В рубрике «Русский проект» интернет-газеты «Столетие» весной-летом этого года развернулась весьма интересная, на мой взгляд, дискуссия о современном русском консерватизме и национализме. К сожалению, редакция «Столетия» поторопилась свернуть ее, оставив последнее слово за известным церковным публицистом, священником Александром Шумским, очевидно предполагая, что и в светских проблемах клирики всегда разбираются лучше, нежели «интеллигенты». Между тем, мне представляется, что аргументация батюшки, направленная против моих статей, весьма уязвима, а, поскольку она, можно сказать, репрезентативна для весьма значительной части православных, есть смысл обсудить ее поподробнее.
В силу своего незаурядного полемического темперамента, о. Александр обострил наш спор до крайности, по сути дела, предав анафеме современный русский светский (в терминологии батюшки, «безбожный») национализм (чего стоит само название его памфлета — «От интернационала к «националу»). Он вообще отказался обсуждать те проблемы, которые были поставлены в начале дискуссии и «перевел стрелку» на тему, по поводу которой давно хотел высказаться. Для этой несложной операции ему, правда, пришлось совершить некоторое насилие над моими текстами, но, видимо, в таком стиле и должна проявляться «целостность человеческого разума» в противовес убогому, одностороннему интеллекту. Очевидно, так работает «неформальная», мистическая логика, которую я, увы, не в состоянии понять.
О. Александр уверяет, что я-де Пушкина пытаюсь противопоставить прп. Серафиму Саровскому, тогда как у меня русским языком написано о православии как о ядре отечественного консерватизма, а о Пушкине и вообще всей нашей светской классической культуре как о его необходимой в нынешней ситуации оболочке. Где же здесь противопоставление? Речь идет лишь о дополнении. Между прочим, Иван Ильин, в той самой статье, «Опасности и задания русского национализма», на которую столь охотно ссылается батюшка, четко и ясно проводит различение между светской культурой, светским национализмом и религиозно-церковным сознанием, в то же время, подчеркивая их неразрывную связь. По смыслу мои рассуждения очень близки ильинским, чего о. Александр почему то не заметил.
Безоценочную констатацию факта упадка нравственности в современном российском обществе (с чем, кажется, никто не спорит, настолько это очевидно) и, следовательно, низкой степени его христианизации священник Шумский странным образом трактует как «скрытый упрек» в адрес не РПЦ даже, а христианства вообще. Но я написал только то, что хотел написать, не больше — не меньше, и не надо мне приписывать каких-то затаенных, коварных намерений — это не самый честный полемический прием. Зато благодаря ему мой уважаемый оппонент получил возможность изменить сам жанр нашей полемики — вместо рационально-аналитического рассуждения перейти к пламенной апологетической проповеди христианства и к не менее пламенному ниспровержению его подлинных или мнимых врагов.
Еще большая смысловая путаница получается у о. Александра с обличаемой им идеей «жить для себя». Начнем с того, что в ходе дискуссии я эту формулу ни разу не употребил. Введение ее в контекст полемики позволило батюшке «присоединить» ко мне Валерия Соловья, а затем («дедка за репку, бабка за дедку…») и Владимира Авдеева с Александром Севастьяновым, биологизм, расизм и проч. Опять-таки довольно сомнительный полемический прием, но уж, коли речь об этой проблеме зашла, стоит поговорить о ней всерьез.
Указанное словосочетание изобрел не Соловей, и не Сергеев, оно употребляется уже в одной из статей М. О. Меньшикова 1910 года:
«Пора с совершенной твердостью установить, что мы … такой же народ, как и все остальные, желающие жить на белом свете, прежде всего для самих себя и для собственного потомства».
Для священника Шумского Меньшиков, конечно, не авторитет, напомню, однако, что и почитаемый им Ильин писал не только нравящиеся ему красиво-расплывчатые пассажи, но и конкретно, почти по-меньшиковски, утверждал: «Национализм проявляется прежде всего в инстинкте национального самосохранения; и этот инстинкт есть состояние верное и оправданное». Выражение «жить для себя» (со ссылкой на В. Соловья — ни я, ни он тогда приведенной выше меньшиковской цитаты не знали) употреблено мной в статье «Русская Европа» (журнал «Москва», 2006, № 12, электронную версию см. на сайте «Москвы» и на сайте журнала «Золотой лев»). О. Александр эту статью прекрасно знает, и знает, что я там трактую данный тезис как лозунг русской внутринациональной взаимопомощи и солидарности, который обращен ко всей нации совокупно, и, следовательно, может рассматриваться только как призыв к личному альтруизму, а уж никак не к себялюбию, на чем с непонятным упорством настаивает батюшка.
Нация — не человек, а множество людей, поэтому, если бы формула «жить для себя» была бы обращена к каждому конкретному индивиду, единая нация стала бы невозможной, рассыпавшись подобно карточному домику. Но нация как целое, конечно, не только может, но и обязана жить исключительно для себя, в противном случае она будет жить для других народов. Например, для тех, представители которых ведут себя в отношении русских на исконно русской территории как завоеватели — см. свежую книгу Д. Соколова-Митрича «Нетаджикские девочки. Нечеченские мальчики».
Если это и есть жертвенность, о которой говорит священник Шумский, то, ее я, конечно, уразуметь и принять не смогу, на мой взгляд, это просто мазохизм и национальное самоунижение. Но и мой уважаемый оппонент против того, чтобы русские были народом-донором, народом-подстилкой, так к какой жертвенности тогда он призывает не отдельного русского человека, а русский народ в целом? Решительно непонятно. Все это, по-моему, отголоски русского мистического романтизма XIX – начала XX веков, от Чаадаева до Евгения Трубецкого, с его сентиментальной мечтательностью, с неуемным желанием все время спасать какие-то другие народы, а то и весь мир, жертвовать Россией ради постоянно меняющихся интеллигентских химер. В этом эмоционально-идейном комплексе нет ничего специфически православного, зато совершенно очевидны нити, связывающие его с внецерковным, экуменическим, якобы «общехристианским» мистицизмом эпохи Павла I и Александра I, идеологией Священного союза и прочими «возвышающими обманами».
Но более всего непонятно, почему о. Александр сводит весь современный русский национализм к антихристианству и расизму. Легко навскидку назвать не менее десятка имен известных националистических теоретиков и публицистов, в этих грехах неповинных: В. Аверьянов, Я. Бутаков, А. Елисеев, В. Махнач, Э. Попов, М. Ремизов, А. Самоваров, А. Фурсов, Е. Холмогоров, М. Чернавский. Да и некоторые «расисты», такие как Е. Морозов или А. Савельев, всегда писали в лояльном по отношению к христианству духе. Мне кажется, батюшка смешивает «безбожность» и «светскость». Гуманитарная наука (в Европе где-то с XV – XVI, а в России с XVIII веков) не апеллирует категориями веры, а обращается исключительно к логике и фактам, вне зависимости от того, верит ли тот или иной ученый в Бога или нет. И в этом смысле курсы русской истории, написанные С. Соловьевым, В. Ключевским и С. Платоновым (людьми верующими) мало чем отличались от работ агностика П. Милюкова. Аргументация таких столпов русского традиционализма как К. Леонтьев или Н. Данилевский почти на сто процентов «позитивна», в ней отсутствуют собственно теологические концепты, и порой она не столь уж далека от аргументации их вроде бы полного антипода Н. Чернышевского. Именно это я имел в виду, когда настаивал на строго интеллектуальной дискуссии, а не на свидетельствовании своей веры.
Современный мир таков, что его невозможно описать исключительно с помощью Евангелия и Отцов Церкви, вернее, возможно, но в самых общих, неизменно-внеисторических чертах, социально-политическая же аналитика обязана быть конкретно-исторической, иначе она не будет выполнять своего прямого назначения — давать знание об обществе, в котором мы живем здесь и сейчас. В том-то и состоит главный «грех» русской религиозной философии, что она слишком мало анализировала эмпирическую действительность, предпочитая предаваться мечтам и фантазиям. В результате у нас отсутствует подлинно значительные национальные социологические и политологические школы, на которые мы могли бы методологически опереться, зато имеется гигантский пласт талантливой и увлекательной национальной мифологии (употребляю это понятие без негативных коннотаций, мифология — это идеальное представление о чем-либо).
О. Александр Шумский, на мой взгляд, рассуждают не о той России, которая есть, а о той, которая, по его мнению, должна быть. Ему кажется, что все проблемы решатся, если произойдет оцерковление нашего общества, и, в особенности, оцерковление власти. Но, во-первых, само по себе христианское благочестие правителей еще не есть гарант процветания страны (иногда для этого полезней другие качества) — Николай II был несравнимо благочестивей Петра I и тем более Екатерины II, но когда Российская империя лучше шла вперед, а, когда гибла? Во-вторых, вся материя общественной жизни современной России настолько «мирская», что евангелизация современной экономики, политики, культуры, как минимум, проблематична. Мы уже давно находимся в русле общеевропейского (если не общемирового) процесса, суть которого с замечательной точностью определил в начале прошлого века Макс Вебер:
«Судьба нашей эпохи с характерной для нее рационализацией и интеллектуализацией и прежде всего расколдовыванием мира заключается в том, что высшие благороднейшие ценности ушли из общественной сферы или в потустороннее царство мистической жизни, или в братскую близость непосредственных отношений отдельных индивидов друг к другу».
Вебер вовсе не радуется тому, что религиозные («высшие благороднейшие») ценности «ушли из общественной сферы», не радуюсь этому и я, но 3 % «настоящих», церковных православных (эту цифру не оспаривают и профессора Духовной академии, хорошо известные моему оппоненту) говорят сами за себя. Обилие людей в храмах по большим праздникам (кстати, далеко не во всех храмах, если брать масштаб России в целом, а не ограничиваться Садовым кольцом) еще не есть общественное событие, а пока только внутрицерковное. Возрастание общественной роль Церкви будет очевидно только тогда, когда ценности, Ею исповедуемые войдут как неотъемлемая составляющая в саму плоть социальной жизни России (пример того, как это может проявляться — законодательство об абортах в Польше). А для этого у Церкви только один путь — работать с людьми, входя в их повседневные нужды, становиться им необходимой и в мирской деятельности тоже, а не позиционировать себя как часть властного истеблешмента, что скорее вызывает раздражение, чем одобрение в «широких народных массах». Как раз Церковь теоретически могла бы возглавить подъем русского национализма, способствуя необходимому сегодня самоструктурированию русской нации через систему приходов и братств, но и те, и другие до сих пор имеют только внутрицерковное значение. «Безбожный» националист Сергеев был бы только «за» такое возрастание роли православия. О. Александр, конечно, может напомнить о том, что Царство Христово «не от мира сего», но, если принять эти слова в их буквальном смысле, то разговор о социальной деятельности Церкви прекращается автоматически.
Статья священника Шумского, к сожалению, не только не наводит мостов между светским, не враждебным христианству национализмом и Церковью, а прямо-таки огнем выжигает любые возможные ниточки их связывающие. Этим она лишь только подталкивает молодежь, все более и более «национализирующуюся», в ряды радикальных расистов-неоязычников. Я, тем не менее, хочу надеяться на то, что наш диалог данной полемикой не закончится, и о. Александр как-то скорректирует свою позицию. Что касается меня, я всегда готов к конструктивному продолжению разговора.
В заключение, пару слов о главном предмете нашей дискуссии — консерватизме и национализме. «В сухом остатке» у моих оппонентов получается следующее: 1) с помощью «позитивного» знания получить адекватное представление об обществе невозможно; 2) остается одно — молиться и ждать, что Господь направит нынешнюю российскую власть на путь истинный. Неужели же это и есть искомая формула русского консерватизма/традиционализма? Но тогда она восходит, в лучшем случае, к Победоносцеву с его вечным «не надо», а уж никак не к Леонтьеву с его пафосом, в том числе и социального, творчества, не к Ивану Аксакову и Льву Тихомирову с их проектами соединения самодержавия и самоуправления. Словом, перед нами консерватизм в точном смысле слова, основанный на апологии социальной пассивности. Вряд ли он соответствует духу времени.
Консерватизм/традиционализм обеспечивается не списанным историей антиквариатом, а тем, что в данную эпоху реально создает и поддерживает устойчивость и стабильность общества, в то же время, открывая ему перспективу на будущее. Наряду с государством (чей традиционализм сегодня пока остается под вопросом) и Церковью (чья общественная роль пока невелика) должен существовать и, так сказать, «народный» элемент этой системы. Таковым и является формирующаяся из наиболее энергичных и жизнеспособных представителей русского этноса — русская нация, аналог наций европейских, возникших на два и более столетия раньше, но, конечно же, имеющая свое неповторимое лицо. Соответственно ее идеологией может быть только русский национализм, утверждающий русскость как доминанту общественного сознания. Идеологически русскость находится пока еще в периоде становления, ясно, однако, что она не может быть голым «этницизмом», но не будет и простым воспроизведением православной церковности, хотя без воздействия последней она невозможна. У русской нации и национализма два пути развития: либо на них сознательно сделает ставку нынешняя власть, либо процесс нациогенеза выдвинет новую правящую элиту. В любом случае, русский национализм — последний шанс России, и потому он требует нашего общего творческого участия в его созидании, вне зависимости от тех или иных разногласий. В рамках русской нации найдется место для всех: либералов и коммунистов, верующих и агностиков, бизнесменов и пролетариев. В одном вопросе они должны быть едины — в бескомпромиссной защите общенациональных интересов. Выражаясь афористически, национализм — это единственно возможный консерватизм/традиционализм сегодня.
