В пандан авторам АПН, попробую взглянуть на избрание владыки Кирилла Патриархом не как на событие в нашей церковной жизни, а как на событие в нашей политической культуре.
О многом уже сказали коллеги по цеху:
- обществу продемонстрирована образцовая демократическая процедура, создана атмосфера настоящего выбора, основанного на презумпции уважения к тем, кто его совершает;
- сделана историческая заявка на властный тандем нового образца (не Медведев – Путин, а Медведев – Кирилл), многообещающий для будущего русской власти;
- создан уникальный для российской аппаратной практики прецедент восхождения интеллектуала на вершину социальной лестницы.
Со своей стороны, хочу к этому добавить вот что: впервые за долгое время власть в России стала функцией публичного лидерства. Обычно у нас бывает наоборот. Сначала власть приобретается – во внепубличном режиме «преемничества» или «аппаратной борьбы» – и лишь затем она осеняет своего обладателя ореолом исключительности (попробуем так перефразировать изношенное слово «харизма»).
Сначала рождается «начальник», затем к нему примысливается «проект».
Здесь же ореол исключительности, заявка на публичное лидерство и проективное видение будущего присутствовали изначально, а власть была «просто» порождена ими (разумеется, не без помощи широкого арсенала непубличных средств – но это неизбежно, как сама «материя»).
Почему мне это кажется важным?
Дело в том, что в нашей политической культуре существует застарелая болезнь – дефицит лидерства и глубокое недоверие к публичности, лежащее в его основе.
Это одно из наших национальных свойств, которое мешает нам в полной мере стать нацией. Не знаю, действительно ли новый Патриарх симпатизирует русскому национализму, но уверен, что самим фактом своего существования он способствует русскому нациегенезу.
Я уже имел случай писать о том, что в идее нации публичность мыслится не просто как место «отражения» общественных интересов, а как место их формирования. Нация как таковая порождается процессом публичности.
В нашем же общественном сознании – как верхов, так и низов, – публичное приравнивается к неподлинному. Применительно к сфере религии, публичность воспринимается как своего рода антипод «духовности», а сама духовность – как квинтэссенция чего-то невыразимо «внутреннего», в противовес «внешнему».
Кстати, не этот ли стереотип скрывался за тем странным подтекстом, который приобрело слово «молитвенник» в предвыборных околоцерковных дебатах? Когда говорили «нужен молитвенник», то имели в виду одно – «не-политик», поскольку администраторами, практиками были в той или иной степени все реальные претенденты на патриарший престол.
Образ косноязычного чиновника куда лучше соответствует «интравертному» стереотипу духовной жизни, чем образ наделенного публичной харизмой оратора.
Даже люди, сами не чуждые политики и религии одновременно, под влиянием этого стереотипа твердят: «политик» – значит «атеист».
Вдумайтесь в эту логику, увы, глубоко засевшую в русской культуре: постулируется некое сверхценное духовное содержание и при этом – накладывается табу на его объективацию, рационализацию, социализацию, наконец. Перед нами готовая формула цивилизационного поражения России.
Но это не только проявление пораженчества. Это проявление дурного философского вкуса.
Не знаю, что говорит по этому поводу богословская мысль, но среди известных мне классиков лучше всех высказался Гегель:
«Сила духа лишь так велика, как велико ее внешнее проявление, его глубина глубока лишь настолько, насколько он отваживается распространиться и потерять себя в своем раскрытии».
Политика – удел духа, который «отваживается распространиться». Сегодня нам очень не хватает этой отваги. И не стоит одергивать тех, в ком она живет.
