпроекта. Здесь соединяются высокая степень вертикальной мобильности (причем, в обоих направлениях) с отчетливым, персональным разделением рисков и нелинейной динамикой гибкой организованности.

Идеал подобного организма в синергии соборной миссии с энергиями амбициозных личностей. В сущности, это прообраз мира трансэкономических элитных структур, «корпораций» в полузабытом значении термина, в пределе представляющих собой не организации, но связки функций, соединяющих разноформатные проекты и реализующих их людей.

Новая культура, подобно вирусам, может соприсутствовать во плоти прежних социальных организмов инициируя конфликт между централизованной иерархией и сетевой культурой, между администратором и творцом.

— Да, статус изделия, механизма, вещи в современном мире заметно понизился. «Продается продукт, покупается бренд» — лозунг стратегического планирования крупных корпораций. Корпорация (равно как и глобальная экономика) все активнее оперирует нематериальными активами, организует пакеты услуг, да и сам образ продукта, продумывает сложную маршрутизацию его продаж. Традиционное же промышленное производство нередко передается контрагентам на аутсорсинг. А во главе процесса оказывается своеобразное «высокотехнологичное Версаче» — производство бренда, генеральной политики, ключевых решений, технологических прописей и лекал.

Стилистика умных практиков учитывает взаимосвязи глобального мира, системный характер процессов — предъявляя союзникам и конкурентам соответствующую стратегию услуг и угроз. Подобная деятельность, как уже упоминалось ранее, зиждется на принципе казино-экономики, а менталитет организаторов напоминает стиль мышления опытных шахматистов. К тому же планетарный контекст повышает значение символических объектов, жестов и процедур. В глобализированном сообществе рано или поздно «принцип домино» перерастает в «эффект бабочки», когда событие в одном месте способно вызвать лавинообразные следствия в другом, к примеру, в сфере общественной психологии или финансово-экономических операций, хотя и хорошо управляемых, но достаточно уязвимых для системных влияний.

Мир это реактор, пребывающий в перманентно активном состоянии, производя значимые флуктуации и сохраняя не познанные до конца вариации режима своей работы. И который, несмотря на присутствие многочисленных, подчас весьма опытных операторов, способен спонтанно — быть может, лишь для внешнего наблюдателя, переходить из одного качественного состояния в другое.

— Поделюсь, одной, как мне кажется, поучительной байкой. В свое время Дэвид Паккард, один из создателей компании Hewlett Pakkard, и Джон Гейдж, основатель компании Sun Microsystems, приняли учас