В ту осень я работал у евреев. Так я это называл: «работать у евреев». Немного напоминает бабелевского «мальчика у армян»; впрочем, это было близко по сути.
К жизни такой меня привел безрадостный путь лоха. В тот год лох был как-то особенно неуместен в новой России. Все активные молодые люди, составлявшие авангард реформ, только и делали, что покупали и продавали: квартиры, металлы, ваучеры, рекламу, страховые полисы. В умирающих НИИ люди целыми днями сидели на телефонах, сколачивая цепочки из двадцати посредников для продажи проржавевшего пазика. Я же трудился в конторе с феерическим названием «Экологическая газета «Спасение». Люди со стороны не могли слышать об этом без смеха. Газету возглавлял Виталий Челышев, депутат-демократ, прославившийся (как он считал) репликой на Съезде: «У перестройки два крыла, одно крыло – Горбачев, а другое – Ельцин». Чаемая им демократическая революция только что выпихнула его из депутатского кресла на обочину жизни и готовилась выселить из знаменитого дома в Крылатском, но фантомное ощущение неких возможностей не покидало его, поэтому периодически он огорошивал коллектив дикими прожектами, обещая, например, переселить всю редакцию в Гаагу с окладом по две тысячи долларов каждому.
Но мало мне было этого горя, так я ухитрялся еще втихую подрабатывать у конкурентов – в экологической газете «Зеленый крест». Не могу знать, за что они конкурировали, ведь ни у тех, ни у других не было ни тиражей, ни выручки. Не было и зарплаты. Впрочем, во мне теплилась еще одна финансовая надежда. В первой половине года я обильно попотел на плантациях литературного рабства. Я перевел один роман Гарольда Роббинса. Договор заключался не со мной, а с шустрым человечком по фамилии Ежиков. Он успел сделать четверть текста, после этого его увлекли более денежные дела, и оставшиеся три четверти были сплавлены мне. Оплату предполагалось разделить по справедливости, которую Ежиков понимал как 50/50. Посуленный рублевый гонорар казался мне огромным, когда я принимался за труд. К моменту сдачи работы его уже сильно подъела инфляция. Но и больше того: издательство никак не хотело платить, задержка тянулась и тянулась до бесконечности.
Наконец, в августе я отчаялся, забрал домой трудовую книжку, разместил в «Из рук в руки» объявление о своих нехитрых (и скорее воображаемых) навыках (перевод, журналистика), лег на диван и стал экономить калории. Я голодал; как человек разумный, я мог себе это позволить. Голодать не могли два существа: черный безродный щенок, купленный супругой у метро за последние деньги перед тем, как уехать на откорм к кишиневским родителям, и такая же безродная серая кошавина, однажды свалившаяся на нашу голову из вентиляционного отверстия. Почти все деньги уходили им на минтай. Варить минтай, обонять его мерзкий запах, разделывать склизкую минтайскую плоть было очень неприятно. На мое объявление откликались редко, и люди это были довольно странные. Перезрелая девушка, только что разведшаяся с французом, желала выйти теперь за канадца; ей нужно было перевести документы для визы. Смурной солидный дядька, явно сидевший, пригласил меня в ресторан и предложил стать его помощником в деле духовного возрождения страны. Звонил калиф из программы «Парламентский час», но я ему не подошел по недостаточной бойкости языка. Приглашали в министерство культуры, но оклад там был еще ниже спасенческого. Всё это было бессмысленно и в лучшем случае позволяло перехватить денег еще на пару кило минтая. И вот однажды, без десяти минут полночь, раздался звонок, выхвативший меня из костлявых лап голода.
Моими работодателями стали молодые супруги, каждому из них было года по тридцать четыре. Звали их общегражданскими именами Саша и Лена, точно по анекдоту: у вас мальчик или Леночка? Их вообще сложно было бы уверенно принять за евреев, если бы не периодически появлявшаяся мама Лены Алла Рувимовна, командовавшая финансами семейной фирмы. Вот она – да. А они – то ли да, то ли нет. И бизнес их был невзрачный, в сущности почти такой же лоховской, как мое газетное прозябание, но куда более благородный, чем расхожее «купи-продай»: они переводили научные рефераты и сбывали их куда-то в Америку за жалкие доллары, которые в России превращались в довольно неплохие рубли. Переводческой силой стал для них я. Английский я тогда знал довольно паршиво, а многообразную тематику, интересовавшую заказчиков – от ядерной физики до технологии овощного консервирования – знать не мог просто по определению. Фирма арендовала комнату в большом здании доходяжного отраслевого института на Беляево, я приезжал туда ежедневно, почти без выходных, и часов шесть проводил за компьютером IBM XT, продираясь наощупь сквозь заколдованный лес реферативных журналов. Раз в неделю, обычно по пятницам, приходила Алла Рувимовна, выдавала мне 35-40 тысяч рублей (доллар тогда стоил тысячу), и я отправлялся покупать продукты для семейного пира. Гвоздем пятничного стола была бутылка фальшивого польского амаретто за пять тысяч. В отличие от итальянскогоAmaretto, которое бывает преимущественно di Saronno, польское могло зваться в честь любого населенного пункта Италии: di Milano, di Napoli, di Firenze и даже почему-то di Minetto. Мы перепробовали их все: разницы не было никакой. Закуской к этому пойлу служили куриные окорочка, смрадно чадившие при жарке, с картошкой и кетчупом. После летнего голода это ощущалось как баснословный успех в жизни.
2 октября я оказался в городе, почему-то именно на Краснопресненской. Я видел серые цепи ОМОНа, видел безумных старух, которые на них кидались и были биты дубинками. Воздух в те дни был до самого неба заполнен мутной водяной взвесью, в ней варилась листва, помешиваемая невидимой поварешкой, и еще что-то варилось и зрело. Из ларьков, бойко торговавших русским йогуртом, чаще всего звучала песня Шевчука: «Осень, в небе жгут корабли», потеснив даже неофициальный гимн той эпохи – музыку из фильма «Профессионал». Я ненавидел Ельцина, и я обязательно был бы в Белом доме, если бы к тому времени я еще не нашел работу. Работа не пустила меня на баррикады. 3 октября я рано приехал домой, часа в четыре. Я включил телевизор. С балкона выступал Руцкой, потом генерал Макашов произнес историческое: «Нет больше ни мэров, ни сэров, ни пэров, ни херов!» Когда я смотрел на колонну усыпанных людьми грузовиков и бронемашин, идущую от мэрии на Останкино, меня охватила внезапная слабость, какой никогда со мной не было. Я лег спать и проснулся часов в восемь. Жена мне сказала, что наши штурмуют Останкино, и я вновь провалился в сон с чувством близкой победы.
Пробуждение было нерадостным. Я узнал об останкинском расстреле (а сколько еще предстояло о нем узнать!) и сел смотреть прямую трансляцию CNN. Американцам повезло: понедельник 4 октября был первым солнечным днем за две недели. Это был последний раз, когда Россия доволновала мир до прямой трансляции. В этот день мировой дух покинул Россию. Я дождался, пока Белый дом загорится, и поехал на работу. Мы с моими евреями от стыда не могли смотреть в глаза друг другу. А на следующий день случилось то, чего я уже не чаял: позвонил шустрый Ежиков и сказал, что издательство перечислило деньги. Мы встретились в метро и по пути в отделение банка он не переставал восторгаться итогами прошедших боев. Демократы победили, авангард реформ победил, у нас снова есть будущее в этой стране. Он чувствовал себя даже слегка пострадавшим: его рабочее место было в здании мэрии, и хотя его не было на работе в день штурма, но какие-то девочки-сослуживицы были и рассказывали ему о своем испуге, о толпах погромщиков и разбитых стеклах. Мне выдали мои 225 000 рублей, двести долларов по тогдашнему курсу. Я не видел изданного романа и уже не помню, как он назывался.
Пришли холода, и мои евреи облачились в совершенно одинаковые зеленые пуховики. Вся Москва ходила тогда в китайских пуховиках. У меня тоже был пуховик, но, видимо, сделанный в другой, менее совестливой провиции Китая. Пух у него провалился вниз, отчего моя фигура приобрела оттенок пирамидальности. Ходил я и в шапке-пидорке, верной спутнице пуховика, наводнившей Москву в те же годы. Бутылки польского амаретто сменяли одна другую – и di Sorrento, и di Verona, и di Parma. Вся ларечная Италия прошла у нас перед глазами. Вокруг обугленного Белого дома уже прыгал придурочный черт Починок. Шептались о том, что трупы оттуда вывозили по реке баржей. Грачев и Ерин засияли свежими геройскими звездами. Звезда Жириновского восходила в небе над одуревшей Россией. А с ноября по ТВ пустили сериал «Твин Пикс» с обволакивающей музыкой Бадаламенти, и он еще больше украсил наши уютные семейные посиделки. Вопрос «Что же будет с Родиной и с нами?» канул во тьму неотвеченным. Вместо него всех стал интересовать другой вопрос: «Кто убил Лору Палмер?».
