В последние несколько лет меня не оставляет одна мучительная мысль. Я считаю: она настолько важна, что требует коллективного осмысления.
Тезис таков:
Русская самоидентификация может сложиться на основе русской культуры. Но русская самоидентификация может сложиться и вне русской культуры.
Дальнейшая судьба русского народа и России зависит — именно от этой развилки. От этой точки бифуркации, как принято говорить у синергетиков и семиотиков.
Это утверждение необходимо объяснить, потому что оно звучит очень странно. Как, каким образом национальная самоидентификация может сложиться вне соответствующей национальной культуры? Что за нелепица?
Действительно это смотрится нелепицей — с точки зрения классических (европейских — по своей модели) нациостроительств а-ля XIX век.
Возьмём каких-нибудь чехов в Австро-Венгрии. Поскольку чехи в империи Габсбургов — угнетённая нация, из имперского центра (из Вены) на периферию (в Чехию) идёт мощнейшая экспансия немецкой (и немецкоязычной) культуры, сопровождаемая сакраментальным мотивом: «Да какая ещё, бугага, «самобытная культурка» возможна у этих тупых крестьян?».
В ответ чешские националисты провозглашают: «Построим реальную культуру на родном языке, не хуже чем у немцев-англичан-французов; даёшь чешские университеты с обучением на чешском языке, даёшь национальную чешскую литературу, чешский театр, чешскую оперу и чешскую оперетту!»
Тут возможны варианты: допустим, идеологи чешского национализма считают жанр оперетты «дурацким» и «вульгарным», недостойным «исторической миссии великого чешского народа»; тогда выдвигается лозунг «чешской оперетты нам не надо, зато чешская опера очень даже нужна».
Но чешские националисты, утверждающие нечто типа «культура — подлое оружие проклятых Габсбургов; не надобно нам ни опер, ни оперетт, ни университетов, ни культуры вообще» — это какой-то сюр, такое и в горячке не привидится.
Однако «сюр» это — лишь для Европы XIX столетия.
Нельзя всё мерить Европой XIX столетия. Возможны совсем иные ситуации с куда более серьёзными межцивилизационными (и, стало быть, социокультурными) несоответствиями.
Посему рассмотрим иной (хронологически более близкий к нам) пример…
АЛЖИРЕЦ В ПАРИЖЕ
Представим себе: молодой араб переселился из Алжира в парижское предместье.
Жить ему, наверное, более сыто, нежели в нищем Алжире. Но всё равно тяжко. Чужие люди, чужие нравы, чужой язык, чужая культура — тысячелетняя и с разветвлённой иерархией. В этой иерархии нашему герою светят лишь вакансии с грязным физическим трудом и унизительные общественные статусы.
Конечно, если очень-очень-очень постараться, если в совершенстве выучить французский язык (и т. д.), можно добиться неких сладких плодов. Говорят даже, что в нынешнем правительстве Франции есть дама-министр арабского происхождения. Но слишком уж хлопотен этот путь, и (в принципе) он не гарантирует результата — во всяком случае, для каждого алжирца.
Тогда в предместье к нашему герою приходит исламский проповедник (возможно, вовсе не алжирец) и начинает проповедовать: «Не нужна нам эта собачья французская культура. Её шайтан придумал. На кой тебе сдались все эти богомерзкие Вольтеры, Рабле и Уэльбеки, все эти светские школы и грязные префекты с ажанами? Ты — Правоверный! Гордись этим! Те, кто ходят в мечеть — да будут для тебя свои, а все прочие — не свои».
Так наш герой (назовём его Абдалла) легко обретает (религиозную) самоидентификацию, причём вне культуры страны, в которой проживает.
Затём эта (религиозная) самоидентификация вздувается, топырится и встаёт колом посреди тысячелетнего французского контекста.
Допустим, служащий из системы образования говорит нашему герою: «Абдалла, ты понимаешь, у нас — «Мольер, Вольтер и Д’Аламбер», мы гордимся своим прославленным французским свободомыслием, мы и католическую-то атрибутику из наших школ изгнали. Так что, Абдалла, пущай твоя сестра хиджаб скидавает, иначе мы её в школу не примем».
В ответ на это Абдалла начинает отстаивать свою идентификацию теми способами, какие предписаны этой идентификацией.
То есть — он отнюдь не обращается в суд и не сочиняет в газету памфлет против чиновников. Ибо Абдалла — не из продвинутых алжирцев. О нет. Абдалла поджигает машину или дом француза. И много-много Абдалл (склоним это имя так) по всей Франции — следуют его примеру, так что собственно французская идентификация и собственно французская культура оказываются под угрозой.
После чего французскую культуру берёт под защиту некто по фамилии Саркози — этнически ни разу не француз — а, напротив, господин сложного греческо-еврейско-венгерского происхождения.
И французы — ради того чтобы отстоять дорогую их сердцу французскую культуру — на выборах прокатывают очаровательную этническую француженку Сеголен Руайяль (потому что та не может сказать ничего внятного в отношении «проблемы Абдаллы») — и выбирают именно что мутного мсье Саркози. В подтверждение того, что источник национальной идентификации — всё же национальная культура, а не этника.
Мне могут возразить, заметив, что мсье Саркози оказался в нужном месте не случайно, а токмо волею соответственных закулис, что теперь Франция будет проводить проамериканскую и произраильскую политику, и т. п.
Отвечу на это словами известной песенки о макаронах: «Потом ей будет худо, но это уж потом».
То есть Франция, в общем, осталась Францией. Возможно, ценой некоторых (несущественных по сравнению с угрожавшими рисками) издержек — но осталась. Потому что отстояла от Абдаллы «Мольера, Вольтера и Д’Аламбера».
То есть — французскую культуру. То есть — Францию как таковую.
К чему я так подробно расписываю эту известную и банальную историю?
Вот к чему…
Для современного среднестатистического русского пребывание в современной российской (и классической русской) культуре — ситуация не менее травмирующая, нежели для алжирца пребывание во французской культуре.
Для современного русского находиться в современной российской (и классической русской) культуре не менее тяжело и унизительно, чем алжирцу находиться во французской культуре.
Этому есть немало причин.
Главную причину я выявил в своей статье «Театр теней: перезагрузка». На свойственную России феодальную парадигму наложилось «двукультурье», в результате чего «интернационально-российская культура» стала развиваться по аристократическому сценарию, а «собственно русская культура» — по крестьянскому сценарию. Со всеми соответствующими последствиями. И теперь «собственно русское» в русской культуре отстаёт от «интернационально-российского».
Собственно говоря, ситуация (теоретически) поправима. Точнее, она могла бы быть поправимой. Если бы носители «собственно русской культуры» рассуждали бы как чехи в Австро-Венгрии.
Они и рассуждали так — в семидесятые годы прошлого века («на вашего Кушнера мы ответим нашим Рубцовым, а на вашего Юлиана Семёнова — нашим Василием Беловым…»).
Но сейчас они — по большей части — уже не рассуждают как чехи в Австро-Венгрии.
Они рассуждают как алжирцы во Франции.
Скажу более того: алжирцы, живущие во Франции, пребывают в куда менее сложной ситуации. Им легче…
КУЛЬТУРА И ЯДЫ
Что такое культура?
Не буду грузить читателей определениями, отвечу на этот вопрос описательно.
Культура — сложная саморазвивающаяся и самосовершенствующаяся система. Она имеет много уровней. Обычно слово «культура» ассоциируется с «верхними уровнями». «Культура — это стишки, симфонии и монографии», типа того.
В таком представлении о культуре есть доля истины: культура — в том числе — стишки, симфонии и монографии.
Но у культуры имеются и уровни пониже. Городские коммуникации — это тоже культура. Автобусы-троллейбусы, электричество, водопровод и газ — всё это культура. И простейшие трудовые навыки, передаваемые в следующие поколения — (национальная) культура.
Иногда бывает так, что люди вдруг принимаются уничтожать культуру — по каким либо причинам. Одно дело — если они губят чужую культуру; это прискорбно, но, в общем, неизбежно.
Совсем другое дело — если люди расправляются со своей культурой, потому что она вдруг кажется для них чужой. Такие прецеденты известны: Саванорола, допустим, или «культурная революция» в Китае.
Есть определённые социокультурные механизмы, осуществляющие уничтожение культуры. Их природа вполне рациональна. Это — сбои в программе, системные ошибки.
Начинается уничтожение культуры всегда с «верхних уровней» — их не жалко. Какой-нибудь Савонарыло Платонович возглашает: «А давайте упромыслим всех поэтов, вреда от этих дармоедов больше, нежели пользы».
Правда, потом уничтожение культуры неизбежно доходит и до «нижних уровней»: вырубается свет, перестают работать водопровод и канализация, по улицам валяются неубранные трупы. Программа на то и программа, она будет молотить до упора — пока её не остановишь.
И есть — воззрения, запускающие механизмы разрушения культуры, «культурные яды». Не обязательно это — осмысленные идеологии; чаще всего такие мировоззрения бывают бессознательны (мифологичны). Они возникают как протест против лидирующей социокультурной парадигмы.
Современная господствующая социокультурная парадигма — это Модерн. Существуют воззрения, которые способны вписаться в Модерн — более или менее, а могут быть такие мировоззренческие феномены («антисистемы»), которые не впишутся в Модерн по определению.
Скажем, никак не впишется в Модерн — гностицизм в изводе Мани или Валентина, по которому материя — зло, океан тьмы, гнетущий малые частицы света-духа. А гностицизм этот («минус-гностицизм»), между прочим, прошёлся по всей Западной Евразии, он здорово наследил и в католическом мире, и в Мусульманстве, и в Иудаизме; влияние «минус-гностицизма» на русское сознание — вообще тема неисследованная (я полагаю, что оно — огромно).
Так вот, парижскому алжирцу Абдалле гораздо легче, нежели современному среднестатистическому русскому в России, потому что базис идентичности Абдаллы — Ислам — в парадигму Модерна вписаться всё же может. Ислам бывает разным, и к Европе он сейчас повернулся не лучшей своей стороной.
Однако Ислам — не яд, не антисистема (хотя существуют некоторые антисистемные квазиисламские секты, ошибочно принимаемые за Ислам как таковой), Ислам, в принципе, не враждебен идеям прогресса и культуры. Мне приходилось беседовать с исламскими миссионерами (в том числе, с русскими исламскими миссионерами, такими как Порохова); все они единодушно упирали на то, что «открытия современной науки соответствуют сказанному в Коране, и это доказывает величие Корана». В самой закрытой исламской идеократии — в Иране — наличествует сильная кинематографическая традиция: недавно иранский фильм получил главный приз на Московском кинофестивале.
Русских же людей, которые сознательно заинтересованы в собственной национальной (русской) идентичности, сейчас не слишком много. Подавляющее большинство русских либо идентифицирует себя в интернационально-советской или западно-космополитической парадигме, либо индифферентно к самоидентификации. И я замечаю, что немногие заинтересованные — чаще всего стихийно выбирают крайне ненадёжный базис для складывания русской самоидентификации.
Я бы определил его так: «гностико-языческий ретроспективный эскапизм».
Его носители, по остроумному определению критика Татьяны Глушковой «объявили недействительным перфект, обратившись взором к плюсквамперфекту». «Гностико-языческий ретроспективный эскапизм» — непрерывный бунт «национально-культурного плюсквамперфекта» против «национально-культурного перфекта».
На практике этот бунт выражается в модных фразочках вроде: «Славяне основали Великую Арийскую Гиперборею, а Достоевский — белорусский еврей» (замечу, что первая часть этого высказывания непременно влечёт за собой вторую, и это объяснимо: «плюсквамперфект» должен утвердить себя за счёт «перфекта»).
Ходкие слова «антисемитизм» и «юдофобия» мало что объясняют. Если претензии (справедливые или несправедливые) обращены к реальным евреям, это более-менее логично назвать «юдофобией». Но когда «евреями» вдруг становятся и Пушкин с Лермонтовым, и Достоевский со Львом Толстым, и Ахматова с Цветаевой, и Блок с Булгаковым, сие означает, что евреи как таковые здесь абсолютно не при делах. Это не «юдофобия». Это маскирующаяся под неё культурофобия.
Громада человеческой цивилизации мощна. Но уязвима. В алмазной структуре цивилизации — есть «точки кристаллизации». Стоит легонько стукнуть по этим точкам — и всё посыплется…
Школьник, не желающий идти на контрольную, звонит в милицию с телефона-автомата и говорит: «Школа заминирована». Риск попасться — минимален. Как просто: один звонок — и неприятной контрольной не будет. Правда, после сотни звонков (или после тысячи звонков, или после сотни тысяч звонков) — школы тоже не будет. Но школьнику плевать на это: он — неразумен.
Достоевский, Андрей Платонов, Осип Мандельштам, Юрий Лотман — несут современному русскому человеку «контрольную» своего рода. Легко избавиться от этих докучных педантов-педагогов, (всего лишь) объявив их «презренными жидами» (ведь среди них действительно хватает лиц еврейского происхождения — таких как Мандельштам или Лотман) — и убежать резаться в сладостный «морской бой» (в «арийскую гиперборею»)…
Затем, правда, возникнут проблемы.
ЧЁРТОВА МЕЛЬНИЦА
Я не разделяю миф либерального происхождения: существуют-де воззрения, которые плохи сами по себе, автоматически. Нет априорно плохих воззрений, и каждый волен думать так, как ему хочется. Однако различные воззрения могут вести к неодинаковым технологическим последствиям.
Человек, полагающий, что дважды два равно пяти, не становится от этого мерзавцем. Возможно, он — очень хороший человек. Вот только расчёты, строящиеся на основании неверной аксиоматики, оставят его ни с чем.
Бывают, в частности, нетехнологичные воззрения. «Гностико-языческий ретроспективный эскапизм» вопиюще нетехнологичен. Он ведёт не к Байконуру, не к «силиконовой долине», не к научно-техническим прорывам; он способен привести лишь в психушку или в сектантскую пещеру.
И поскольку запуск программ уничтожения собственной культуры — технологический сбой, самое время поговорить о технологиях работы этих программ…
Есть учёное словечко — «редукционизм». Оно означает последовательное сведение всего сложного к элементарно-примитивному (почти всегда — к «природным началам»). Редукционизм имеет ужасное свойство быть неотвязно-прилипчивым, и это объяснимо: маленькие и простые мысли легче умещаются в человеческой голове, нежели мысли большие и сложные.
О докучности и неизлечимости редукционистского мышления хорошо знают те, кто общался с «доморощенными фрейдистами» (или с «доморощенными расистами»).
Сам по себе редукционизм неприятен, но не слишком опасен. Однако когда он вступает во взаимодействие с этикой, может возникнуть наиопаснейшая ситуация, которую я называю «этико-иерархическая редукционистская ловушка».
Вообразим, к примеру, космогонию, в основании которой лежит некая пакость.
Ну, допустим: «мир сотворила глокая куздра, курдяча бокрёнка». И так жаль этого маленького, милого, беззащитного бокрёнка, угодившего в лапы омерзительной, гнусночешуйчатой злопыхающей куздры… Он глазёнками хлоп-хлоп, а куздра его курдячит и курдячит.
В такой системе представлений всё самое отрадное, самое прекрасное, что есть на земле — милосердие, любовь, молитвы, науки, песни, стихи — суть обманки на потребу злой куздре. Чем более человек отвлекается на коварные красоты сего мира, тем крепче забывает то, о чём ему надлежит помнить — о страданиях несчастного бокрёнка. И, само собой, всякая сложность — наихудшая из обманок, ибо единственная Истина проста, как репа: «Глокая куздра курдячит бокрёнка».
Такая антисложность — достаточно сложная идея для редукциониста, ведь она предполагает наличие светлого начала, противостоящего куздре; редукционистское сознание бессильно помыслить нечто подобное. И тогда в обветшавший «минус-гностицизм» вносится упростительная поправка: «куздра — это некие люди, которые считают, что они лучше тебя и тебе подобных, это твои угнетатели; а бокрёнок — это ты (и такие как ты). Ну, допустим, «глокая буржуйская куздра…» или «глокая инородческая куздра…»
Для меня неравенство — вещь скорее плохая, нежели хорошая. А равенство — вещь скорее хорошая, нежели плохая. Но я понимаю, что равенство не может быть самоцелью; когда равенство превращается в самоцель, когда оно ставится выше культуры, тут же являются господа Шигалёв и Пётр Верховенский с их заветами: «Высшие способности всегда были деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями — вот шигалёвщина!… Жажда образования уже есть жажда аристократическая… мы всякого гения потушим в младенчестве».
И эти господа всегда так легко убеждают публику в том, что Цицерон — это куздра, Коперник — это куздра, Шекспир, Есенин, Николай Гумилёв — это куздра.
Шигалёвщина — не грёза расфантазировавшегося Достоевского. Она неоднократно воплощалась на практике, в том числе, в нашей стране. В двадцатые годы предыдущего столетия, например, шигалёвщина была «естественным фоном»; нельзя было сделать ни одного шага — не рискуя напороться на зловеще-омерзительное верещанье примерно такого регистра…
«Ты, падла, Баратынского хвалишь! А знаешь ли ты, кем был твой Баратынский? По-ме-щи-ком! Классовым врагом! Салтычиха, сука, старая куздра, дворовых девок щипцами, ногтетыками, в оченьки медной иглой им!… А Баратынский твой — кропал стишочки для барских салонов, для таких вот Салтычих. Что, падла? «Чистая наука», говоришь?! Ах ты, мразь! Да знаешь ли ты, как в Италии фашисты курдячат пролетарских бокрят? И ты сам так же их курдячил бы, поэт хренов. Муссолини тоже стихоплёт, прям как ты… Ты ведь считаешь себя лучше нас, гадёныш! Ты же барин у нас. Спишь и видишь, дворянские титла прабабки, небось. Ведь твоя прабабка — дворянка, орловская помещица Худозёрова. Ты это хотел скрыть от рабоче-крестьянской власти. Напрасно…».
Десятилетием позже сей «бурный поток» слегка прагматизировался, несколько изменив направление, и гибельной мощью обрушился на своих творцов, — но от этого не стало легче. Самоуничтожение русской культуры замедлилось лишь в пятидесятые годы — и тут же по советскому фундаменту побежали первые трещины.
История России ХХ века очень трагична, но всё же не России достались рекорды редукционистского изуверства. Как говорится, нет предела совершенству — человечество увидело и хунвэйбинов «культурной революции» Мао, и полпотовский эксперимент в Кампучии.
Нечаевщина, большевизм, троцкизм, сталинизм, маоизм, полпотовщина — образчики социального, «левого» редукционизма. Однако редукционизм вполне себе может быть и «правым». То есть — этнорасистским. Гитлеровский национал-социализм — показательный пример «правого» редукционизма.
И я отказываюсь отвечать на вопрос, какая из двух ладоней редукционистского дьявола — левая или правая — гаже. Обе хуже.
Хочу сделать два предостережения…
Во-первых, беспримерная наивность — уповать на то, что редукционистская мельница, смолов «ненужные» верхние социокультурные этажи, остановится на этих этажах и не пойдёт ниже — например, что она, оприходовав литературу, высшее образование, СМИ и государственную систему, при этом не затронет религию, территориальную целостность страны и общественный транспорт, или что она, уничтожив аристократию с буржуазией, не коснётся справного крестьянства и квалифицированного пролетариата. Самые хитроумные идеологи-программисты не смогут остановить на запланированных рубежах запущенную ими программу разрушения культуры — ведь они, идеологи, всего лишь люди.
Положить пределы чёртовой машине способна только «воля природных обстоятельств», и кто знает, в какой момент эта воля наконец проявит себя. «Красные кхмеры» убивали соотечественников за диплом о высшем образовании и за ношение очков. А «природные обстоятельства» при сём — безмолвствовали в тряпку.
Во-вторых, ещё более нелепо рассчитывать на то, что «плебс начнёт сносить себе бошку по нашей указке, а мы в это время тишком-тайком будем пробавляться вкусной культуркой для нашего узкого круга, устраивать постмодернистские дивертисменты, декадентствовать и сибаритствовать». Те, кто так полагают — самоубийцы, они не имеют ни единого шанса выжить. И мне их не жалко. Зверь редукционизма слеп, но у него есть безотказнейшее чутьё; «хитрых чужаков» он выявит в мгновение ока и схарчит с особым смаком.
Цунами русского редукционизма смог оседлать только Сталин — потому что был настоящим аскетом (и в материальном плане и — тем более — в культурном плане). Зато все вожди, рассуждавшие подобно Зиновьеву («Революция, Интернационал — всё это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа!»), закончили свою жизнь скверно, мучительно, и от руки «своих». Как Дантон с Демуленом, кстати. В Москве и в Париже законы социума действуют одинаково.
Этико-иерархический редукционизм («левый» ли, «правый» ли) — страшный зверь, неспособный остановиться ни перед какими ценностями. Любая «объективная ценность» для него — вражья придумка, потому что он не может осознать смысл ценности: осознавать нечем, осознавательного органа нет.
С этим всепожирающим драконом самоубийственно заигрывать. Победить его возможно — только отважно глядя ему в глаза и не отдавая ему в жертву ни единого социокультурного пласта, ни лёгкой крохи, ни малой пяди. Чем плотней потчевать дракона «ненужной культуркой», тем сильней он вырастет, и тем решительнее затем слопает всё остальное.
Всё, что способствует развитию русской культуры, — есть благо для России и для русского народа. Всё, что разрушает постройку русской культуры — зло для России и для русского народа. Чем больше стихов, повестей, симфоний, спектаклей, фильмов, арт-проектов, телепередач, газет, монографий, конференций, литературных объединений, учебников, научных технологий, университетов будут появляться в границах русской культуры, тем лучше для России! Культура и прогресс — это абсолютное добро! Уничтожение культуры и регресс — это бесконечное зло, ад, Мордор с гоблинами! Россия — это русская культура!
ОРЛОВ И КОЗЛОВ
А как быть с тезисом «Россия — это русские люди»?
Ведь он звучит так разумно, так естественно, так гуманно; мой культуроцентризм на его фоне смотрится бездушной эстетской дикостью («культурка выше людей»)…
Иные плоды сладки, вот только их последствия оказываются горькими.
Гуманизм возвестил: «Всё во благо Человека, Человек — вот высшая ценность!».
Для гуманистов благословен всякий человек, и всё человеческое в человеке свято, в том числе человеческое свинство. Потом — по ходу пьесы — вышло так, что благословенным оказалось только свинство. Вдруг получилось, что тот самый «Человек», который «мера всех вещей» и у коего «высшие права», отчего-то непременно — наркоман, лесбиян или наглый гангста-рэппер в златой цепуре, а урезонивающий его пастор или полицейский — как бы и не совсем «Человек», что-то вроде нудного двуногого полунедоразумения.
В этом нет ничего удивительного: гуманизм не учёл того, что Человек — это усилие быть человеком.
У гуманизма не оказалось противоядия в отношении порчи, деградации человеческого материала. Существует вирус отрицательной эволюции человечества; гуманизм же — лишён «антивирусной защиты».
Оттого он сейчас проигрывает по всем направлениям.
Этнонационалисты же — предлагают воспевать не всякого человека, потому он дал себе труд родиться (как это делают гуманисты), а исключительно человека своей расы или национальности — за то, что он изволил явиться на свет носителем данной расы или национальности (те же яйца, вид в профиль).
Этнонационализм — ближайший родственник гуманизма и либерализма, и он страдает всеми родовыми болезнями своего семейства.
Вот пример.
Представим двух русских — Ивана Ивановича Орлова и Степана Степановича Козлова.
Иван Орлов — учёный средних лет, уникальный специалист по структурной лингвистике. Он — патриот России, при этом его уважает научная общественность многих стран мира. Доклады Ивана Орлова на международных конференциях вызывают огромный интерес у зарубежных коллег. Иван Орлов вежлив, остроумен, он — хороший семьянин и в совершенстве владеет восемью языками.
Степан Козлов — алкаш, завистливый гопник и уголовник. Он — в сумме — отсидел пятнадцать лет за хулиганства и кражи. Любимое занятие Степана Козлова — целыми днями валяться на диване с бутылкой пива и глазеть в телевизор. Степан Козлов регулярно колотит свою жену. Детям — сыну и дочери — он ненавистен. Однажды Козлов зверски избил соседа. Ещё он любит обзывать всех «жидами» и «чурками».
ФИО у наших героев — равно русские. Антропологически Орлов и Козлов схожи (хотя внешне, конечно, различаются: нездоровые привычки Козлова оставили на его лице отпечаток).
Два русских человека — притом настолько разнящиеся между собой, что, кажутся принадлежащими к разным национальностям (хотя это не так). И, к тому же, враждебные друг другу (хотя бы в одностороннем порядке, ведь Козлов испытывает к успешному Орлову животную ненависть).
Вопрос на засыпку: кто из них двоих произведёт впечатление более русского?
Допустим, что, увы, это будет Козлов…
Тогда «национализм» окажется источником и синонимом негативной селекции русских: «Козловы» будут кричать: «Я русский», бия себя в грудь и раздирая потную майку, «Орловы» свалят из России подальше или вымрут от обид. Русские (то бишь «Козловы») будут (как бы) побеждать.
Но упаси Господь Россию от таких побед и от такого «национализма». Нынешний странно-невнятный режим — не сахар, но, честное слово, уж лучше он, нежели «козлизм».
Между прочим, «козлизм» будет плодить «российских Саркози» — нерусских людей, защищающих русскую культуру и, разумеется, получающих за это определённые бонусы (притом бонусы — именно в качестве нерусских). Мне же (как культуроцентристу) придётся, скрепив сердце, поддержать их.
Скрепив сердце — потому что я буду видеть, насколько высокие бонусы возьмут «российские Саркози»; поддержать — потому что при козлином раскладе у русской культуры — помимо «российских Саркози» — не останется защитников, а русская культура для меня — абсолютно ценна.
На что мне «национализм Козловых»? И я ему враждебен, и он мне враждебен тоже. Мы — враги.
До тех пор, пока русские националисты не решат, каким образом они способны противостоять механизмам негативной селекции в дискурсе русского национализма, их результат будет смехотворен, как пресловутая «планета Плюк» с «пацаками» и «четланами».
РУССКИЙ ПУТЬ — ЭТО ПУТЬ ВОССОЗДАНИЯ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
Русская культура невероятно богата, она — одна из самых (потенциально) мощных культур на земле. Но все её сокровища — пропадают втуне, поскольку нет заинтересованности в их освоении.
Что ни копни — «нестяжательство Нила Сорского», «петровское барокко», «театр Александра Сумарокова», «любомудров», «почвенников», «бегунов», «Ивана Коневского», «Анну Радлову», «казачью песню» — всё почти не исследовано. Всё — под спудом, в отвалах, в нетях.
Нет даже внятного представления о современном русском городском фольклоре. Анекдоты, новые поговорки, актуальные мифологии — не изучаются никем.
Вообще неясно, кто такой — нынешний русский, как он мыслит, чему поклоняется, чего боится.
И есть ли кому до всего этого дело?
Самое убедительное возражение на мою статью «Театр теней: перезагрузка» было высказано петербургским поэтом и критиком Валерием Шубинским. Он заметил: русская культура ныне окончательно переродилась в советскую; современному россиянину гэги из комедий Гайдая говорят куда больше, нежели частушки.
Боюсь, что он прав. Однако всё советское на наших глазах фатально завершает срок эксплуатации, и поскольку оно имеет искусственное происхождение, его окончательное исчерпание — не за горами.
С чем мы останемся? С кем мы останемся? С «Козловыми»?
ХХ век дал удивительный пример удачного воплощения культурно-национального проекта. Да, я говорю об Израиле! В течение краткого исторического срока полузабытый (фактически мёртвый) иврит — стал языком живого общения, а рыхлая галутная руда «вечных жертв» — переплавившись, обрела себя литой, динамичной, дерзкой, современностью.
То, что представлялось невозможным, оказалось под силу людям, наделённым волей и уважающим собственную культуру.
Чем «Орловы» хужее «Герцлей»?
Но предупреждаю: «русский проект» требует предварительного русского самопознания. А самопознание — труд. Скучный, серьёзный, изнурительный, потный академический. Это — не в «арийскую гиперборею» играть и не с бритыми бошками ночью за вьетнамцами и калмыками шнырять. Это — корпеть денно-нощно над словарями, тезаурусами и летописями.
Я не знаю, каковы шансы «русского проекта». Скорее всего, они минимальны.
Но даже если провидение даёт нам хотя бы одну вероятность из миллиона, нельзя терять надежду на осуществление этой вероятности.
