И что за вздор: Россия Ксеркса или Христа? "Россия — России" — вот что нужно. Св. Константин, Феодосий Великий, Юстиниан были христианскими Ксерксами, во-первых, а во-вторых — Европа либеральная находится теперь вовсе не в периоде перед Персидскими войнами, а скорее похожа на Грецию в периоде разложения и духовного упадка…
К.Н.Леонтьев
Пять принципов Михаила Ремизова
Спорить о том, кто достоин в России прозвания "консерватора", дело довольно скучное. Особенно если учесть, что зачастую горизонты консерватизма того или иного претендента на это имя исчерпываются вещами совершенно курьезными, например, наличием минимального пакета имущественных прав собственника, которому "есть что терять" или тем, что он, подражая Черчиллю, курит трубку (примеры утрированные, но в сущности верные).
Блистательный анализ Михаил Ремизова предварил обоснование выдвигаемых им пяти принципов, вокруг которых возможна "рамочная" консолидация новых русских консерваторов. Но для начала, как и следовало ожидать, Ремизову пришлось отмежеваться от ложных форм консерватизма, от иллюзорных его подобий и "симулякров". Говоря о консерватизме интегральном или идеологическом (консерватизме в трактовке, близкой Манхейму), Ремизов возможно намеренно обходит дискуссионность и взрывоопасность проблематики "либерального консерватизма" и "консервативной революции", их отличий от "динамического консерватизма" (политического традиционализма). Ниже я остановлюсь на этом болезненном узле, который для Ремизова, возможно, очерчивает поле будущих внутрикоалиционных разногласий в стане подлинных консерваторов, которые призваны произвести из себя "весь политический спектр будущей России".
Между тем, сам Ремизов очень близко подходит к определению динамического консерватизма, вскрывает один из его аспектов, когда говорит: "Функционально, консерватизм отвечает не столько за "стабильность", сколько за "целостность" и идентичность государственно-политической системы".
Что касается консерватизма в трактовке Хантингтона (ситуационный консерватизм), то он, согласно Ремизову, может выступить и выступает в современной России лишь как эпигонский, то есть в принципе беспочвенный. Так, например, "рейганизм был плодотворен и интересен в свое время и на своем месте — т.е. именно как ситуационный консерватизм, каковым он и мыслил себя сам".
Дело в том, что ситуационный консерватизм, строго говоря, вообще нельзя наследовать. Нельзя быть рейганистом в эпоху, отдаленную от эпохи Рейгана. Новая ситуация всегда требует и нового ситуационного консерватизма (в отличие от консерватизма идеологического). И это не говоря уже о другом уровне: ситуации не исторической, а цивилизационной и геополитической. Ведь быть в России последователем Рейгана или Тэтчер как консерваторов — означает, по существу, не что иное как быть безнадежно оторванными от российской действительности.
Хочу подчеркнуть, я не полемизирую с Ремизовым, но желаю лишь уточнить и усилить его подход. Тем более что он дал во многом беспристрастный и объективный анализ нашей нынешней обстановки в публичной консервативной среде, а не просто выразил свою позицию. Это качество беспристрастности проявляется и в усилиях Ремизова по выдвижению главных целеполагающих принципов для "рамочного консерватизма". К пяти данным принципам он относит:
1) Цивилизационный антиглобализм (в другой редакции — геополитический суверенитет)
2) Экономический солидаризм нации (протекционизм, социальная справедливость и госсобственность на недра и инфраструктурные монополии)
3) Демографический национализм (репатриация против иммиграции)
4) Государственный легитимизм (неделимость страны)
5) Религиозный традиционализм (приоритет и даже симбиоз традиционных религий).
Выдвижение таких принципов верно и необходимо, хотя их формулировки и структура не во всем удачны.
Например, что касается первого принципа, то, на мой взгляд, он неправильно охарактеризован в самом своем названии — "цивилизационный антиглобализм". Определять ведущий идеологический принцип нашей цивилизации от противного недопустимо. Напротив, можно и нужно подчеркивать в этом принципе его положительный внутренний контур, черты не оборонительного оппонирования иному, а самоценности посреди иного. Ведь спор является побочным следствием самодостаточности спорящих сторон. Отталкивание от других не конституирует культуру, а является одной из возможных функций ее развития и выживания. Я бы предложил переименовать первый принцип в "цивилизационный континентализм". Такой термин отражал бы восприятие больших цивилизаций как культурно-политических миров, "человеческих материков" (1).
Второй принцип сформулирован удачнее, однако в его обосновании недостаточно раскрыта крайне важная составляющая, а именно: построение новой трансрегиональной миро-системы, нового хозяйственного макрорегиона. И здесь, при этом уточнении, сразу же возникает прочная связка с пятым ремизовским принципом — "религиозным традиционализмом" — ведь именно Россия реализовала архетип макрорегиональной империи как союза различных традиционных культур. Такой союз в принципе представляет собой идеальную почву для хозяйственной макрорегионализации, исключая саботаж и срыв сотрудничества представителями разных культур из-за переживания ими комплекса "чужака". Для нашей цивилизации-континента как хозяйственного макрорегиона составляющие его народы вместе с их экономиками будут "своими", "братскими", при том что в системе в целом будет соблюдаться "организованная, дисциплинированная разнородность" (по формуле К.Н.Леонтьева).
По третьему принципу у меня нет существенных уточнений, хотя было бы нелишним подчеркивать везде и всегда, что у русских консерваторов речь идет не просто о демографическом национализме, а о прямом и осознанном воспроизводстве в России этнокультурных пропорций. Для нас важно сохранение демографических структур идентичности — и поэтому консервативная власть будет поддерживать эти пропорции через систему дотаций коренному населению в регионах с отрицательной демографической динамикой (то есть с вымирающим и стареющим населением) а также через комплекс других мер, поощряющих рождаемость и снижающих смертность коренных народов.
Наиболее сомнителен 4-й принцип Ремизова в силу того, что он представляется как будто излишним, во многом накладывающимся на первый принцип — цивилизационного суверенитета. Ремизов пишет: "Основанием целостности России является историческая преемственность, связывающая воедино все исторические формы российской государственности, независимо от государственного строя и формы правления". Собственно, если принять мои уточнения по формулировке первого принципа, то особая формулировка четвертого становится ненужной. Ведь очевидно, что геополитический суверенитет континента-цивилизации имеет не только сиюминутное, но и длительное историческое измерение. Таким образом, первый принцип сполна обосновывает провозглашение России постимперским "большим пространством". Понятно, что Ремизов следует собственной методологии — но здесь следовало бы позаботиться о восприятии пяти главных принципов всеми идеологическими консерваторами, со всем разнообразием свойственных им методологических подходов. Принципы должны зафиксировать главные смысловые узлы нашего согласия. А методологические и доктринальные тонкости можно обсуждать далее.
В обосновании пятого принципа, который не подлежит никакому сомнению, Ремизов приводит в основном прагматические аргументы, такие как легитимизация власти, социализация граждан. Я их полностью принимаю. Замечу только, что среди названных принципов хотя бы один должен иметь не прагматическое, а потустороннее объяснение. Материк-цивилизация нуждается в собственных источниках вертикальной инициатической суверенности. Россия укореняется не только в своей земле, но и в небе — и на этом стоит.
Курс на консолидацию консерваторов
Достаточно ли этих пяти (или четырех) получившихся принципов? В каком-то смысле достаточно.
Но, возможно, для рамочного оформления консолидации консерваторов следовало бы говорить и о большем числе принципов… На мой взгляд, кандидатами в таковые может быть признан ряд положений, изложенных в "Русской доктрине" (тезисы этого документа можно увидеть в одном из последних номеров журнала "Главная тема"). Приведу лишь некоторые из них:
– принцип сверхнациональной коалиции этнических групп (Россия — это великороссы плюс русские этнические меньшинства);
– принцип минимального суверенитета в области информации, культуры и науки (в России должны быть помимо прочих крупные государственные телерадиокомпании, киностудии, издательские холдинги, культурные, образовательные, научно-технические институты и т.д., реализующие государственную политику);
– принцип нравственного и ценностного суверенитета (как раз в ходе обоснования такого принципа уместно говорить о русской модели глобализации либо альтер-глобализации в духовно-политическом смысле; также и о параметрах "нравственного мира России", которые, в отличие от "религиозных ценностей", могут прямо проецироваться вовне как цивилизационные стандарты, как всемирная, универсально-"всечеловеческая" программа нашего континента-цивилизации).
Я уверен, что коллеги найдут еще несколько принципов-кандидатов на включение в список постулатов национального согласия. Не назрела ли необходимость всем представителям идеологического консерватизма сообща сформулировать документ подобного рамочного утверждения условий существования России?
Между тем, значение исторического момента состоит в том, что России собственно некуда больше эволюционировать как только к вменяемому идеологическому консерватизму. Все другие пути сейчас означают возобновление разрухи и смуты. В одной из своих статей на АПН я предлагал увидеть в текущих событиях аналогию со сталинским "годом великого перелома" (1929 годом). Напомню, в чем состояла суть этой аналогии. Путин, подобно Сталину в 20-е годы, давшему возможность внутри НЭПа и партийной демократии вызреть новому курсу на социализм в отдельно взятой стране, дал возможность вызреть в послеельцинской России идеологическому консерватизму, — идеологии России-материка со своими небесными корнями и со своей исторической традицией. Во многом вопреки собственному сознанию, вопреки теоретической и прагматической логике, Сталин тогда и Путин теперь обращаются от Смутного времени, от революционного перепахивания России к "новому курсу". В этом состоит смысл "великого перелома" как сценария политического развития.
Сегодня можно добавить, что в логике этого сценария нам сейчас следует ждать объявления "нового курса", который наполнит идею "национальных проектов", недавно объявленных Путиным приоритетом государственного развития, не только социально-экономическим, но и символическим содержанием. Возможно, "нацпроекты" — лишь первый пробный шар на пути к повороту курса. Доктрина же построения максимально открытой экономики Г.Грефа будет отброшена прочь ввиду ее явной неадекватности реалиям. "Великий перелом" — это момент истины, узкий путь для власти. Повышенная осторожность, боязнь "порога", страх перед "Рубиконом" — все эти чувства вполне могут обуревать носителей власти в подобный момент.
Консервативному сообществу необходима дискуссия, как и на каких основаниях консолидироваться в такой политической ситуации. Мы не должны повторить ошибки евразийцев и национал-большевиков в 1930-е годы. Нужно учиться в том числе говорить на "превращенном языке" и действовать внутри превращенной логики. В этой связи методологическую ценность имеет продолжение и развитие дискуссии о границах консерватизма.
Ремизов, ограничившись в теоретической части подходами Хантингтона и Манхейма, обошел ряд скользких вопросов, оставив их, по всей видимости, на обсуждение консерваторов уже после принятия "рамочных манифестов" существования России. К этим скользким вопросам относится место внутри идеологического консерватизма таких доктрин как "консервативная революция" и "либеральный консерватизм", Принадлежность которых интегральному консерватизму — само по себе вопрос.
Стройность подхода Манхейма обусловлена его четким разделением традиционализма (то есть примитивного, до-идеологического мироощущения) и консерватизма (как традиционализма, переставшего быть стихийным, достигшего ступени систематического самосознания, обусловленного так или иначе революционными событиями). Следует признать, что такое четкое разграничение терминов большинством современных теоретиков не принимается. "Консерватизм" рассматривают как частный случай традиционализма, более или менее компромиссную, историчную, ситуативную его модификацию. В этом смысле позиция Хантингтона является типичной для современного словоупотребления, но при этом она ее не исчерпывает, а представляет собой крайнее идейное выражение пост-фашистской интеллектуальной тенденции.
Что я под этим подразумеваю? Собственно, концепция "ситуационного" консерватизма есть не что иное как очередное извращение природы консервативной идеи в угоду западному общественному мнению, травмированному Второй мировой войной и испуганному перед лицом европейской "правой волны" 1920-х — 30-х годов. "Ситуационный" консерватизм удобен для либералов и левых, которые манипулируют новейшими тенденциями возрождения национального самосознания в Европе. Ту же роль — манипуляции общественным мнением — играют эти взгляды и в России. Концепцию "ситуационного" консерватизма следует отбросить именно потому, что она манипулятивна. Под шумок о нео-фашизме "ситуационные консерваторы" стремятся блокировать многие здоровые тенденции, восстанавливающие естественный социальный баланс. При этом "ситуационный" консерватизм представляет собой лишь одну разновидность из целого набора родственных ему псевдо-консервативных инструментов.
Чтобы не произошло срыва курса на консолидацию консерваторов, нужно разобраться, откуда следует ждать подвоха.
Парадокс консервативной динамики
Невозможно обойти и избежать темы, которая в очередной раз была поставлена В.Малявиным в его очерке "Между Ксерксом и Христом", где автор попенял Ремизову на неадекватность его классификации консерватизма, в котором в первую очередь "следует различать не предлагаемые Ремизовым типы (бюрократический, романтический, фундаменталистский и проч.), ибо эти признаки вторичны и случайны (контингентны), а уровни, или состояния: консерватизм подлинный, т.е. проективный, и притом, как ни странно, критический, и консерватизм ложный, разрушительный и саморазрушающийся, ибо нигилистически-нормативный…"
Малявин подозревает нас, поколение новых русских консерваторов, в том, что за нашим "фундаментализмом" скрывается мироощущение "взбесившихся гуманистов и вывернутых наизнанку либералов" и предостерегает на примере истории протестантских сект в Европе, что "революции вырастают именно из консервативных утопий и, как показывает наше время, туда же и возвращаются". Малявинская критика представляет собой отрицание парадигмы "консервативной революции" с позиций либерально-консервативной идеологии. Однако, что любопытно, Малявин в данном случае проскальзывает мимо ядра интегрального консерватизма — которое можно обозначить как политический традиционализм или динамический консерватизм. Вместо того, чтобы разобраться в сути и потенциале этой доктрины, критик предпочитает навешивать на нее несвойственные ей пороки.
Подлинный консерватизм символизирует не статику, не бездвижность, но самодержавие субстанции, удержание ее целостности и здоровья, в том числе через устранение разрушительных вирусов. Поэтому традиционное охранительство в исконном древнем значении — solos conservator — выявляет не пассивную, а активную сущность консерватизма. В народной фразеологии эти же смыслы представлены в выражениях типа "ты мой ангел-хранитель" — олицетворяющих добрую спасительную силу, которая оберегает человеческую душу от ошибок и влияния темного начала. "Не плюй направо, там ангел-хранитель", — пословица, высвечивающая внутреннюю связь между архетипами консерватизма и "правоты", "правого пути", "правой руки".
Метафизика этого ядра консервативной идеи опознается как "подвижный покой" и "консервативная динамика", "божественный подвиг (снисхождение неба на землю)" и в то же время "безмолвное кипение". К этому парадоксу сводится сущность любой долговечной традиции, любых драгоценных для человечества преемственностей, опираясь на которые, всегда строятся социальные и политические порядки. "Консервативная революция" и "либеральный консерватизм" с разных концов высвечивают ту же истину, то же очарование консервативной идеи, но они призваны не воплощать эту истину, а пародировать ее и паразитировать на ней. Поэтому первая из этих идеологий извращается до невольного соскальзывания из состояния более высокоорганизованной социальной инерции к более низким порядкам той же инерции, а вторая сводится к "притормаживанию прогресса".
Кажущаяся многим критикам абсурдность "динамического покоя" выражает самую суть консервативной идеи, которая ни в коей мере не тождественна инерции либо торможению. Косность и застойность свойственны только тем видам консерватизма, которые поражены вирусами "современности". Все революции проистекают из этого смешения — вирус разложения и дезинтеграции ценностей поражает верхи традиционного общества, лишает их внешний "консерватизм" его внутренней силы, подтачивает его основания. "Рыба гниет с головы". Эта максима способна объяснить, почему любая революция в сущности своей является революцией сверху.
Динамический консерватизм (термин, встречающийся у богослова В.Н.Лосского) представляет собой не пассивный модус охранительного начала, а начало само-исправления и само-выправления, "правого движения" в человеке. Рыба, будучи тяжелее воды, тем не менее, устраивается так, что может свободно господствовать над водной стихией. Птица, будучи тяжелее воздуха, проделывает то же самое в своей стихии. Динамический консерватизм в отличие от своего левого, консервативно-либерального, и правого, консервативно-революционного, антиподобий выявляет архетип сложноорганизованной живой силы, источник ее локомоции (термин из биологии, блестяще иллюстрирующий консервативно-динамическую идею). Он преодолевает законы энтропии, превозмогает исторические тяготения, опровергает линейные схемы истории. Динамический консерватизм — это жизнь, живая организация. Что произойдет с той же птицей, если подвергнуть ее "консервативной революции"? Ее подстрелят, выпотрошат и набьют ее дрянью, превратив в чучело. А "либеральный консерватор"? Этот, наверное, больше оценит гастрономические качества птицы. Но ведь птица-то эта — Россия! Это мы с вами.
Еще один пример "консервативной динамики", ставший уже классическим, — евразийская концепция "месторазвития", которая дает выпуклое представление о вечной и живой природе конкретной традиции. В горизонте либерал-консерваторов либо консервативных революционеров "месторазвитие" оборачивается уже чем-то иным, искажающим суть "кипящего покоя" — это будет либо "место эксперимента", "место просвещения тьмы", "торжества цивилизации над варварством", "место модернизации", либо "место встряхивания и переворачивания", "насильственного обновления", "перепахивания". Они смотрят на живое мертвыми глазами, они не видят в живом живого. Между тем, перепахивать нужно не страну, не "пахарей от сохи", а застоявшийся уже много десятилетий слой привилегированных "перепахивателей" и "перестройщиков", шоковых терапевтов, перманентных хирургов и экспериментаторов по живому, "революционеров сверху", "конторских реакционеров", "штабных радикалов".
В отношении актуальных задач политического строительства динамический консерватизм содержит в себе программу реновации государственной машины, ее ремонта. Ремонт назрел капитальный — многие узлы и крепления насквозь проржавели и требуют замены. Тем не менее, это замена, а не подмена. Это реновация государства, а не имитация его былых, пройденных состояний. Нужно "на ходу" заменить проржавевшие винтики государственной машины, а не сломать и разобрать ее до нуля, что предлагают революционеры всех мастей, в том числе консервативные (2). Нужно отправить на перековку негодные элементы, произвести масштабную ротацию элит, а не воспроизводить новый передел собственности и компетенций между одними и теми же субъектами, к чему призывают консервативные либералы.
Сущность идеологии "либерального консерватизма" описывается в разных градусах и оттенках одной и той же позиции: медиума, по выражению Ремизова, между цивилизованным Западом и менее цивилизованной Россией. Если Россия при этом считается страной с собственными крайне ценными традициями и собственными цивилизационными преимуществами, которые надо уметь постигать и задействовать, — то это "правый" либеральный консерватизм. Если же Россия понимается как страна в значительной степени "варварская", "отсталая", то это левый либеральный консерватизм или, точнее определяя, консервативный либерализм.
В трактовке Ю.Хабермаса современным консерватором может быть лишь тот, кто, ограничиваясь идеологическим требованием в области культурных символов, соглашается и примиряется с господством либерализма в социально-экономической сфере. Такой неоконсерватизм, если вскрыть его метафизику, следует отнести в русском контексте начала XXI века именно к консервативному либерализму, "левому" в моей классификации.
Против пассивной "всечеловечности"
Где проходят границы между идеологиями? Является ли либеральный консерватизм объемной гранью между консервативным лагерем и "левой", отщепенческой интеллигенцией? Или он включается внутрь консерватизма? Или выталкивается из него? Исторически на эти вопросы дается неодинаковый ответ. Во всяком случае, если избежать крайних решений и признать либеральный консерватизм за границу между консерватизмом интегральным и силами "антисистемы", то получится, что правый либеральный консерватизм — это тот, который рассматривает либеральные инструменты как служебные по отношению к задачам восстановления и реновации Традиции в России. Левый либеральный консерватизм — это, напротив, идеология, в которой тайно либо явно консервативные инструменты и риторические приемы рассматриваются как вуалирующие либеральную стратегию.
Семиотическая неясность либерального консерватизма порождает бесконечную подозрительность и двусмысленность идеологической борьбы. Кроме того, существует и ряд идеологов и публицистов, которые, похоже, сами до конца не определились, левые они или правые либерал-консерваторы. Надо признать, что либеральный консерватизм как методология вообще предполагает балансирование на компромиссе, примирение "двух богов" социума: Бога традиции и бога Прогресса. Для либеральных консерваторов, по мысли С.Л.Франка, единственным врагом является то, что они договорились считать радикализмом, неважно каким — левым или правым. При этом, добавлю от себя, поле радикализма можно время от времени расширять в целях благотворной и целебной "прививки от варварства", в которой так нуждаются "отсталые" общества. То, что Франк называл "радикализмом", сегодня либералы и сопутствующие им называют "фашизмом". И у либерал-консерваторов постоянно возникает соблазн выдать все более "правое", чем представляемые им взгляды, за "фашизм".
Однако, как известно, невозможно служить "двум богам". Маммона либерализма и Господь Священной Традиции — это ревнивые боги, они не потерпят конкурентов. Между тем, призвание либерального консерватора как раз в том, чтобы разговаривать со всеми на их языке — с консерваторами как консерватор, с либералами как либерал. Либерал-консерватор при этом рискует "заиграть" собственную душу.
У либерал-консерваторов и идеологических консерваторов (политических традиционалистов) разные подходы к партийно-государственному устройству. Первые стремятся монополизировать "правый" полюс внутри политической коммуникации, место же левого полюса они оставляют за откровенными вестернизаторами (либо радикальными, либо либеральными либо, может быть даже, имитирующими консервативные символы, например, "монархизм" со ставкой на сомнительные династические концепции).
Идеологическому консерватизму ближе другой подход: левые и правые крылья внутри национальной политики должны вырастать из единого тела, а не пришиваться извне. Когда в консерватизме не останется фрагментов отщепенческой "антисистемы", несомненно в нем откроется родник внутривидового разнообразия и родятся разные партии. Однако эти партии будут не представителями конкурирующих финансово-бюрократических кланов и не враждебными группировками, а взаимодополняющими стратегиями развития государства, обеспечивающими всей политической системе эластичность. В "Русской доктрине" мы рискнули обозначить главные части политического спектра будущей России как партии "державников" и "народников", что вызвало немало критических отзывов. Однако, тема "народнического" крыла внутри консервативного лагеря не становится менее актуальной, взять хотя бы прекрасную статью на эту тему А.Елисеева.
Дилемма Владимира Соловьева о России как "Востоке Ксеркса" или "Востоке Христа" таит в себе загадку русской "всечеловечности", разгадать которую — как раз задача русского консерватизма. Соловьев в своем стихотворении невольно слукавил — он предложил выбрать между некритическим восприятием двух вещей: деспотизма и "христианского просвещения". Некритически принятый "европейский образ Христа", "соловьевского Христа" может обернуться чем-то даже еще худшим, чем некритическое принятие персидского деспотизма. Он может толкнуть Россию в объятия бесхребетного постхристианского человечества с его извращенными стандартами толерантности — использовать Россию во имя "обманного, фанерного Христа" против ислама, "персов", юга, востока, кого-то еще.
Своя правда может быть выражена только как активная человечность, из которой уже может распускаться и цветок всечеловечности, не отражательной, а наступательной. Мне представляется, что "консервативно-революционные" и "либерально-консервативные" доктрины не вписываются в будущую платформу верной себе, динамично стабильной России.
Консервативный либерализм представляет собой не что иное, как "стагнацию коллапса", которую мы пережили в России на рубеже столетий. Эта стангнация объективно выгодна некоторым зарубежным державам, а внутри России — лишь узкой прослойке собственников, не сопрягающих свое будущее с реальным подъемом национального хозяйства и национального духа (3).
Консервативная же революция в современных условиях может легко обернуться "оранжевой", поскольку она воспроизводит все те же "протестантские", "милленаристские", "харизматические" архетипы. От "консервативной революции" за версту пахнет истерикой.
Обе эти идеологии представляют различные ипостаси пассивной "всечеловечности" России, отзываются иноземным правдам, забывая о правде внутренней. Нужно озаботиться не тем, чтобы вводить в России законы и порядки по лекалам других цивилизаций, а тем, чтобы выстроить свой материковый мир, избирательно и изобретательно опираясь на ближних и дальних партнеров и вводя разумные и обоснованные карантины против болезней нашего века. Например, против европейской "гуманитарной" мягкотелости, против дубовой американской политкорректности и склонности к двойным стандартам, против китайского гипертрофированного патернализма (который им, возможно, на пользу, но русских способен настроить лишь на новую смуту), против буйства ближневосточных мусульман (которое вполне оправданно как протест против американизации и вестернизации, но недопустимо у русских мусульман, у граждан России, где времена "буйства" и примирения горячих полюсов исторически пройдены и изжиты), против африканского "пофигизма", который способен поощрить в русских их собственные деградационные комплексы. Всю эту "пассивную всечеловечность" в России нужно распознать и отвергнуть. Оттенки же мирового разнообразия культур предстоит переработать в яркую и полную палитру ценностей, внятных для других историко-культурных миров.
Настало время построить в отдельно взятой России — не социализм, не коммунизм, не рыночный капитализм — а консерватизм.
На первый взгляд, звучит это забавно. Однако здесь-то и заключена так трудно усваиваемая истина. Вместо той или иной разновидности "рая на земле" мы призываем строить самих себя, реальную Россию, земную Россию, которая при этом не забывала бы и о небесном.
Это и будет настоящая русская традиция, настоящий консерватизм.
1. Тема России как особой части света была обыграна и у ряда старых русских консерваторов, а в XX веке у Хлебникова, евразийцев, позднее — у А.Дугина и В.Цымбурского. Идея России как "человеческого материка" выгодно отличается от идеи "архипелага России", поскольку любые островные и "сетевые" конфигурации обретают свой подлинный смысл в их отношении именно к "материнской" реальности. Исконно русское понятие "материк" указывает на большую землю как на источник цивилизационной идентичности, реально-практическую и магическую жизненную силу. В этом его отличие от синонимичного понятия "континент", подчеркивающего протяженность и непрерывность большой земли, ее пространственный и исторический "континуум".
2. Доктрина "консервативной революции" является оппонирующей по отношению к модели "Великой Французской революции", однако она находится в гораздо более комплиментарных отношениях с другими европейскими "смутами", например, с Реформацией Лютера, с "нидерландской революцией", с так называемой "английской революцией" XVII века. Следует признать, что события "великого мятежа" в Англии в целом укладываются в модель "консервативной революции", хотя в те времена не знали не только этого термина, но даже и понятие "революция" употребляли в совершенно ином значении. Английские события XVII века представляли собой путь "конституционалистской перестройки государства" через слом политической парадигмы (включая низвержение династии и даже казнь монарха). Слом объяснялся самими революционными пуританами именно с позиций консервативных, как реакцию "страны консерваторов" на деградацию королевского двора. Однако "революционно-консервативные" методы Кромвеля со товарищи не обеспечили Англии традиционалистской перспективы ее будущего, "харизматики", порвав с преданием отцов и апостолов, творили "все новое", создавали совершенно иной мир, со "своими церквами" и "своим Христом". В итоге же англо-саксонский мир сыграл первенствующую роль в формировании цивилизации Нового времени и органично вписался вместе со своим показным "консерватизмом" в новую ситуацию после Французской и Американской радикальных революций.
3. Деградационный вектор выражается в признании ценными "завоеваний" 1990-х годов, главное из которых — "построение рынка". При этом забывают уточнить, что "рынок" учредили на месте "страны-фабрики". Чтобы из фабрики получился рынок, нужно не строить, а наоборот очень многое сломать и выгрести, освободив место. Деградационная логика до сих пор не изжита: периферийные осколки империи сдаются геополитическим конкурентам, продолжается демографическая катастрофа, продолжается деиндустриализация России, в экономике воспроизводится модель "ловушки Тэйлора". Момент "великого перелома" еще не пройден. И это зависание между деградационными и восстановительными тенденциями выражают самую суть либерального консерватизма в России.
