В середине прошлой недели на известном в исламистских и этнонационалистических кругах веб-сайте «Кавказ-центр» появилось официальное заявление так называемого «Амира» Доку Умарова (считавшегося после гибели Абдул-Хакима Сайдулаева президентом «Чеченской республики Ичкерия»).
В этом заявлении был провозглашен Кавказский Эмират.
При этом он заявил, что сепаратистская Ичкерия будет существовать только, как административно-территориальное образование в составе будущего Эмирата. Она станет одним из «вилайетов». Первым среди равных. Не менее, но и не более того.
Один из немногих оставшихся в живых полевых командиров Ичкерии фактически самостоятельно ликвидировал это непризнанное образование, считавшееся в 1990-е гг. одним из главных вызовов для российской государственности на Северном Кавказе. Отныне Чеченская Республика Ичкерия даже с точки зрения ее защитников и так называемых «руководителей», более не существует. Тот, кто еще вчера защищал этнонациональное самоопределение Чечни, фактически признал, что сам этот курс был политически ошибочным.
Впрочем, Умаров (даже если судить по материалам «Кавказ-центра») уже давно смотрел в эту сторону. Речь идет о радикальном исламе, который последний лидер Ичкерии считал намного более действенным инструментом борьбы с Российским государством, чем этнический национализм.
Такое решение Умарова уже вызвало раскол в рядках «ичкерийцев». Бывший эмиссар Аслана Масхадова Ахмед Закаев резко и жестко осудил нового «эмира», упомянув о щедрых вливаниях в умаровский проект со стороны влиятельных джихадистских структур.
А дальше начались еще более увлекательные приключения. Закаев был избран главой «правительства Чеченской Республики Ичкерия»… По телефону. Фактически один из лидеров чеченских сепаратистов открыл новый способ избрания — телефонный. Путем опроса бывших членов ичкерийского парламента (он был избран в 1997 году и потерял всякую легитимность даже по ичкерийским же понятиям) он получил искомую поддержку. И хотя из 41 члена ичкерийского парламента сегодня только 21 поддерживают идею «самоопределения вплоть до отделения» (среди бывших парламентариев есть и действующие депутаты парламента сегодняшней Чечни), Закаев уже успел дать интервью в качестве «премьера».
Сегодня сам факт провозглашения Кавказского Эмирата и самоликвидации Ичкерии требует пристального внимания.
Во-первых, как очередное свидетельство серьезных идейно-политических трансформаций на постсоветском Северном Кавказе. Во-вторых, как своего рода знаковый этап эволюции чеченского сепаратизма. Это — символ его заката, и как идеи, и как политической практики.
Сегодня все разговоры о чеченском сепаратизме и его политических перспективах (или отсутствии таковых) имеют возможность превратиться в досужие рассуждения и спекуляции, если не будут опираться на анализ исторической динамики сепаратистских «практик» в Чечне и на Северном Кавказе в целом.
Обращение к историческому прошлому в данном случае ценно не само по себе. Для адекватного понимания природы и динамики чеченского сепаратизма необходимо деконструировать несколько сложившихся (и ставших удобными) исторических (и политически актуальных) мифов. Мифы эти удобны многим политикам и экспертам, обращающимся к чеченской теме инструментально. Более того, эти мифы разделяют (хотя и по разным основаниям) даже радикальные оппоненты.
Возьмем, для примера тезис (принимающийся уже а priori) о чеченцах, как «неудобном этносе», имманентном коллективном сепаратисте, вся история которого, собственно и является историей борьбы с имперскими натисками России (в разных ее формах от Российской империи через СССР к РФ).
Этот тезис разделяют и последовательные сепаратисты, и русские этнонационалисты, хотя там, где у первых минус, у вторых плюс. По сути же и те, и другие едины в своих представлениях о том, что Чечне каким-то роком суждено бороться за самоопределение «вплоть до отделения». Впрочем, этот тезис готовы разделить и российские либералы. В конце мая мне довелось принимать участие в российско-французском семинаре по проблемам миграции и межэтнических отношений. «Чеченский вопрос» рассматривался в докладе известного российского историка и географа Павла Поляна (видного исследователя истории депортированных народов Советского Союза). Однако при всем богатстве представленного эмпирического материала, теоретико-методологические обобщения столь же скудны. В общем, «неудобный народ», одним словом.
Между тем, достаточно даже беглого взгляда на историю Северного Кавказа в 19-20 веках, чтобы увидеть, что тезис о «неудобном народе» далек от реальности.
В постсоветский период стало правилом хорошего тона апеллировать (где надо, а чаще, где не надо) к истории Кавказской войны, как к паттерну для чеченских кампаний 1994 и 1999 годов. При этом игнорируются такие очевидные факты, что чеченцы в годы Кавказской войны вовсе не были «самым неудобным» или каким-то исключительным народом для Российской империи.
Активное включение чеченцев в войну началось только в 40-е гг. 19-го столетия (первопроходцами же были народы Дагестана). Имамами Дагестана и Чечни были тоже не чеченцы (харизматический Шамиль был аварцем). На Западном же Кавказе сопротивление российской власти продолжалось и вовсе до 1864 года (аул Гуниб был уже 5 лет как взят). И именно адыгские народы в гораздо большей степени были вовлечены в процесс так называемого «махаджирства» (выезда на территорию тогдашней Оттоманской Порты). Однако же радикальные (по меркам 19-го века) дагестанцы устами Расула Гамзатова выдвинули формулу: «Дагестан добровольно в состав России не входил, и добровольно из нее не выйдет».
Именно Дагестан в начале 1990-х гг. стал единственной республикой российского Кавказа, который не принимал декларации о суверенитете (даже Северная Осетия была вовлечена в пресловутый «парад суверенитетов). Да и Западный Кавказ с многочисленным адыгским «миром» в постсоветский период не повторил опыты «ичкерийской революции».
Но насколько уместны подобные экскурсы? Они уместны потому, что показывают: в политике никаких констант не бывает, как не бывает «верных» России народов и народов имманентно «антироссийских». Поведение той или иной политической элиты (чеченская элита здесь не является исключением) диктуется конкретной политической конъюнктурой, актуальными внешнеполитическими раскладами, а не «данными навек» «ментальными кодами» и «цивилизационными особенностями».
В 1866 году абхазы подняли восстание против Российской империи, которое было жестко подавлено не без помощи грузинского офицерства, служившего тогда Санкт-Петербургу. Сегодня Грузия является наиболее жестким оппонентом РФ на постсоветском пространстве, а Абхазия существует во многом благодаря поддержке России.
Таким образом, примордиальные схемы хороши лишь для расистских или националистических трудов, но не для понимания перспектив чеченского сепаратизма (равно и другого), как явления.
Второй тезис, касающийся истории Чечни и чеченцев, и актуализированный в связи с рассмотрением перспектив сепаратистского проекта, утверждает, что «неудобный народ» никогда не был лоялен России.
Здесь тоже, как минимум, все гораздо сложнее. Конечно, Чечня никогда не была «форпостом» российского влияния на Кавказе. Как и Дагестан, она не входила в состав России добровольно. Вместе с тем, это не означает, что сегодня политическая сецессия является единственным адекватным способом сохранения чеченской идентичности и обеспечения прав и свобод человека и гражданина чеченской национальности.
Хочется обратить внимание, что были периоды не просто относительно мирного сосуществования России (в разных формах ее бытования) и Чечни, но и союзничества. В годы гражданской войны и вплоть до начала сталинской коллективизации представители чеченской элиты (интеллектуальной и политической) были союзниками Советской России. И активными союзниками!
Формат статьи не позволяет мне цитировать классические труды Абдурахмана Авторханова (включая «Народоубийство в СССР» или «Империя Кремля), подтверждающие данный тезис. Сам советолог Авторханов — продукт этого ситуативного союза (выпускник Института красной профессуры, автор исторических трудов по гражданской войне в Чечне и Ингушетии, партийный чиновник). И таких «авторхановых» было немало.
Ситуативный союз был нарушен коллективизацией, которая помимо нарушения прав и свобод (общих для всех граждан СССР), нанесла серьезнейший удар по полиюридизму чеченцев (который никакого антисоветского элемента не содержал!) и по «структурам повседневности» (включая региональный вариант ислама). Депортация 1944 года стала второй в 20-м веке разделяющей межой между Чечней и Россией. Однако после хрущевской «оттепели» на уровне ЦК Чечня рассматривалась как гораздо более спокойный регион по сравнению с Прибалтикой или Западной Украиной. В Грузии или в Армении были мощные диссидентские движения (в 1977 году армянские националисты даже организовали теракт в Москве). В Чечне же диссидентство не было серьезной политической силой. Да, существовало много других форм противостояния коммунистическому государству (начиная от «альтернативной экономики» до кухонных разговоров). Однако разработанной сепаратисткой политической «доктрины» в Чечне брежневского периода не было. Сопротивление власти (включая военное) было (хотя к началу 1960-х гг. оно было минимизировано), но доктрины сепаратизма не было. Зато были (как и повсюду в СССР) свои «сталинисты» и правоверные защитники линии партии и правительства.
Оказавшись в ходе первой военной кампании в Чечне и проинтервьюировав не один десяток чеченцев, я сам был поражен тому, насколько сильные корни пустил коммунистический агитпроп в северокавказской республике. Чего стоит заявление одного почтенного старика в Серноводске: «Зачем Москва Дудаева тронула, он был как Ленин — за бедных и простых людей».
Чеченский сепаратизм новейшего времени стал ситуативной реакцией на возникший в тогда еще общем союзном государстве вакуум власти.
Кто были лидеры сепаратистов начала 1990-х гг.? Советский генерал Джохар Дудаев, делавший блестящую карьеру в рядах вооруженных сил СССР или выросшие в стенах Чечено-Ингушского университета интеллектуалы (учителями которых был профессор Виталий Виноградов, автор концепции «добровольного вхождения Чечни в состав России»).
Таким образом, подведем предварительные итоги. Чеченский сепаратизм не имел каких-либо серьезных «корней». В отличие от армянского, украинского, прибалтийского или грузинского националистического движения, чеченские ситуативные сепаратисты не имели своих разработанных доктрин, проектов, поддержки из-за рубежа. Сепаратизм в Чечне стал попыткой определить и организовать «свое пространство» в условиях политического хаоса. Показательно даже, что Конституция «первой Ичкерии» (1991-1994 гг.) была творческой переработкой Основного Закона Литвы!
Следовательно, переоценивать исторические предпосылки для якобы «укорененного» чеченского сепаратизма не следует. Чеченцы вовсе не были и не являются «самым неудобным» или «роковым народом», а Чечня — территорией фатально более «проблемной», чем тот же Дагестан или Тува.
В конце концов, многие территории РФ имеют свои исторические «скелеты в шкафу». При желании можно доказать исторические права на отделение казачьих областей от Центра России. Другой вопрос — станет ли это прорывом к демократии и прогрессу, обеспечит ли чьи-то права и свободы?
Сецессия Чечни вовсе не является результатом «божественного предопределения». В определенный момент национальная элита республики сделала свой выбор в пользу самостоятельного развития. Как в свое время говорил один из классиков политического сионизма Владимир (Зеев) Жаботинский, «я хочу, чтобы меня бил по морде еврейский полицейский». Однако самостоятельное государство Ичкерия не продемонстрировало политической жизнеспособности. И если, что и смогла обеспечить своим новым подданным, так это то самое «битье по морде». И хорошо бы еще, чтобы таковое было обеспечено полицейским. Именно отсутствие эффективной полиции и администрации, формирование полицентричной власти (то, что Абдул-Хаким Султыгов определил как «федерацию полевых командиров»), а не злые происки Кремля (хотя доброй воли на государственный эксперимент Москва, конечно же, не давала никогда) привели к провалу ичкерийский эксперимент.
А потому, когда сегодня мы дискутируем о возможности реализации сепаратистского проекта, мы должны иметь в виду несколько важных моментов. Государственный эксперимент «Ичкерия» — не отвлеченная реальность. Есть эмпирический опыт государственного строительства. При этом — две модели госстроительсва.
В 1991-1994 гг. был реализован светский националистический проект, в 1996-1999 гг. независимая де-факто Чечня строилась с опорой на исламские традиции (шариатские суды, шариатская безопасность, уголовный кодекс, скопированный с Суданского УК). И обе попытки не были удачными ни социально-экономической точки зрения, ни с точки зрения политической стабильности. Оба раза само чеченское общество раскололось в поиске лучшей модели государственного устройства и защиты собственной идентичности.
И здесь еще один миф. «Чеченский кризис» постсоветского периода — это не перманентная борьба русских и чеченцев, Чечни и России. Это также противостояние Дудаева и Городского совета Грозного, Дудаева и Автурханова, Завгаева и сепаратистов, сторонников суфийского ислама и т.н. «ваххабитов». И кровь в Чечне в течение всех 1990-х гг. проливалась не только в столкновениях «федералов» и «боевиков». Свои «внутричеченские» разломы также объективно работали против сепаратистской идеи и сецессии как ее практического инструмента. В отличие от Абхазии или Нагорного Карабаха чеченские лидеры не смогли консолидировать народ вокруг идеи самостоятельного государства. Не удалось избежать (также в отличие от абхазского или карабахского казусов) и вооруженного внутреннего противоборства и внутричеченского «сепаратизма» (так был назван в начале 1990-х гг Надтеречный район). О
тсюда и массовый отъезд чеченцев из Чечни, т.е. из собственного «национального очага», в Россию. Которая, кстати сказать, в течение 1990-х гг. не перестала восприниматься, как «своя» страна. Ичкерия в двух своих изданиях не предоставила своим непризнанным гражданам ни возможностей для карьерного роста, ни понятных «правил игры», ни внутриполитической стабильности.
Таким образом, важнейшей предпосылкой того, что сепаратизм в Чечне в ближайшее время не будет востребован, является неудача государственного строительства по-ичкерийски.
Второй предпосылкой, делающей проблематичным сепаратистский проект является военно-политическая невозможность победы над РФ. Как бы ни была слаба ядерная сверхдержава сегодня, лобового военного столкновения сепаратистские структуры, не выдержат, как не выдержали в течение 1990-х гг. Главные проблемы для России в Чечне начинались не только и не столько на поле брани, сколько в сфере политики (отсутствие стратегии интеграции республики, неумелые и нескоординированные действия силовиков).
Третья причина, по которой сепаратизм не представляется возможным, является высокий уровень демографических потерь, а также миграция населения за пределы республики.
В-четвертых, чеченцы, в отличие от абхазов или карабахских армян, привязаны к государству-носителю (т.е. признанному международным сообществом). Чеченские общины есть практически во всех субъектах РФ (начиная от Ставрополья, и заканчивая Москвой, Петербургом и Восточной Сибирью), тогда как за пределами Абхазии практически нет абхазов (разве что небольшая группа потомков абхазских махаджиров в Аджарии), как прекратили свое существование армянские общины в Баку и Гяндже.
В-пятых, у чеченского сепаратизма как политического тренда нет влиятельных международных покровителей. Сепаратистский проект весьма негативно воспринимается в Грузии и в России (которые сегодня находятся в непростых отношениях), а именно эти два государства окружают территорию Чечни. На сецессию «добро» не готовы дать США, ЕС. Турция же еще в середине 1990-х гг. «разменяла» с Москвой Чечню на Рабочую партию Курдистана. Кремль отказался помогать РПК, тогда как Турция прекратила поддержку чеченских сепаратистов.
Даже влиятельные международные структуры, такие как ОИК (Организация Исламская конференция) не готовы к тому, чтобы признать Чечню в качестве независимого государства. Таким образом, мировой Realpolitik не благоприятствует сецессии Чечни.
Образ чеченских сепаратистов, как freedom-fighters (весьма популярный на Западе в начале 1990-х гг.) весьма поблек после теракта в Беслане. Фактически бесланский теракт стал последним тератом, связанным с «ичкерийским делом». Последующие теракты в Дагестане, КБР и КЧР, Ставропольском крае гораздо в большей степени связаны (и идеологически, и практически) с радикальным исламом, а не с националистическим сепаратизмом.
И последнее (по порядку, но не по важности). Нынешняя элита Чечни, выросшая и возмужавшая в условиях поиска собственной идентичности после распада СССР (поиска, отягченного войнами и конфликтами), сделала выбор в пользу альтернативного открытой сецессии «нациестроительства».
Однако нет сомнения в том, что это именно проект строительства «национального государства».
В своих публикациях я определил этот тип политической стратегии, как «системный сепаратизм».
«Системным» он является в том смысле, что реализуется в рамках Российского государства (с формальной точки зрения), не претендует на создание собственной «державы», однако фактически не является подконтрольным федеральной власти.
Определять эту стратегию, как «сепаратизм» нам представляется возможным по нескольким основаниям.
Во-первых, республиканская элита Чечни во главе с Рамзаном Кадыровым апеллирует к «национальному возрождению», претендует на особую роль и особое место в РФ.
Во-вторых, фактически Грозный проводит свою внутреннюю и даже внешнюю (Ливан, казусы с Южной Осетией и Абхазией) политику, не всегда согласованную с Москвой или не всегда вписывающуюся в планы российской власти.
В-третьих, идеология современной чеченской элиты обращена на поиск внутринационального консенсуса зачастую в ущерб общероссийским интересам (здесь от всепрощенчества по отношению к вчерашним боевикам, до самостоятельной интерпретации событий 1990-х гг.)
Однако «системный сепаратизм» имеет свой ресурс популярности. Именно «системный» сепаратизм смог (пусть и временно, и из конъюнктурных соображений) обеспечить Чечне особую роль внутри России, а для жителей республики обеспечить определенные «правила игры» и карьерные возможности.
Используя российский ресурс для решения своих политических задач, власти в Грозном очень умело создали представление о стабилизации ситуации в республике. После двух военных кампаний и внутричеченских конфликтов нынешняя ситуация воспринимается если не как абсолютное благо, то как «меньшее из зол».
«Чеченизация власти» также исключила такой негативный для многих в Чечне момент, как этническое противоборство. Власть в Грозном стала восприниматься, как «своя».
Другой вопрос, насколько долго «системные сепаратисты» будут сотрудничать с Кремлем, и как долго будет сохраняться «стабилизация». Станет ли нынешний вариант имперского управления Чечней (модифицированная военно-народная система) началом интеграции этой республики в состав России или же станет предпосылкой для нового взаимного отталкивания, покажет история.
В любом случае, сегодня «системный сепаратизм» стал для многих чеченцев привлекательным проектом (а авторитет Рамзана Кадырова объективно помогает чеченцам за пределами республики). Следовательно, сепаратизм без кавычек становится неактуальным, во многом из-за изменения внутричеченской ситуации.
* * *
Таким образом, подводя итоги, можно сделать вывод. Ни «особые» исторические условия, ни политическая конъюнктура (внутрироссийская и международная) никоим образом не свидетельствуют об актуальности чеченского сепаратизма, как политической практики. В краткосрочной и среднесрочной перспективе чеченский сепаратизм (без дополнительных эпитетов и кавычек) не станет вызовом для Российского государства на Кавказе.
Другой вопрос, что «системные сепаратисты» в случае обострения отношений с Москвой и российской элитой (а также по мере собственного укрепления и укоренения) могут попытаться избавиться от определения «системный». Однако это уже отдельная самостоятельная проблема.
