Прочитал статью Михаила Чижова о Леонтьеве, и захотелось высказаться по ее поводу как старому «леонтьевоведу» с двадцатилетним стажем.
В содержательном плане статья, конечно, совершенно беспомощна. Видно, что ее автор – «неофит», на склоне дней открывший для себя «Лермонтова русской философии» и пылко его возлюбивший первым светлым чувством. Видно, что уровень его владения темой, мягко говоря, невысок. Чего стоит, например, утверждение, будто бы Леонтьева после смерти тут же забыли, хотя любому мало-мальски просвещенному поклоннику Константина Николаевича известно, что в начале XX столетия среди русской интеллектуальной элиты начался настоящий леонтьевский бум (недаром же Георгий Иванов, находясь в эмиграции, напишет о своем поколении: «А мы, Леонтьева и Тютчева сумбурные ученики…»), а к 1913 г. вышло 9 томов леонтьевского собрания сочинений (не оконченного из-за войны). Не обделен «русский Ницше» вниманием и сегодня: в Питере Пушкинский Дом (а, если точнее, В.А. Котельников и О.Л. Фетисенко) делает его Полное собрание сочинений и писем (вышло уже 8 томов из 12); по его наследию защищается огромное количество диссертаций; действует официально зарегистрированное Леонтьевское общество, благодаря усилиям которого не так давно на здании российского посольства в Стамбуле была установлена памятная доска в честь служившего там некогда автора «Византизма и Славянства»...
Тем не менее, я понимаю резоны редакции АПН, опубликовавшей сей весьма несовершенный опус. Благодаря искреннему неофитству его автора, текст этот, пусть наивно и прямолинейно, но зато чрезвычайно остро ставит проблему, которую «спецы» предпочитают не обсуждать: Леонтьев и современность. М. Чижов видит в К.Н. величайшего пророка, все на свете предсказавшего, изрекшего обо всем последнюю правду, чья философия, так сказать, готовое руководство к действию. В принципе, почти так же воспринимают Леонтьева многие современные «охранители», признаться, я и сам когда-то так думал. Но «опыт, сын ошибок трудных» привел меня к совершенно иным выводам.
То, что Леонтьев – великий мыслитель, один из величайших русских мыслителей, несомненно. Так же несомненно, что он – один из величайших русских стилистов, по яркости и образности языка с ним могут равняться только Розанов и Герцен. К.Н. гениально предсказал, что социализм в России будет «новым феодализмом», а не «царством свободы»; он проницательно увидел болевые точки либерализма и с великолепным сарказмом по ним прошелся; он глубоко понял философию реальной политики. По масштабу Леонтьев, конечно, уступает Ницше, но, уровень его мысли – безусловно, европейский. И все-таки: актуально ли его наследие для нас сейчас? Как школа интеллектуальной смелости (П.П. Перцов назвал «Восток, Россию и Славянство» «учебником смелости»): да, еще бы! Но как идеология для современной России – ни в коем случае! Сформулирую свое «нет» в виде нескольких кратких тезисов.
1. Основополагающий элемент леонтьевской философии – эстетизм – вопреки повальному восторгу вокруг него, чрезвычайно поверхностен и декоративен (что первым, кажется, заметил И.Ф. Романов-Рцы еще в 1890-х гг.). Это эстетизм пресыщенной женщины-модницы по поводу «тряпочек», «рюшечек», «брюликов» и т.д. Недаром декаденты нашли в К.Н. родственную душу. Для понимания действительно глубинных исторических процессов этот «декоративизм» ничего не дает. Русские солдаты в 1941 г. были одеты не так живописно, как в 1812-м, но менее ли значительна вторая отечественная война по сравнению с первой?
2. Верховная ценность национальной жизни, ради которой допустимы любые жертвы, по Леонтьеву, как известно, - своеобразие культуры, понимаемое, опять-таки сугубо «декоративно»: одежда, пляски, обряды, песни, сказки, тосты и проч. Вопрос: действительно ли это консенсусная общенациональная ценность или фантазм прихотливого эстета? Нет ли вещей поважнее, например, государственной независимости, социальной стабильности, демографического и экономического роста, уровня народного благосостояния и нравственности?... Когда К.Н. горько жалуется, что объединенная Италия (в которой он, правда, никогда не был) лишилась привлекательности периода карликовых королевств и герцогств, обретя банальный общеевропейский облик, не стоит ли посмеяться над этими стенаниями виртуального туриста, гроша ломаного не стоящими перед великим делом Мадзини и Гарибальди? Понятно, что богема легко клюет на леонтьевские цветастые тряпочки, но можно ли считать откровения горстки эксцентричных оригиналов «голосом народа»?
3. Наряду с либерализмом главным своим врагом Леонтьев считал национализм (достаточно вспомнить название его статьи «Национальная политика как орудие всемирной революции»). Но неужели неясно, что сегодня единственный реальный противовес космополитической глобализации – институт национального государства? «Все прочее литература». Да, национальное государство, действительно, невозможно без той или иной формы демократии, тут К.Н. совершенно прав, именно она обеспечивает не декларативное, а институциональное единство всех представителей одного этноса. А вот это-то и не нравится Леонтьеву больше всего и в национализме, и в демократии.
4. М. Чижов совершенно напрасно употребляет в связи со своим кумиром понятие «русский народ», отнюдь не оно составляет леонтьевский символ веры. К.Н. ни в коем случае не народофил, он – элитофил. Только интересы, чаяния, ценности элиты (в данном конкретном случае - дворянства) ему дороги и близки. Он убежденный сторонник сегрегационного сословного общества, в котором «народ» лишь средство, материал, объект для элитных проектов. Пока «народ» послушно позволяет делать с собой все что угодно, он «хороший», можно его даже похвалить за «смирение»; прекрасно также, когда «народ» со своими вышитыми рубашками и сарафанами, песнями и плясками составляет приятный эстетический фон для барского досуга. Но невыносимо, когда он начинает грубо, «хамски» что-то там мычать о своих правах. Какая уж тут эстетика!
«Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго <…> “народом-богоносцем” <…> он должен быть ограничен, привинчен отечески и совестливо стеснен. Не надо лишать его тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность». Этот пассаж, который до сих пор с восторгом повторяют современные «охранители», с предельной откровенностью демонстрирует истинное отношение автора «Византизма и Славянства» к русскому народу. Леонтьев прекрасно понимает, что так называемое «смирение» русского простолюдина есть просто следствие его униженного социального положения. Как только он начинает обретать свободу, с него тут слетает вынужденная рабством маска Платона Каратаева. Но такой народ, народ которым нельзя просто командовать, с которым нужно договариваться, элите и ее певцу глубоко противен.
5. И вот мы подошли к самому главному: актуален ли сегодня для нас Леонтьев? Если мы сторонники сохранения того неофеодального, сословно-сегрегационного строя, который установился (и имеет тенденцию к дальнейшему совершенствованию) в РФ, то, да, да, конечно, да! Тогда нам и «отеческое привинчивание» пригодится; и сомнения в пользе народной грамотности, как нельзя, кстати, к реформе образования придутся; и особенно филиппики в адрес национализма и демократии уместны будут. Вообще леонтьевский «сладострастный культ палки» (как метко определил его политическую философию И.С. Аксаков) мог бы стать руководящей идеологией для Рублёвки и ее административного обеспечения. Но в открытую признать себя леонтьевцами нашим элитариям пока «слабо» (хотя где-то на запасных путях этот вариант на уровне теории обкатывается): на Западе не поймут. Но я решительно не могу понять, зачем Леонтьев сдался в качестве учителя жизни подавляющему большинству русского народа, тому же М. Чижову? Что, за декорациями из цветастых тряпочек не видно сладострастной барской палки? Или может палки этой очень хочется изведать?
Не знаю, кому как, «дело вкуса», но лично мне не кажется заманчивым участвовать в садомазохистских играх с нашей «элитой». И почему-то мне кажется, что в этом я не одинок. Мазохизм - не природная черта русского человека. Леонтьев это понимал.
P.S. Разумеется, я рассчитываю на продолжение дискуссии со стороны всех неравнодушных к наследию нашего «учителя смелости». Я, по мере сил, стремился следовать его урокам.
