После того, как в 1978 году я вышел из КПСС, меня КГБ изгнало из аспирантуры философского факультета МГУ и негласно наложило запрет на профессию: о работе преподавателем философии или научной деятельности не могло быть и речи. Чтобы кормить детей, я, используя опыт командира студенческих стройотрядов, организовал несколько строительных бригад сезонных рабочих – шабашников. Естественно, без доли авантюризма никакого эффекта эта деятельность не дала бы. После первого курса с Витей Шаповаловым (ныне доктор философских наук, профессор МГУ), который был старше на два курса, организовали интернациональный студенческий строительный отряд: 120 человек из двенадцати стран социализма.
Строили в Калининской (ныне Тверской) области в зверосовхозе шеды – клетки для песцов. К концу лета посоветовались с Виктором и решили просить за работу по тысяче на нос – 120 тысяч рублей. Молодой решительный директор совхоза (недавно присланный работник министерства, очевидно, со связями), симпатизировал бедным студентам, вызвал прораба и распорядился писать наряды на заявленную сумму. Если бы он урезал наполовину, то это была бы нормальная зарплата для студентов, а так – получилось очень большая, учитывая, что многие иностранцы работали по две недели. В общем, денег в районном и областном банке не хватило на выплату нам. Выписали аккредитивы на девять человек по десять тысяч рублей, поехали в Москву на совхозном автобусе. В Москве в первой же сберкассе: аккредитивы на большую сумму выплатить можете? – Конечно, сколько надо, столько и выпишем. Но затем оказывалось, что сумма всё же для сберкассы запредельная. Так мы доехали до центральной сберкассы (ныне там Центральный телеграф), но там – та же история: на первый вопрос ответили с энтузиазмом: конечно, есть, но когда услышали о сумме сказали что можно, но только завтра – они закажут в госбанке. На следующий день я набил большой портфель большими пачками купюр и мы возвратились в стройотряд. Зарплату стройотряду выдавали на следующий день, поэтому портфель я положил под кровать, рядом топор – для охраны. На следующее лето работающий в моих бригадах капитан ОБХСС о нашей истории сказал: повезло, что преступный мир не узнал, иначе непременно бы взяли – вооружённых инкассаторов берут с суммами в десять раз меньшими, а тут везут огромные деньги невооружённый молодняк.
Работал около десяти лет в центральных областях России, на Украине, на Кавказе, на Урале, в Западной Сибири, в Казахстане, на Дальнем Востоке. Приходилось строить практически всё, что есть в сельской местности: жилые дома, коровники, зерносклады, гаражи, мосты, теплотрассы, дороги, клубы, памятники погибшим воинам – их построили несколько десятков. Там я столкнулся с реальной «статистикой» потерь в Великой Отечественной. В Курганской области в каждом колхозе или совхозе было от 300 до 2000 погибших, списки которых мы вырезали в бетоне. Нередко подходили старушки и плакали, притулив голову к фамилии своего родного. Мы спрашивали: сколько возвратилось? Ответы были ошеломляющие: по несколько человек из сотен ушедших. Каково мне после этого слушать некоторых «учёных» и коммунистов, что Сталин –вождь Победы?!
Предпринимательская деятельность тогда была уголовно наказуема, поэтому наряду с организацией дела самому пришлось освоить разные профессии и работать руками. Одновременно как организатор (менеджер, как сказали бы теперь) решал проблемы с самыми разными людьми: от бульдозериста и председателя колхоза до секретаря обкома и заместителя председателя Госплана, у которого приходилось выбивать материалы для наших строек. Получил большой опыт познания страны «по горизонтали». Поражала степень разрухи. Во всех хозяйствах были большие кладбища сельхозтехники. В коровниках – грязные тощие коровы. Из полуразваленных свинарников разбегались по округе одичалые свиньи (зачем огораживать – всё равно сбегаются на корм), непрерывно пьяные выродившиеся беззубые пастухи и свинарки. Бездорожные дороги осенью засыпаны вытряхнутым из кузовов зерном, – раздолье для жирных ворон. В некоторых районах я видел асфальт только у райкома, естественно, что при дожде и непролазной грязи молоко вывозили тягачами или оно скисало. Дети не учились, больные не вывозились…
Приобрёл я и опыт познания вертикали власти, которая давно была пронизана «человеческими» отношениями, дополняющими и корректирующими мертвые официозные связи. Руководители каждого ведомства в сельской местности – райкома, исполкома, банка, милиции – были негласно на кормлении при каком-нибудь колхозе или совхозе; крыша по мере возможности приоритетно рассматривала интересы подшефных: банк выплачивал зарплату в первую очередь своим, райком награждал своих, а райисполком выделял технику своим. Почти в каждом хозяйстве были неучтенные поля, коровники, свинарники, что позволяло руководству самим подкармливаться и подкармливать рядом стоящих – по бартеру менять продовольствие на гвозди (все виды строительных материалов, которые официально в сельское хозяйство не выделялись), а также вышестоящих – ублажать начальство и опять же по бартеру получить необходимые преференции. Со временем аэрофотосъемка ограничивала эти возможности, но крестьянская смекалка находила другие схемы выживания. В целинной Кустанайской области видел, как на сбор урожая мобилизовывался весь состав милиции, КГБ, пожарников, которые пытались отследить, начиная с поля, каждую машину с зерном – чтобы не увозили «налево». Захожу к директору крупного зерносовхоза после районной радио-планёрки, тот злой донельзя: продразвёрстка, твою мать. Оказывается, новый секретарь райкома приехал в поле и раскидал снопы соломы, в которых припрятывалась часть намолотого зерна – для собственных нужд. Я спрашиваю: откуда секретарь райкома узнал? Отвечает: да он до недавнего времени работал директором этого совхоза и сам делал то же самое. Такая вот была «плановая» экономика.
Ценным было познание нашей чёрной, или поправочной, экономики, благодаря которой в сельской местности вне плана и без централизованных ресурсов строилось большое количество жизненно важных объектов. Уже в тех условиях формировался тип деловых людей, раскрепощение которых началось в эпоху кооперативов. В конце семидесятых в полуразваленной избушке в глухой деревне Курганской области вместе с нами поселили двоих шабашников из Челябинска. Со смышлеными парнями разговорились и ночами напролёт обсуждали религиозные и политические вопросы. Мой анализ ситуации в стране заканчивался выводом, что скоро коммунизм рухнет. Никто не верил, но особенно не защищали. Среди них был Саша Аристов – ныне успешный бизнесмен, бывший член Совета Федерации и депутат Государственной думы. В лице его и компаньона Жени я встретил новый тип зарождающегося предпринимателя. Затем я отметил типичные черты этих разных парней в разных местах страны: не только инициативны и креативны, но и не рвачи, доброжелательны, с легкостью помогают. Модель их одного из бизнесов была незамысловата, беспрецедентна и эффективна. Брали письмо первого секретаря обкома партии председателю Госплана и Госснаба: в связи с постановлениями последнего съезда и пленума ЦК КПСС для выполнения продовольственной программы страны просим выделить из государственных фондов много тонн дюралюминиевого профилированного настила для строительства зерноскладов.
Надо сказать, что в чёрном суглинке бездорожья Курганской области нередкие большие урожаи зерновых большей частью гибли под открытым небом, – складов почти не было, горы зерна или сгорали, или прорастали под дождём. Поэтому те хозяйства и те области, которые принимали программу Аристова – оказывались на коне, ибо спасали урожаи. Схема была такой: жёстко лимитированный металл, который в сельское хозяйство планово не выделялся, отписывался в область с завода изготовителя. Металл исправно поставлялся на станцию разгрузки, доставлялся в колхозы-совхозы, где предварительно строились бетонные площадки, над которыми четыре человека сваривали большие лёгкие ангары-зернохранилища, – загляденье при развале вокруг. Технику для транспорта, бульдозеры и автокраны предоставляли государственные автоколонны и сельхозтехники на левые работы. Сотрудники Госплана и Госснаба, руководство завода, железной дороги, сельхозпредприятий – все были в деле. Здесь все работали лучше, ибо получали больше, чем у государства. Руководители хозяйств, помимо премий, получали ордена. Саша и Женя открывали все двери всех начальников области как дорогие гости. Женя был вскоре убит первыми рэкетирами-вымогателями – теми, кто не был способен работать производительно.
Однажды Саша Аристов позвонил в мою московскую квартиру в Теплом Стане и сказал, что смотрит из дома напротив в мои окна. Я: этого не может быть, это дом для курсантов ка-гэ-бэшников. Он приходит в гости и рассказывает забавную и показательную историю. Решил обставить свою четырёхкомнатную квартиру в Челябинске. Но московский дом мебели продаёт роскошные мебельные гарнитуры только тем, кто имеет московскую прописку, – это борьба со «спекуляцией». Курсанты высшей школы КГБ временно прописаны в доме напротив, поэтому имеют право покупать и покупают не на свои деньги и не для себя гарнитуры, разгружают их, как требует закон, в свои квартиры, на следующий день подлинный хозяин увозит их к себе, – такой первый опыт бизнеса будущих служителей щита и меча. Через полгода я приезжаю в Челябинск. Саша приглашает пожить к себе. Квартира шокирует: мебели никакой, только раскладушки, старые столы и табуретки, вместо роскошных люстр – висят лампочки. Саша объясняет, что сел на хвост ОБХСС (отдел борьбы с хищением социалистической собственности), пришлось срочно всё продать. Два холодильника заполнены чёрной и красной икрой, вдоволь шампанского и коньяка, в общем, весело пожили.
По всей стране в сельской местности шабашничало много кавказцев. Они строили объекты попроще. Между русскими бригадами и ими было некоторое отчуждение, но не до вражды. Плохая репутация была у ингушских бригад, – они использовали «рабов»: маргиналов, бомжей, или тех, у кого могли отобрать документы. Со мной случилась история очень интересная и до конца не понятная мне до сих пор. Однажды весенней договорной кампанией я месил грязь по окраинам Курганской области. Жил в убогой районной гостинице в четырехместном номере. Один из постояльцев был чеченец, – тоже искал договоры своим бригадам. Дня три Руслан присматривался ко мне и моим эскизам памятников погибшим воинам, затем предложил поехать с ним в Грозный, обещая найти заказы в Ставропольском крае. Через неделю я был у него в кирпичном многокомнатном доме с высоким кирпичным забором, металлическими воротами, – на улице Чапаева дом 12. Меня принимали как дорогого гостя, ухаживали его дочери, показали весь дом, в котором была приготовлена большая меблированная комната для семьи сына, который ещё служил в армии и не был женат. Водили на родственные застолья, за которыми запросто обсуждались межклановые разборки со стрельбой, резнёй и смертями.
Через несколько дней гостеприимный хозяин посадил на свои жигули и повёз по ставропольским просторам. Дня три не находили ничего. Наконец он говорит, что повезёт меня в оазис – очень богатый совхоз. Это оказалось действительно образцовое хозяйство, директор которого – герой социалистического труда – дружил с самим первым секретарем Ставропольского крайкома. Михаил Сергеевич Горбачев прилетал к ним на вертолёте на отдых и возил делегации взглянуть на образцовое хозяйство. В общем, в этом месте я получил заказы на несколько лет: памятник, художественное оформление клуба, спорткомплекса, бассейна. По всем понятиям я должен был Руслану от 10 до 20 процентов от договоров, но он категорически отказался от участия в доле и от любых форм вознаграждения за большую проделанную работу. Он тепло распрощался со мной в ставропольском совхозе, обещал наведаться в гости в Москве, – и больше я его не видел. Подобной степени спонтанного участия, отзывчивости, верности чужого человека я не встречал.
Однажды жарким сентябрьским днём я возвращался с полугодичной шабашки со старым рюкзаком, наполненном заработной платой на наши бригады – около тридцати тысяч рублей, по тем временам очень большие деньги. На Казанском вокзале меня останавливает милиционер для проверки паспорта. Пока он очень внимательно разглядывал документ, я осознал, что, если меня заберут в отделение, оттуда я, скорее всего, живым не выйду, – слишком заманчив куш в моём рюкзаке, и слишком не защищены ни деньги, ни я. Когда он неохотно вернул паспорт, я весело спросил, почему решили проверить. Он ответил: подозрение в бродяжничестве. И только тут я увидел себя со стороны: длинноволосый, бородатый, черный от загара, в выгоревшей рубашке и рваных джинсах, в тапочках на босу ногу (вся одежда пообносилась на многих стройках), – я не мог не вызывать подозрения. Меня Господь охранил в этой долгой дороге.
Конечно, шабашка была тяжёлой платой за свободу. Я чувствовал себя как пианист, который каждый день обязан бренчать на фортепьяно, но каждый день вынужден колоть дрова. На шабашке я существовал в непрерывной депрессии, особенно от вынужденного общения с номенклатурными работниками. Но спасали книги (читать можно было только ночью или в дороге) и дневник моей мысли, с которым не расставался и куда вписывал философские грёзы, приходящие в самых неподходящих ситуациях. Тяжким для меня трудом я приобретал шесть-семь месяцев свободы, творчества и жизни с семьей.
Впечатления, полученные в бесконечных поездках, становились предметом размышлений. Прогнивший режим держался по инерции и как-то отдельно от людей, которые всё больше жили своей жизнью, по необходимости лишь произнося идеологические пароли. Уже в конце семидесятых годов я был уверен в недолговечности коммунистического строя.
