Русский национализм 150 лет назад

В уходящем году есть одна юбилейная дата, о которой в России, с моей точки зрения, недостаточно писали и говорили. Я имею в виду 150-летие «Январского восстания», т.е. польского мятежа против Российской империи, начавшегося 22 января 1863 г. и окончательно подавленного осенью 1864-го. Прошло несколько научных конференций (в одной из них, организованной Российским институтом стратегических исследований, довелось поучаствовать и автору этих строк), но этим, кажется, и ограничилось внимание к данному событию со стороны российского научного и журналистского сообщества.

Разумеется, «Январское восстание» - тема, несоизмеримо более важная для поляков, чем для русских. Но и последним она должна быть интересна, ибо этот «благодетельный мятеж» (И.С. Аксаков) стал одним из ключевых моментов в истории русского национализма 19 столетия.

Вообще, польское влияние – прямое и косвенное - на генезис русского национализма обширно и разнообразно, «польский след» легко различим на первых же страницах его истории (достаточно упомянуть резкую радикализацию декабризма после появления слухов о том, что Александр I в пользу Польши «намеревается отторгнуть некоторые земли от России» и даже «ненавидя и презирая Россию, намерен перенести столицу свою в Варшаву»). И всё же «Январское восстание» занимает здесь особое, уникальное место.

Впервые, после эпохи наполеоновских войн, русское общество столь сильно и явно воздействовало на правительственную политику, оказавшись в своём патриотизме гораздо радикальнее власти, которая долгое время находилась в растерянности из-за дипломатического давления в пользу Польши «великих держав» и готова была идти на самые серьёзные уступки мятежникам. И именно мощный общественный подъём, именно недвусмысленная готовность общества принять ради целостности империи даже войну с коалицией европейских государств заставили правительство отвергнуть шантаж последних и решиться на крутые меры для подавления восстания. Усмиритель мятежа в Северо-Западном крае М.Н. Муравьёв, заслуживший в некоторых кругах за свою последовательную жёсткость в этом деле кличку «Вешатель», был выдвинут и поддержан обществом, а не властью. В одном из стихотворений Ф.И. Тютчева того времени Муравьёв характеризуется как тот, «кто отстоял и спас России целость, / Всем жертвуя призванью своему».

Понятно, что столь бурная общественная реакция была связана прежде всего с опасением потери не столько «этнографической Польши» (ещё накануне мятежа лидеры тогдашнего русского национализма – И.С. Аксаков, М.Н. Катков, М.П. Погодин и др. были настроены на предоставление ей автономии, ибо реалистично видели невозможность её «обрусения»), а Западного края – территорий современной Юго-Западной Украины, Беларуси и Литвы, первые две из которых мыслились как исконно русские. Ибо поляки, как известно, боролись не просто за свободную Польшу, а за свободную Польшу «в границах 1772 года».

Любопытно, однако, что и предыдущее, «Ноябрьское восстание» 1830-31 гг. разворачивалось ровно под теми же самыми лозунгами (причём военные силы мятежников были куда значительнее – у поляков тогда имелась настоящая регулярная армия, в 63-м же - лишь разрозненные партизанские отряды), а градус патриотических настроений тогдашнего русского общества был существенно ниже. В чём здесь дело?

А дело в том, что русское общество 60-х гг. ощущало себя совсем иначе, чем русское общество 30-х. Государственные проблемы в эпоху Великих реформ были осознаны обществом как свои, а при жёстком диктате Николая I они казались чужими. Характерно, что политическая «великодержавная» лирика Пушкина начала 30-х (в том числе и знаменитое «Клеветникам России») воспринималась весьма неоднозначно даже его ближайшим окружением (П.А. Вяземский, например, резко осуждал её, презрительно называя «шинельной»). В важнейшем источнике по истории общественных умонастроений 19 в. - дневнике литератора и цензора А.В. Никитенко - в записях 1830-31 гг. вообще нет упоминания о польском мятеже, зато обличаются «унылый дух притеснения», свирепства цензуры, отсутствие законности и т.д.; меж тем как в 1863-64 гг. польская тема едва ли не основная, и преобладающая тональность её подачи, говоря словами П.Б. Струве, «патриотическая тревога»: «здесь дело идёт о том, чтобы быть или не быть».

«…Мерещится всем раздробление и попирание государства. Или я жестоко ошибаюсь – или это настоящая историческая минута в нашей жизни», - писал П.В. Анненков И.С. Тургеневу. «…Польское восстание обдало наше общество как ушатом холодной воды, - раздался крик: «Наших бьют! Православные церкви позорят!» И люди, бывшие за минуту космополитами, материалистами, революционерами, людьми будущей геологической эпохи, заревели в один голос: «Неправда, бей их! Мы русские, мы православные, мы верноподданные!», - вспоминал позднее Р.А. Фадеев.

Общество, наконец-то увидевшее в себе «хозяина земли Русской», стало трепетать за целостность империи и опознало в польских инсургентах не «жертв самовластия», а экзистенциальных врагов. Либеральный западник В.П. Боткин писал либеральному западнику И.С. Тургеневу: «Лучше неравный бой, чем добровольное и постыдное отречение от коренных интересов своего отечества… Нам нечего говорить об этом с Европою, там нас не поймут, чужой национальности никто, в сущности, не понимает. Для государственной крепости и значения России она должна владеть Польшей, - это факт, и об этом не стоит говорить… Какова бы ни была Россия, - мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований справедливости – идет желание существовать, не стыдясь своего существования».

Будущий проповедник «непротивления злу насилием» и будущий автор обличающего притеснения поляков в России рассказа «За что?» отставной артиллерийский штабс-капитан Лев Толстой спрашивал в письме у «певца весны и любви» отставного кавалерийского штаб-ротмистра Афанасия Фета: «Что вы думаете о польских делах? Ведь дело-то плохо, не придётся ли нам с вами… снимать опять меч с заржавевшего гвоздя?»; адресат ему отвечал: «…самый мерзкий червяк, гложущий меня червяк, есть поляк. Готов хоть сию минуту тащить с гвоздя саблю и рубить ляха до поту лица». Оба классика отечественной словесности всерьёз подумывали вернуться в армию.

У многих возникло ощущение подлинного нравственного обновления нации: «Великая перемена совершилась в русском обществе – даже физиономии изменились, - и особенно изменились физиономии солдат – представь – человечески интеллигентными сделались» (Боткин - Тургеневу).

В 1863 г. русский национализм, впервые со времён декабристов, выступил как влиятельная общественная и даже политическая сила. Ибо во главе патриотического подъёма оказались именно тогдашние лидеры русского национализма – Михаил Катков и (в меньшей степени) Иван Аксаков. Особая роль Каткова в ту эпоху впоследствии подчёркивалась даже в авторитетных университетских курсах русской истории (например, у С.Ф. Платонова). Не мудрено, что оба героя дня вспоминали то время как свой звёздный час. Катков: «Дела наши шли усиленном ходом в направлении антинациональном и вели неизбежно к разложению цельного государства… Россия была на волос от гибели… Россия была спасена пробудившимся в ней патриотическим чувством… Впервые явилось русское общественное мнение; с небывалой прежде силой заявило себя общее русское дело, для всех обязательное и своё для всякого, в котором правительство и общество чувствовали себя солидарными». Аксаков: 1863 г. – «эпизод русской истории, в котором именно русскому обществу пришлось принять самое деятельное участие, а русскому правительству опереться преимущественно на содействие русского общества и русской печати».

Более того, «польская смута» заставила самодержавие временно отказаться от традиционных имперско-сословных ориентиров в национальной политике и взять на вооружение националистические практики, о чём свидетельствует «русификаторская» деятельность М.Н. Муравьёва и К.П. Кауфмана в Северо-Западном крае и Н.А. Милютина в Царстве Польском. Никогда подобные методы и идеи не использовались имперской бюрократией столь масштабно. Несмотря на то, что к концу 60-х гг. политика «русского дела» была свёрнута, она явилась важным прецедентом, к которому можно было вернуться как к чему-то опробованному и доказавшему свою эффективность (во всяком случае, в Северо-Западном крае).

События 1863 г. актуализировали для русского общества проблему построения Большой русской нации, включающей в себя как великороссов, так и малороссов и белорусов, вообще открыли для широкой публики национально-государственное значение Западного края. Именно с этого времени в фокус столичной публицистики попадает украинофильство и начинает обсуждаться его опасность для России. Белоруссию же и вовсе тогда открывали, по словам И. Аксакова, «словно Америку». Проблема противостояния «полонизму» в Западном крае инициировала чрезвычайно важную полемику Каткова и Аксакова о главном критерии национальной идентичности: язык или религия?

Наконец, польский мятеж косвенным образом «убил» одну из своеобразных ветвей русского национализма – «левый» национализм Герцена-Бакунина-Огарёва. Пропагандистская поддержка повстанцев и даже, в случае с Бакуниным, непосредственное участие в их акциях радикально подрубило авторитет этой группы: тираж герценовского «Колокола» упал с 3 тыс. экземпляров до 500, «существование его стало едва заметным» (А.А. Корнилов).

В то же время, 1863 г. косвенно способствовал росту консервативных настроений в русском обществе вообще и, в частности, эволюции русского национализма от либерализма (преобладавшего в нём в начале Великих реформ) к консерватизму. Декабрист-эмигрант Н.И. Тургенев ещё в 1847 г. прозорливо называл польскую проблему, наряду с крепостным правом, одним из двух главных препятствий «для прогресса в России»: «Во всех событиях, сулящих русским некий прогресс, поляки ищут только средство для достижений своей цели, которая не может совпадать с интересами России, ибо если русские хотят свободы и цивилизации, то полякам сначала нужна независимость, без которой нельзя и мечтать о других благах». Либерализация России неизбежно вызывала угрозу польского сепаратизма и потери западных окраин, с которой общество, при всём своём возросшем влиянии, справиться, естественно, не могло. Поэтому националистам сила самодержавия для «русского дела» стала казаться важнее его ограничения.