Продолжение. См. также - статья первая.
В России несколько раз побеждали революции. Но были ли они успешными? Не в техническом только смысле – захват власти оппозицией – а в смысле реализации в нашей стране базовой модели общества Модерна – национального демократического государства. Ни Февраль и Октябрь 1917-го, ни Август 1991-го этой задачи не решили. Более того, по результатам, Октябрь и Август, осуществив некоторые принципиально важные аспекты Современности (в первом случае – индустриализацию и всеобщее среднее образование, во втором – пусть ущербную и относительную – свободу слова и экономической деятельности), продвинулись в деле социальной атомизации русского общества и «приватизации» русского человека куда дальше императорской России, о которой так печалился генерал Фадеев.
Как ни странно, но проигравшая (точнее, победившая частично) революция 1905 года была по сравнению с сёстрами-победительницами в этом отношении гораздо более успешной: достаточно самостоятельный парламент и аграрная реформа Столыпина, финалом которой должно было стать появление класса средних крестьян-собственников, подводили хороший фундамент под строительство полноценного русского гражданского общества. Но всё это было смыто большевистским переворотом, суть которого точно почувствовал ещё в
Та атомизация русского общества, которую произвели большевики, и не снилась старорежимной России. Все прежние социальные группы были либо уничтожены, либо переформатированы до неузнаваемости и поставлены под тотальный контроль государства. Любые новые естественно возникающие «снизу» общности тут же разрушались или «возглавлялись». Мой екатеринбургский коллега по НДП Сергей Ивин, после выхода в свет первой части «Сухого песка», прислал мне крайне интересное письмо, в котором, в частности, вспомнил о том, как в
«Курсы вела инструктор райкома ВЛКСМ, профессиональный педагог. Те несколько занятий, которые я посетил, были посвящены формированию управляемого коллектива. На первом же занятии были разобраны основные формы коллектива: "песок", "глина", "камень", переходные и смешанные формы. Было сказано, что перед тем, как формировать управляемый коллектив, нужно разрушить все спаянные коллективы (имеющие форму крепких "камней"), из которых формируется управляемый коллектив, до уровня "песка" (можно оставить крепкие "камни", чья масса составляет незначительную часть от общей массы коллектива). Далее, из этого "песка" с помощью активной идеологической обработки можно замесить "глину", после чего в этот "замес" можно допустить мелкие "камни", которые не удалось раздробить до уровня "песка". Далее из этой массы формируется управляемый коллектив нужной формы, который в результате "закалки", получаемой в ходе совместной работы под руководством своего руководителя, постепенно превращается в камень, обладающий заранее заданными руководителем свойствами.
Я посетил несколько занятий: были лекции и практикумы. Я лекции законспектировал и передал своему комсоргу, перед этим показав их своему приятелю, который в пионерские годы был членом "Совета Дружины" и летом был в спецлагере "Океан". Он сказал, что им, "лидерам пионерии", в "Океане" читали аналогичные лекции, и они проходили аналогичные практикумы.
Кстати, комсорг моего класса после школы служил в ФСБ и вышел на пенсию, имея звание подполковник».
Конечно же, инструктор райкома ВЛКСМ и те «товарищи», которые её образовывали, Ростислава Фадеева не читали, но какое поразительное совпадение в терминологии: «песок», «камень»!.. И главное – какая продуманная стратеги разрушения любых естественных низовых общностей буквально на клеточном уровне. А ведь это 86-ой год, система была по сравнению со сталинским периодом дряхлой и беззубой, начиналась Перестройка… И особенно прекрасно, что комсорг затем сделал карьеру в ФСБ, в недрах предшественницы которой, собственно, данная методика и была, скорее всего, придумана.
(Думаю, между прочим, что тот уровень политической организованности, который демонстрирует сегодня Украина, связан не в последнюю очередь с тем, что значительная её часть – Западная, где как раз общественная активность наиболее велика – пробыла в составе СССР на двадцать лет (и каких лет!) меньше, чем Великороссия).
Как бы то ни было, но на закате СССР сформировался-таки вовсе не запланированный его вождями некий советский вариант «среднего класса» с ядром в виде технической интеллигенции (которую из всех слоёв населения прессовали значительно меньше). Именно он стал главной движущей силой Августа 91-го, и именно он же стал его главной жертвой – в 90-е бывшие слушатели курсов комсоргов успешно стёрли этот ещё не слишком отвердевший «камень» в «песок»…
Вот так и вышло, что в начале 21 века, как и в 70-е годы 19 столетия, мы всё ещё «только государство, а не общество». Причём, похоже, сегодня ситуация даже хуже. Во времена Фадеева существовало, по крайней мере, дворянство - сословие с большим социальным, политическим и культурным капиталом, имевшее определённую автономию от государства. Именно на него делал ставку генерал-социолог, полагая, что на этой основе можно сформировать «самодействующую общественную силу», «социальные дрожжи», организующий центр земского движения. Но Ростислав Андреевич трезво видел, что в современном ему дворянстве «дрожжи» уже слабы, и потому выдвинул парадоксальную идею о том, что сама власть должна взять на себя инициативу создания «русского культурного слоя», сделав из дворянства снова привилегированное, но в то же время служилое сословие, открытое для вступления в него как состоятельному купечеству, так и наиболее выдающимся интеллектуалам - «наследственный и сомкнутый образованный слой, доступный снизу притоку созревающих сил».
Этот смелый проект социальной инженерии всё же не был отвлечённой утопией. Во-первых, дворянство в ту пору было ещё далеко от вырождения эпохи «Вишнёвого сада». Как справедливо писал один из крупнейших русских правоведов первой половины прошлого века Борис Нольде, «дело шло не о воскрешении мёртвых, а о сохранении и использовании ещё живых сил. С этой точки зрения формула Фадеева реальна, и исторически, и политически. Наступала действительно та последняя минута, когда можно было учесть своеобразный исторический уклад русского дворянства для строительных политических целей». Во-вторых, насколько я, конечно, могу судить о японской истории, практически одновременно с Великими реформами проходившая в стране Восходящего солнца «реставрация / революция Мэйдзи» во много была именно социальной инженерией «сверху», направленной на создание основ японского гражданского общества, и целей своих она достигла.
Но сущность «русской власти», как известно, в принципиальном нежелании делиться своими полномочиями с кем бы то ни было – а с фадеевским «русским культурным слоем», при всей его идеологической и политической благонамеренности, делиться бы пришлось… И генеральский проект, бурно обсуждавшийся в прессе, тихо лёг под сукно. А кто знает, может это был реальный шанс на выживание русской монархии и одновременно залог эволюционного, а не катастрофического развития России?
Сейчас, повторяю, нет даже и тех социальных ячеек гражданского общества, которые имелись тогда. Уповать же на то, что нынешняя клептократия окажется стратегически прозорливее самодержавия (для которого Россия была всё же не объектом грабежа, а вотчиной, о которой, так или иначе, надо заботиться) и займётся их созданием, значит демонстрировать полную интеллектуальную неадекватность. Она эти ячейки будет только давить по испытанным комсомольско-гэбистским рецептам, превращая всё хоть чем-то напоминающее «камень» в «сухой песок». Она и дальше будет культивировать в качестве основной единицы российского социума «приватного человека», «замурованного в частной жизни». Т.е. формирование основ русского гражданского общества сможет начаться не раньше, чем падёт режим «суеверной бюрократии». Но без этого самого общества устранить этот самый режим практически невозможно. Замкнутый круг!
Так на что же мы можем надеяться?
Надо честно себе признаться, что каких-то просчитываемых, объективных, закономерных, «естественно-исторических» причин для падения правящего режима РФ не существует, и он вполне может терзать нашу страну годами. Но с другой стороны – и в этом парадоксальность путинизма – он может рухнуть в любой момент (хоть завтра!), из-за совершенно непредвиденной констелляции социальных, экономических и политических обстоятельств (скажем, неожиданное падение цен на нефть совпадёт с целой серией межэтнических конфликтов). И к этому тоже нужно быть готовыми, чтобы, если такое случится, мы, как и раньше, вместо свободы, не обрели бы «новую тюрьму».
Но какая сила сможет противостоять «вечному возвращению» русской истории? Я не вижу ничего в этом смысле, кроме совершенно неструктурированной, разбросанной по самым разным общественным слоям, но в то же время несомненно реальной общности людей, искренне преданных Свободе и не могущих без неё жить, будто без воздуха и пищи. Именно эти люди составили костяк Болотной, и только они могут стать «дрожжами» грядущего русского гражданского общества, превратить наш «сухой песок» в «камень». Они и сейчас просто своим бытиём, своими каждодневными поступками, самим стилем поведения являют собой вызов беззаконной власти и погружённому в «расслабляющие страсти» социуму.
Предоставим ещё раз слово современнику «французского путинизма» Токвилю. Вот что он писал о значении любви к свободе в эпоху Наполеона «Малого» (кстати, напомню, что режим последнего пал вовсе не из-за революционного переворота, а благодаря исторической случайности – поражению Франции в войне с Пруссией):
«Одна только свобода в такого рода обществах способна бороться с пороками и удерживать общество от скольжения по наклонной плоскости. Только свобода способна извлечь граждан из состояния изоляции, в которой они принуждены жить в силу независимости жизненных условий, способна заставить людей сблизиться друг с другом; только свобода согревает их и постоянно объединяет необходимостью взаимопонимания, взаимного убеждения и симпатии при выполнении общих дел. Одна свобода может отринуть человека от поклонения барышу и сутолоки будничных мелочей, может привить ему чувство постоянной связи с отечеством…
Я замечаю, что народы, которыми плохо управляют, легко воспламеняются стремлением к самоуправлению. Но любовь к независимости такого рода, коль скоро она порождена отдельными частными бедствиями, обусловленными деспотизмом, никогда не бывает прочной: она уходит вместе с вызвавшими ее к жизни обстоятельствами. Людям только кажется, что они любят свободу, - на самом деле они только ненавидят своего господина.
Я не думаю также, что это истинная любовь к свободе могла когда-либо быть порождена одним только видом представляемых ею материальных благ созерцание этих благ чаще всего только заменяет свободу. Несомненно, с течением времени свобода всегда приносит умеющим ее сохранять и довольство, и благосостояние, а подчас и богатство. Но бывают периоды, когда она отстраняет людей от пользования благами, а в иное время один лишь деспот способен что-то дать людям. Но те люди, что ценят в свободе только приносимые ею выгоды, никогда не могли сохранить ее надолго.
Во все времена сердца людей к свободе влекли непосредственные ее чары, ее особая прелесть, не зависящая от приносимых выгод; их влекла возможность говорить, действовать, дышать беспрепятственно, находясь исключительно под властью Бога и закона. Тот, кто ищет в свободе что-либо иное, кроме ее самой, создан для рабства…»
Моя статья написана вовсе не для того, чтобы посеять уныние. Напротив, мне кажется, что трезвый взгляд на вещи куда полезней иллюзий. Перефразируя Антонио Грамши, скажу: пессимизм разума вовсе не отрицает оптимизма воли. Да, наша надежда зыбка, да, наши шансы невелики, но когда экзистенциальный выбор в пользу Свободы решён, остаётся только одно: «делай что должно, и будь, что будет». Так или иначе, на тревожный вопрос, заданный Ростиславом Фадеевым почти 150 лет тому назад: «что нам предстоит впереди: быть ли живым народом или политическим сбором бессвязных единиц?» предстоит ответить нам. Здесь и сейчас.
