Судорожные реформы Хрущёва сопровождались постоянными перетасовками партийного аппарата. Физическая расправа не грозила номенклатуре, но положение её было нестабильным, и она не имела каких-либо гарантий. Это вынудило партийную знать сплотиться и свергнуть своего вождя. Объективной причиной замены Хрущёва было исчерпание идеологическими силами тех ресурсов и методов, которые связаны с его именем.
В брежневскую эпоху стагнации (развитого социализма) режим внутри страны вынужден во многом отказаться от экспансии и сосредоточиться на сохранении достигнутого: ни шага вперёд, но ни пяди назад. Что не исключает во внешней политике судорожных контрнаступлений (Вьетнам) или новых попыток экспансии (Афганистан). Более мягкая форма идеомании – социализм – декларирует ложные социальные ценности, прикрывает пафос богоборчества лжеидеалами. Не имея сил к дальнейшим захватам, идеология продолжает отравлять духовные источники жизни. Вместе с тем по инерции осуществляется экспансия военной мощи, которая создавалась десятилетиями: война в Афганистане, присутствие во всех регионах мира Военно-морского флота СССР, огромное количество танков в Восточной Европе, участие в многочисленных конфликтах стран «третьего мира». Метафизические причины распространения внешнего влияния СССР в эпоху Брежнева заключались в том, что идеология всё больше теряла власть на основном своём плацдарме – в России, и это вынуждало её сосредоточиться на создании новых сфер влияния – за рубежом.
Верхний эшелон власти – Политбюро – в последний период правления Брежнева в идеологическом отношении был представлен прежде всего догматиками, возглавляемыми Сусловым. Сталинисты руководствуются идеологическими догмами и нуждами идеологической экспансии, ради которой готовы принести в жертву своё благополучие. Догматики аскетичны, целеустремленны, примитивны во всех отношениях, кроме искусства аппаратной интриги и борьбы за власть.
Самой многочисленной группой в Политбюро были консерваторы. Брежнев – яркий представитель этого серого большинства. Консерваторы более прагматичны и человечны, чем догматики. Они не хотели ради идеологических нужд жертвовать своим благополучием. В отличие от догматиков они вовсе не аскетичны, а любят «красивую жизнь», охотно пользуются привилегиями и государственными благами – сами любят пожить и другим дают. Конечно, им далеко до роскоши привилегированных кругов Запада, но по советским меркам это шикарная жизнь. Они понимают, что идеологическая истерия не соответствует их жизненным интересам, а значит, как бы не нужна самому режиму. В их лице идеология отказывается от экспансии, всеми силами стремится сохранить существующее положение, они воплощают тактику выживания режима на данном этапе. Совпадение интересов большинства партийной номенклатуры и возможностей идеологического режима и привело к двум десятилетиям застоя.
Следующая группа в руководстве СССР – так называемые прагматики. Они ещё больше удалены от идеологического эпицентра и больше соприкасаются с жизненными реальностями. Это не прагматики в собственном смысле, а прагматики внутри идеологического измерения. Сознание их всё ещё заидеологизировано, но они уже во многом руководствуются человеческими инстинктами, чувствами.
В лагере прагматиков можно выделить три фракции. Первая – этатисты, возглавляемые Андроповым. В их лице режим пытался сохранить власть, проводя некоторые изменения системы, делая основную ставку на государственный аппарат, прежде всего на КГБ.
Другая группа пыталась латать режим, в той или иной степени и форме разыгрывая русский вопрос. Неформальным лидером националистов был партийный секретарь Ленинграда Романов. В среде партийной номенклатуры проявились и своего рода либералы, которые готовы были идти в реформировании режима достаточно далеко, отказываясь при этом от многих идеологических основ.
Такими были Горбачёв, Яковлев, Шеварднадзе, Ельцин. Разложение режима после смерти Брежнева сопровождалось этатистской реакцией Андропова и сопровождалось консервативной реакцией Черненко. Националистический идейный арсенал в этот период режиму удалось использовать меньше, что сохраняло возможность разыгрывать эту карту в будущем.
Идейная оппозиция
Духовное освобождение человека крайне опасно для режима, и потому в начале 1980-х годов оппозиционное движение подвергается разгрому. Но, не имея мощи для физической расправы с оппозицией и сталкиваясь с возрастающим международным осуждением, режим рассредоточивает борьбу во времени и изыскивает более утонченные формы. Одних сослали в лагеря, других упрятали в спецпсихбольницы, третьих выслали за границу, четвертых убивали уголовными методами, пятых сумели привлечь на службу режиму. Одновременно с этим, чтобы отвратить общество от сопротивления или придать этому сопротивлению достаточно безобидный характер, допускалась официальная крамола, вроде Театра на Таганке или журнала «Новый мир». В результате – не было широкой кампании чисток, но независимое культурно-общественное и религиозное движение оказалось фактически разгромленным.
Сопротивление духовному насилию уходит вглубь. За рамками официальной жизни и культуры идёт напряжённая творческая работа, которая подготавливает идеи будущих преобразований. Но в этих условиях духовные поиски чреваты и новыми соблазнами, которые усиливаются тончайшей идеологической инъекцией. В то время в диссидентской среде усиливаются русофобские настроения, стремление всё зло объяснить низким уровнем русской культуры и порочностью русского национального характера. Подобные настроения инспирировались и режимом, и западной пропагандой, ибо и внутри страны, и за рубежом многие влиятельные силы были заинтересованы в оправдании коммунизма и в фальсификации исторической миссии русского народа.
Наступило время, когда уже стало невозможно определить линию идеологических баррикад, ибо в той или иной степени идеологическая бацилла поразила души всех, – но многих затрагивали и процессы оздоровления. За десятилетия режима идеократии выросло несколько поколений, которые не видели свободной жизни. У всех в той или иной степени искажено мировоззрение, ибо здоровые природные инстинкты и прирожденные духовные качества в каждом поколении вынуждены пробивать мертвящий идеологический панцирь. Идеология скрыто переименовывает жизнеутверждающие ценности: идеологический маразм считается научной философией, туфта называется научным планированием, энтузиазм безделья – трудом, предательство – честностью, прозябание и нищенство – изобилием, рабство – свободой, зло – добром. Эти обманки нацелены на разнуздание агрессивных энергий в человеке.
На начальных этапах идейной одержимости, когда ещё не искоренены остатки загнанной в подполье совести и человеческий облик не окончательно разрушен и подменен, творящий зло должен быть уверен, что творит при этом добро. На следующей стадии идеомании вытравливаются все духовные и нравственные основы и человек превращается либо в одержимого маньяка, либо в обезволенную марионетку терзающих его духов. У первых орган нравственного чувства действует, но с обратным знаком: всё истинное и доброе вызывает у них прилив яростной агрессии, они пламенеют в перманентном идеологическом экстазе. Таков Ленин и его гвардия: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин. Вторые же полностью равнодушны к любым человеческим чувствам и ценностям, ибо их совершенно не воспринимают в силу отсутствия органов для этого. Такова сталинская гвардия – Молотов, Каганович, Ворошилов и сам Сталин. Это холодные роботы идеологии, с металлом в голосе и сталью во взгляде.
Но постепенно с исторической сцены сходят вожди-трибуны и вожди-автоматы, вымирают их бледные реликты (Суслов). Это свидетельствует о том, что идеократия теряет свои плацдармы в душах людей, спадает напряжёние идеомании. По мере оздоровления медленно, но неуклонно идёт обратный процесс – люди, ещё живущие в идеологическом поле, начинают наполнять идеологизированные догмы жизненным содержанием. Житейские нужды становятся важнее заданий партии, и в формах идеологических кампаний люди стремятся реализовать свои жизненные потребности. Отсюда, в частности, система параллельного перераспределения благ, противостоящая государственно-идеологическому ограблению и привилегированному распределению. Система, которая в нормальном обществе была бы воровством, здесь таковым не является, хотя и называется. Продавец, повар, завскладом, колхозник и работник сельского райкома берут необходимую им добавку к нищенскому окладу. Когда надо – все поговорят о борьбе со взяточничеством и воровством, но «брать» в сложившихся условиях будут все, ибо житейское сознание и идеологическое задание разделяет пропасть, а власть уже не способна подчинить одно другому.
Безусловно, такое переплетение идеологического добра и житейского зла воспитывает не лучшие качества. В советском обществе становится всё больше людей равнодушных, циничных, ориентированных потребительски. И это симптомы грядущего мещанства и хамства. Человек в России вылезает из-под идеологических глыб с изуродованной душой. Но, вопреки идеологической перековке и шлифовке, неисповедимо, вновь и вновь вырастают люди, стремящиеся к духовному оздоровлению. Раньше все, кто не поддавались идеологическому нивелированию, уничтожались физически. Сейчас на это у режима не хватает сил, и он стремится оградить общество от людей, опьяненных глотком свободы, полосой отчуждения, страха, остракизма. Но освободившиеся от идеомании поколения постепенно складываются в новую породу людей, что меняет облик общества. Процессы эти подспудны, изменения медленны и неоднозначны. Поэтому их важно опознать и осветить как стремление к здоровой жизни. Поэтому так важны культурное творчество и независимая публицистика самиздата и тамиздта.
Официозная культура начинает прорастать культурой живой, возрождающей традиционные ценности и идеалы. В гуманитарных науках, художественной литературе, публицистике медленно расширяется пространство свободы и подлинного творчества. Но творческие люди всё ещё существуют в идеологической атмосфере, принуждающей к нравственным творческим компромиссам. Вместе с тем формируется и независимое культурное творчество. Здесь действуют традиционные человеческие страсти и пороки (честолюбие, зависть, сутяжничество), но люди самоочищаются от идеологического поражения, поэтому более индивидуальны, самостоятельны, неконъюнктурны, в результате – более нравственны. В этом неформальном сообществе действует цензура только внутренняя или групповая, обусловленная молчаливо признаваемой близкими по духу людьми шкалой ценностей. Духовно и нравственно более здоровая немногочисленная и маловлиятельная часть общества окажется закваской будущих преобразований.
