Многие концепции обществоведения, как впрочем и других гуманитарных наук, создаются из положения «сверху», с социальных мест, обычно находящихся где-то рядом с троном (пусть даже коллективного) властителя. Применительно к современной России можно отметить, что подобные концепции абсолютно доминируют в дискурсе, создавая там лакуны и дефициты, которые в рамках задаваемой данными теориями оптики просто-напросто не видны. Для обнаружения «слепых зон» видения оказывается полезным взглянуть на обсуждаемые модели из положения «снизу», и это даже принимая во внимание все трудности определения исходной точки для подобного взгляда, связанные с тем, что «низ», в принципе, не может «разговаривать», а все, кто научаются это делать, на автомате дискурсивно «перемещаются» «наверх».
Однако социальный «низ» все равно существует, хочется нам принимать его во внимание, или нет. Именно «снизу» поступают коллективно согласованные эмоции, заполняющие радостью наши сердца в случае победы наших команд. Именно «низ» делает для нас незабываемыми минуты единения в карнавалах. Именно «низ» мобилизует нас в совместном действии навстречу общей неприятности. И, наконец, именно оттуда возникает «ужас политиков» – те социальные энергии, которые своим неожиданным взвихрением вдруг обнуляют доминировавшие в обществе рационализации, и ломают устоявшийся социальный порядок, – то, что потом обзывают словом «революция».
В принципе, взаимодействие политики и «низов» достаточно многопланово. С одной стороны, будучи порождением «верха» политика часто не видит «низа». «Кто такой – народ? Как с ним можно встретиться и поговорить?» – читается во многих действиях власть имущих. С другой – они прекрасно видят, что чемпионами среди них становятся именно те, кому удается оседлать те самые низовые энергии, подключиться свей личной энергетикой к некой общенародной «кундалини». Они также видят, как жалки становятся прошлые «герои», которые по разным причинам умудрились потерять свою «волну», пусть даже они еще и продолжают существовать на «олимпе». Так что «принцип народа» – он всегда находится где-то рядом с властью, хоть бывает и не вербализован явно в политическом дискурсе. И действительно, кроме внезапной актуализации вопросов справедливости и гуманизма, что еще можно отнести к прямым «прострелам» общественного сознания «снизу»? Именно исходя из этого, а также из действий наиболее харизматических политиков, мы и можем, при желании, восстановить направление главенствовавших в каждый конкретный период общественного развития «низовых» ветров.
И оказалось, что развитие политических систем Запада в «большом времени» в последние четверть тысячелетия определялось именно что воздействием принципа народа, который был все это время и пока еще остается доминирующим. Для иллюстрации данного тезиса посмотрим далее на макрокартину европейской политической эволюции в Модерне.
В начале Современности, где-то в общем-то до конца 18-го века, в Европе доминировали традиционные монархии. Обычно это были династические корпорации, контролировавшие какие-то территории, какой-то их кормящий ландшафт. Народ был политическим классом дегуманизирован – он воспринимался знатью на уровне «скота в ландшафте», чьей основной обязанностью было содержать и развлекать господ, давать рекрутов для воинских забав. Будем называть далее те политические системы, в которых знать отделяет себя от управляемых низов идентичностно вплоть до биологии – ордынствами. Традиционные ордынства тяготели к существованию «вне времени» – знать считала (да и пририсовывала себе) многочисленные колена своих предков, извлекала ренту из ландшафта, развлекалась, воевала, переходила из одной династической корпорации в другую. И она не допускала себе никакой иной мысли, отличной от того, чтобы доставшийся ей от предков социальный порядок существовал бы вечно. В элитном мировоззрении доминировал Платон: любые изменения в действительности – лишь к худшему.
Традиционный монархический порядок теоретически легитимировался тремя основными идеями. Во-первых, тем, что данный порядок дан людям от Бога, поэтому пребудет с ними до конца света, и даже далее. Во-вторых, постулированием «войны всех против всех» в качестве изначально свободного состояния людей, того самого хаоса, из которого знать и короли вылепили текущий, пусть возможно и далекий от совершенного, социальный порядок. И, в третьих, мифом патернализма: бестолковое и тупое «быдло» – оно просто не выживет без адекватного управленческого воздействия, для чего Господь и взвалил на знать это тяжкое бремя – быть цивилизатором им подвластных дикарей. В то же время знать в своем отношении к низам уже демонстрировала некоторое понимание того, что если хочется выпить молока, то вовсе не обязательно вырывать у коровы вымя. А также и то, что корова – она может и боднуть при случае. Т.е. у низов признавалось право на «быть живыми», и хоть их периодически охаживали палкой за их «поиски лучшей жизни», но, в общем-то, относились к самим таким поискам с пониманием.
И вот в этом вне временном мировом порядке назревало социальное напряжение, связанное с зарождением социального времени. Это напряжение обеспечивалось главным образом городами, концентрировавшими в себе предпринимательские способности людей. Тут следует отметить, что города и особенно города-государства центрального ядра средневекового европейского мира долгое время выступали в истории на равных с европейскими королевствами периферийной зоны. Будучи, в отличие от последних, идентичностно гомогенными, они обладали и более высокими мобилизационными характеристиками в плане войны, были более развитыми в части культуры, обеспечивали создание новых подходов и технологий. При этом оказавшись к 18-му веку наконец-то задавленными ордынствами, которые взяли политический верх прежде всего массой, научившись создавать и водить в походы крупные армии, горожане не очень-то смирились с навязанной им ролью «скота в ландшафте». Городское предпринимательство подняло на щит идеи меритократии и прогресса, собственности и свободы, оформив это все в виде идеологии либерализма. Активизация социальных энергий, вызванная пренебрежением «старыми режимами» принципом народа, сопровождалось ввинчиванием в социальные матрицы того времени социального времени. Поначалу матрицы не выдерживали и рассыпались, и революции сметали «старые режимы» без остатка. Со временем «старые режимы» приспособились обновляться, потеряв при этом свой вне временной статус. Ордынства научились идти навстречу буржуазии, снимая социальную поляризацию, и понижая градус революционных энергий, что и обеспечило европейские общественно-политические тренды 19-го века.
Интеграция буржуазии в правящий класс происходила в виде национализации ордынств. Идея нации была выкована предпринимательским духом верхних слоев народа в их противостоянии «старым режимам». Сгруппированные в «братства», эти слои вырвали у истории для себя и равенство, и свободу. Молодые нации победивших революций заняли место династических корпораций, и возглавили свои страны. Оставаясь ордынствами, они, тем не менее, показали такие возможности мобилизации общественных ресурсов для войны и развития, что сохранившиеся династические корпорации посчитали за благо начать национализироваться самим. К чему они и приступили, запустив в жизнь схему «полицейского государства». «Полицейское государство», это когда в целях повышения отдачи от эксплуатируемого ландшафта, элита страны начинает «ухаживать» за населяющим ландшафт народом. Некоторым представителям низов при этом разрешается вырастать до людей, т.е. в общественной системе достаточно массово запускаются практики меритократии.
Эмансипация предпринимательства высвободила значительные творческие энергии, которые материализовались в бурном развитии индустриального общества. Социальные системы европейских стран быстро трансформировались, рационализация мира сопровождалась развитием технологий и повышением производительности труда. Развитие медицины вызвало демографический взрыв, народ из деревень хлынул в города и в колонии, а также и в армии формирующихся национальных государств. Потребности жизни запустили всеобщее начальное образование. Школа, армия и СМИ зафиксировали язык, унифицировали мифы общества и общественные ценности. Возникли предпосылки для смещения границ полноправия наций вниз по социальной пирамиде, что и было анонсировано как свершившееся национальными верхами соответствующих стран. (Но тут следует отметить, что полноценными «держателями всех бенефитов» все равно оставались лишь верха. И верха, несмотря на формальное провозглашение полного равенства всех со всеми, на деле «своими» низы отнюдь не считали. Т.е. по факту ордынства соответствующих стран, хоть и подверглись национализации, но тем не менее все также оставались ордынствами – политическими системами, правящий класс которых отличает себя от управляемых идентичностно – вплоть до биологии).
В то же время, интегрировавшись в верха при национализации соответствующих ордынств, и начав вкладываться в развитие индустриального социального порядка, предпринимательство на той стадии общественного развития достаточно быстро оторвалось от народа. При рационализации производства в целях увеличения производительности труда низам стали отказывать даже в свойстве «быть живыми» – от них стало требоваться лишь «быть автоматами». Так предпринимателями был создан пролетариат. Не избегла сравнимой участи и бюрократия – степень отчуждения при рационализации организационных структур была запредельной. Плюс к тому – укрупнение производств с массовым разорением мелкой буржуазии, и прочие прелести той фазы развития капитализма, которую так хорошо разобрал в своих писаниях Маркс.
Конечно там, где национальные ордынства еще оставались «полицейскими государствами», они до некоторой степени сглаживали возникавшие социальные напряжения, но, тем не менее, энергия низов, вызываемая не столько уже даже дегуманизацией, сколько девитализацией условий жизни пролетариата и мелкого чиновничества, стала прорываться в политику. Плюс к тому – набравшая оборот унификация низовой культуры в условиях сформированного единого коммуникативного пространства позволила их представителям легче находить общий язык. Плюс миф о единой нации, который делегитимировал ордынское устроение политических режимов. В конечном итоге все это вылилось в то, что потом назвали «восстанием масс». Энергии низов вложились в постоянную угрозу нового витка революций, риск которых резко возрос из-за того, что национальные верхи, увлекшись империализмом, умудрились завязнуть в военных операциях в колониях.
Так принцип народа вновь «прострелил» политические игры верхов. В тех странах, где верхи были потолковей, пролетариат и прочие нижние слои общества постепенно были интегрированы в систему принятия решений через профсоюзы и партии, и началось движение границы нации вниз по социальной структуре. Пошел процесс самоликвидации ордынств путем постепенного включения в нацию большинства жителей соответствующих стран. Сначала все политические права были даны всем мужчинам, а потом – и женщинам. Там же, где верхи оказались бестолковы, социальные напряжения только росли. И когда общая милитаризация стран Европы, связанная с империализмом национальных верхов, вдруг вылилась в мировую войну, данные ордынства были сметены взрывом революционных энергий. Но оставим этих несчастных пока в стороне, и вернемся к тем, кто оказался «умнее».
Включение низов в политику сопровождалось в этих странах созданием национальных «треугольников» из буржуазии, трудящихся и чиновников. «Бодания» работников предприятий с их руководством при посредничестве госаппарата задало основной вектор социальных изменений середины 20-го века. Доля верхов в общественном пироге усохла, доля низов – возросла, и это обеспечило бурный экономический рост за счет увеличения емкости внутреннего рынка. Наряду с этим возрастала сложность экономической сферы, наука становилась одним из основных производственных факторов. Увеличивались доля людей с высшим образованием и доля, занятая высококвалифицированным трудом. Все большее количество людей снизу поднимались в социальные верхи за счет своих способностей. Произошла «революция менеджеров». Крупные предприятия были стихийно обобществлены (покупка акций предприятия сейчас в большинстве случаев делает человека инвестором, а отнюдь не хозяином – распорядителем собственности, собственностью же распоряжаются наемные управленцы), были запущены программы социального страхования населения.
На этой фазе низы вернули себе статус «людей», и в значительной степени уменьшили уровень девитализации своего бытия, что было дополнительно скомпенсировано в человеческом плане для них открытием возможностей широкого потребления – того, что позволяет творить людям без особых способностей.
Уменьшение социальной поляризации поставило в повестку дня соответствующих стран задачи консервативной революции Фрайера – объединить все общество в рамках общего национального консенсуса, и превратить государство в его послушный инструмент. К концу 20-го столетия данная программа в развитых западных странах была практически завершена – состоявшиеся там либеральные демократии объединили в рамках национальных консенсусов всех своих сограждан. Идентичностные разрывы в нациях были в значительной степени нивелированы, и дальнейшее их социальное творчество оказалось связанным с уменьшением суммарного насилия при сохранении степени достигнутой свободы. Тем самым полностью восторжествовал обсуждаемый здесь принцип народа – и в то же время он был полностью элиминирован из политической практики соответствующих стран, перестав быть значимым. Однако побочным эффектом западных социальных трансформаций оказалось возникновение в них множества новых идентичностей, некоторые из которых вдруг решились противопоставить свои ценности общенациональным. Зафиксированные идентичностные разрывы сформулировали повестку дня для будущего творчества западных социальных дизайнеров.
