Обитаемый остров Россия

Вижу, что со Стругацкими – с их «Главной книгой 70-ых» – начинает получаться то же самое, что с Главной книгой христианства.

Приходит новая цивилизация – там римляне, здесь «третьеримцы», - и все понимают по-своему, в своих кодах. Описание рутинного древнееврейского обряда посвящения в невесты превращают в базовый догмат о непорочном зачатии, искореняя инквизицией всякое недопонимание. Детскую мечту советской интеллигенции о том, что коммунизм падет в схватке с либеральным героем, – в блокбастер с голубыми оттенками. Разница, пожалуй, лишь в том, что на первую фальсификацию Европа потратила лет четыреста. А молодое поколение России уже и через 15-20 лет понятие не имеет, от какой бездны их отцы в слюнях и соплях старались отползти в семидесятых годах прошлого века, посчитав оное отползание за «величайшую катастрофу XX века».

«Если было так трудно печататься, что же вы не организовали собственного издательства?.. – воспроизводит в «Комментарии к пройденному» типичный вопрос беспамятного поколения Борис Стругацкий.

И продолжает: «Сегодняшний читатель просто представить себе не может, каково было нам, шестидесятникам-семидесятникам, как беспощадно и бездарно давил литературу и культуру вообще всемогущий партийно-государственный пресс, по какому узенькому и хлипкому мосточку приходилось пробираться каждому уважающему себя писателю: шаг вправо - и там поджидает тебя семидесятая (или девяностая) статья УК, суд, лагерь, психушка, а в лучшем случае — занесение в черный список и выдворение за пределы литературного процесса лет эдак на десять; шаг влево — и ты в объятиях жлобов и бездарей, предатель своего дела, каучуковая совесть, иуда, считаешь-пересчитываешь поганые сребреники... Сегодняшний читатель понять этих дилемм, видимо, уже не в состоянии. Психологическая пропасть между ним и людьми моего времени уже разверзлась…»

Одну из атак беспамятных в лице молодого политического философа Бориса Межуева я сам попытался отбить в «Русском журнале».

Борис посмотрел фильм, ничего, конечно, не понял, потому что в современном кино все мигает-моргает, а герои истерят. Полез задним числом читать книгу. И глядя на описанное братьями Стругацкими с высоты 2009 года, когда на дворе уже как бы демократия, эпоха стареющих генсеков покрылась пылью забвения, а страной управляет доселе невиданный тандем нацлидеров (он же и «единственный пресвященный европеец»), с чего-то решил, что публикация «Обитаемого острова» в 1969 году была хитрой операцией КГБ против диссидентов.

Мол, прогнозисты из КГБ хотели вам, дурачкам, показать: вот устроите вы перестройку лет через двадцать, и будут у вас хаос, кровь, гражданская война, падение экономики и вообще вы очень быстро развалите Великую страну.

И надо сказать, что определенные основания для такого утверждения у Бори были. Не в том смысле, что «развалите Великую страну», а в том смысле, что сейчас совершенно «непонятно», как в тогдашнем СССР могли опубликовать книгу, - в Детгизе! - где описывается некий тоталитарный режим, управляемый некими невыбранными народом Неизвестными отцами – властными сибаритами, которые к тому же дурят народ лучами пропаганды, тщательно изолируя тех выродков, на кого пропаганда не действует.

Ясно же, что за Стругацкими должен кто-то стоять. Точно, это Андропов, всесильный глава КГБ, который писал стихи, на каком-то этапе поддержал «Театр на Таганке», собирал живопись.

Опустим, что просто по времени не получается, чтобы Андропов давал указание Стругацким. Они начали писать «Остров» 12 июня 1967 года, а Андропов стал председателем КГБ всего лишь месяц раньше, 18 мая 1967 года. И заботы у гэбэшного начальника были несколько другие, чем сочинять синопсис фантастического романа. Чехословакия, вот, откалывалась от соцлагеря. Однако для мифа эти аргументы, конечно, не имеют никакого значения. С позиций сегодняшнего дня все спрессовывается. В мифе Андропов вполне мог предвидеть и XIX партконференцию, поскольку гениальный же был мужик.

Однако, как свидетель своего времени, я должен все же разочаровать мифотворцев. Миф о творческий контакте Андропова и либеральных писателей это ничто иное как аллюзия на творческий контакт современной экспертократии и Суркова. В семидесятых годах ничего такого не было и быть не могло. Интеллигентская среда и партийно-гэбистские круги вращались по разным орбитам и особенно не стремились пересекаться, все же существовали правила приличия.

К тому же изначально в заявке ничего диссидентского не было, скорее, наоборот.

Пишет Борис Стругацкий: «Сочинили заявку. Повесть "Обитаемый остров". Сюжет: Иванов терпит крушение. Обстановка. Капитализм. Олигархия. Управление через психоволны. Науки только утилитарные. Никакого развития. Машиной управляют жрецы. Средство идеальной пропаганды открыто только что. Неустойчивое равновесие. Грызня в правительстве. Народ шатают из стороны в сторону, в зависимости от того, кто дотягивается до кнопки. Психология тирании: что нужно тирану? Кнопочная власть — это не то, хочется искренности, великих дел. Есть процент населения, на кого лучи не действуют. Часть — рвется в олигархи (олигархи тоже не подвержены). Часть — спасается в подполье от истребления, как неподатливый материал. Часть — революционеры, как декабристы и народники. Иванов после мытарств попадает в подполье"

Можно сказать, что Иванов на Саракше совершает Октябрьскую революцию, как инженер Лось в «Аэлите». Тем не менее, цензуре не понравился «Иванов». «Иванова» заменили на Максима Каммерера, немца. «Гвардию» – на «легион». «В "Неве" требовали: сократить; выбросить слова типа "родина", "патриот", "отечество"; нельзя, чтобы Мак забыл, как звали Гитлера; уточнить роль Странника; подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов; заменить Комиссию Галактической Безопасности другим термином (аббревиатура!)»... Всего 896 правок! Совершенно непохоже на спецпроект Андропова. И как ни странно, именно благодаря такой коллективной порче роман стал приобретать универсальное звучание, поскольку современному читателю космополит Каммерер безусловно менее подозрителен чем какой-то националистический Иванов.

Но Боря Межуев прав в одном, Стругацким действительно помогали.

Так же как помогали Тарковскому. Так же, как помогали Высоцкому. Такое было время. За Тарковским, Высоцким и Стругацкими была неформализованная сила популярности и уважения узких кругов. Партократы начинали чувствовать себя францисками первыми, спонсирующими леонардов да винчей. Стругацких любила, прежде всего, менее задавленная техническая интеллигенция, которая возвела братьев в ранг оракулов. Наверное, Стругацким симпатизировали в том числе и весьма крупные чиновники. Просто чудо, что «Обитаемый остров» в конце концов вышел легально, хотя и продавался не в магазинах, а из-под полы на Кузнецком мосту. Позже, чтобы удовлетворить спрос, Стругацких печатали на ксероксах военных предприятий, загоняли на гигантские бумажные бобины тогдашних ЭВМ, которые печатали без строчных букв, одними прописными.

Вы спрашиваете: почему Стругацких не остановили, может быть, тоталитаризм в СССР был не таким уж тоталитарным?

Во-первых, нет, были и психушки, и сроки. Но интеллигенция тогда была солидарней, своих не выдавала, существовали и невербализованные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Читать Стругацких, играть в непонятки с цензурой – это хорошо. Обвинять Стругацких в антисоветчине в «Литературной газете» – это плохо, моветон. К тому же действовало правило: то, что не называется прямо, как бы не существует. Рязанов снимает фильм «Гараж», но формально это же не про страну, а про гараж! Стругацкие пишут про Неизвестных отцов, но формально генсеки у нас – люди на весь мир известные!

* * *

Настало время поговорить об идеях «Острова» и почему я называю эту книгу Главной книгой 70-ых.

Сегодня Стругацких упрекают и бессодержательности. «Слабый подростковый боевичок», - так выразился Павел Святенков в переписке со мной по поводу его статьи на сайте АПН. И действительно, смотреть его глазами – ничего особенного. Герой чего-то взрывает, ну, чистый Рэмбо.

Сами Стругацкие поначалу назвали «Обитаемый остров «беззубым, бездумным, сугубо развлеченческим романом, приключениями безмозглого комсомольца». В киноизложении Феди Бондарчука – получилась еще круче, вернее, еще пустее - американизированная компьютерная игра, которой красавец Василий Степанов придал к тому же выраженный педерастический оттенок.

«Помните, после премьеры первого фильма поклонники Стругацких слюной брызгали из-за того, что Максим Каммерер в книге пусть и наивен, но не инфантильный же детина, улыбающийся так часто и настолько не к месту, что подсознательно все время ждешь, когда же он пустит слюну, как положено нормальному слабоумному, - не без известной правоты взгляда замечает в Газете.ру Вадим Нестеров.

Сразу оговорюсь, Нестеров углядел в фильме «охранительные мотивы», которых, наверное, не было у Стругацких, но возникли у члена «Единой России» Феди Бондарчука. По мнению Нестерова, у Бондарчука получилось так, что деятельный дурак Максим - обезьяна с гранатой - прерывает сложное культуртрегерство Странника, облеченного властью реформатора. «Лозунг «все перемены бывают только к худшему» на нем (на фильме. – С.М.) написан аршинными буквами, и тоталитарные власти за него Федор Сергеевичу не атата должны сделать, а Государственную премию выдать». А Павел Святенков, который «прочитал книгу «Обитаемый остров» сразу же после выхода первого фильма» уже и у Стругацких обнаружил воплощение «интеллигентско-спецслужбисткой утопии».

Хотя и немножко не такой, как Межуев.

Потому что: «Код этого мира – избранность. Непреодолимая пропасть между теми, кто избран и… просто «людьми». Так же, как иногда возводят на пьедестал конформиста Молчалина вместо болтливого революционера Чацкого, Святенкову симпатичнее обычный человек – Гай Гаал. Гаю просто надо дать время эволюционировать. А Каммерер…что? «…в Максима Каммерера стреляй не стреляй – все бестолку. «Пули вышли». Это почти бессмертие». Суперчеловек, ницшеанство.

Святенков обвиняет Стругацких в том, что их герой-одиночка берет на себя смелость (и наглость!) решать за социальные классы, воплощая таким образом бытовавшие в семидесятых представления об орденском служении советской интеллигенции.

«Для меня Стругацкие важны прежде всего с точки зрения их утопии избранничества советской интеллигенции, - сообщает Святенков в письме по поводу своей статьи. - Этой идеей были одержимы многие мои учителя. Эта идея, мягко говоря, нездоровая и вредная для нашего общества и так одержимого дискурсом господства. Произведения Стругацких - легкий способ этот дискурс вскрыть».

Святенкову можно возразить: если такой дискурс и существует, то он придумал циниками нулевых, имеющими в данности «развал Великой страны» и официальную печаль по этому поводу. А семидесятникам скажи, что Великая страна распадется, они, пожалуй, что и утроили бы диссидентство, поскольку Великая страна обглодала косточки миллионов своих граждан, а «око за око, зуб за зуб»!

Рассуждая о Стругацких, Павел, как и многие критики, упускает декорацию времени и те проблемы, которые на самом деле решало поколение. Когда АБС писали «Остров», они сами были типичными жителями «Острова», «перестройка» впереди не проглядывалась. На самом деле, поколение «Острова» совершенно не было уверено в том, что найдется герой и взорвет башни, а Великая страна распадется. Это, скорее, был идеал, мечта, сказка.　Булгаков специально придумал Воланда, сублимировав в нем нереализованную ненависть к режиму. Стругацкие – Максима Каммерера, безмозглого комсомольца.

Издеваясь над Гаем Гаалом, все были вот этими гаями гаалами, смотрели его глазами, думали, как он, мучительно преодолевая идеологические табу. До перестройки – но это мы видим только теперь - оставалось 20 лет, целая жизнь, и советский коммунизм казался столь же вечным, как татаро-монгольское иго. Во всяком случае, захлестывающим поколение с головой. Это же было страшное ощущение, что жизнь пройдет без попытки к бегству. В восьмидесятые евреи бежали на землю обетованную, а многим и это не светило. Отсюда популярная идея - вступить в партию, чтобы там чуть-чуть сдвигать обстановку в сторону западной либерализации, - так думалось,　- но, вступая в партию, люди застревали на своих позициях конформизма, а оставшиеся вне партии снова мечтали о том, что вот бы было хорошо взорвать башни.

По сути, в своей литературе Стругацкие работали с единственным, но архиважным вопросом: что со всей этой безнадегой делать? Бороться или ждать? На что надеяться? На эволюцию? Но это сегодня умные молодые люди освоили мысль, что эволюция лучше революции. В семидесятых мы прекрасно понимали, что если результаты гипотетической эволюции отнесены за пределы поколения, то на фига нам такая эволюция!

«Обитаемый остров» - главная книга поколения так же и потому, что явилась реализацией всех комплексов более адекватно, чем любая другая литература самиздата. Что же касается избранничества, то это отдельная тема. Обвинять Стругацких в ницшеанстве вряд ли корректно. И Раскольников был избранником, и Наполеон – по версии Толстого. И Сахаров с Солженицыным. И Сталин. А куда деваться от избранничества? У интеллигенции семидесятых были все основания сторониться созидательной энергии социальных масс, которые на протяжении полувека не только запустили первого человека в космос, но так же занимались и тем, что рушили церкви и строили ГУЛАГ. В избранничестве спасение, вот только и избранничество индивида тоже не приживалось на русской почве.

Максимально раскрыл тему, конечно, Достоевский. Его Раскольников назначил себя избранником, а Порфирий Петрович достаточно быстро затолкал обратно, в скученность русской каторги. Вот вам и русский ответ ницшеанству. Вот тебе и ответ тебе, Павел!

Максим и дон Румата Стругацких тоже вроде бы и были избранниками, а все равно история прокатилась по ним. Максим взорвал башню, а стало не лучше, проблем только прибавилось. Румата вытащил меч и тем самым лишь принял правила средневековой среды, которую до этого пытался приручить, обучить правилам добра.

Стругацкие были мудрее, чтобы фиксироваться, они оставляли финалы открытыми. Однако мы уже видим сегодня, проблема нашего общества как раз в отсутствии индивидуальных воль, которые вступили бы в противоречие с　«дискурсом странового　господства». Это Россия у нас, которую Вадим Цымбурский тоже описывал как правильный русский остров в океане неправильных иных цивилизаций – страна избранная, страна славянской миссии, не спрашивайте, в чем она заключается. Избранных же людей на Руси нет. Поэтому здесь нет забастовок, даже когда не платят зарплаты, нет профсоюзов, нормальных партий, но есть страновое желание потягаться с Америкой. А должно было бы быть наоборот. Бог с ней с Америкой, пусть сначала появятся индивиды, максимы и доны руматы. Там, где Святенков увидел болезнь, я вижу лечение.

Островитяне Стругацкие не могли подсмотреть ответ в конце задачника, рассматриваемые дилеммы – эволюция или революция, прогрессорство внешних прогрессоров или святость национального суверенитета? Что казалось свежим и искренним именно в силу обнаженности публицистического нерва. «…одно стало нам ясно, как говорится, до боли, – вспоминает Борис Стругацкий. - Не надо иллюзий. Не надо надежд на светлое будущее. Нами управляют жлобы и враги культуры. Они никогда не будут с нами. Они всегда будут против нас. Они никогда не позволят нам говорить то, что мы считаем правильным, потому что они считают правильным нечто совсем иное».

Дон Румата образца 1963 года («Трудно быть богом») еще мучился необходимостью физически (с мечом) вмешаться в ход вещей, Максим Каммерер в 1968-ом этот комплекс с успехом преодолел. Каммерер пользовался и взрывчаткой, и пулеметом, и оружием массового поражения. Он не подстраивался, он внешний мир пытался привести в соответствии со своими идеалами, потому что «они всегда будут против нас, они никогда не позволят нам говорить то, что мы считаем правильным…» Безмозглый дурак? Но надо заметить, что и коммунизм в результате пал не от мудрого эволюционизма, а в результате внешнего прогрессорства – «холодной войны». Согласен, Великая страна распалась, пришли приватизаторы, и в какой-то степени стало хуже, но с обывательской точки зрения хуже стало и Христу, когда его распяли, а проповедовать все равно приходится.

* * *

В заключение я снова хочу подчеркнуть, Стругацкие жили на Острове, не были оракулами и не могли подсмотреть ответ. Тем не менее, в 1991 году слабые копии максимов каммереров и донов румат, как предсказано, предприняли попытку взорвать башни. С чеченской войной мы тоже оказались точно, как предсказано, в финале книги – где и хаос, и развал, и инфляция, и коррупция. В нулевых мы снова отстроили башни, частично возродили Великую страну, в Островную империю послали спецпредставителя Рогозина. И… вернулись к прежнему дискурсу: отвечать на индивидуальном уровне за происшедшее или же индульгировать благодаря ожиданию внешних прогрессоров, или же апеллировать к объективизму Истории, которая все расставит по своим местам?

Пока что, однако, по своим местам все расставляет Кризис, три курицы хиляют чинно в ряд, а Бондарчук делает кино…