Русское национальное движение сейчас находится в странном положении. Пожалуй, можно сказать, что оно потерпело успех.
УРОВЕНЬ БЕЗ КАЧЕСТВА
С одной стороны, 2005-2006 гг. стали временем невиданного прорыва. Нам удалось вывести национализм в мейнстрим, сделать его острой, популярной и даже модной темой. В течение многих месяцев «русский вопрос» не сходил со страниц печатных и сетевых изданий, вынуждая каждого думающего человека дать на этот вопрос свой ответ и определить свое к нему отношение. В результате число сторонников русского национализма и сочувствующих ему выросло многократно (впрочем, как и число его противников).
Рассуждения о том, что, мол, оппозиция физически не может донести свои идеи до страждущего народа, ибо ей затыкают рот, лишают доступа к медиа-ресурсам и «не дают ничего делать», в наше время лишены оснований. Да, мы не можем промывать публике мозги в режиме нон-стоп, как это делает телевидение — однако, прежде всего благодаря интернету, имеем возможность публично излагать свои идеи, отстаивать их в открытых дискуссиях и доводить до сведения всех, кто ими интересуется. Преследования националистов имеют место, но далеко не соответствуют ни степени нашей враждебности к режиму, ни той опасности, которую мы (по собственному убеждению) для него представляем. Ничто не мешает нам вербовать новых сторонников и распространять свою идеологию в массах. По крайней мере, физических препятствий к этому нет.
Более того: власть начала если не считаться с националистами, то учитывать их присутствие — например, перехватывая «русскую» риторику, используя отдельные черты националистического дискурса, стараясь перекупить и приручить тех, кто готов продаваться и приручаться. Был момент, когда администрация, всерьез напуганная Русским Маршем-2005, готова была если не идти на уступки, то, по крайней мере, «встречаться и разговаривать». Еще пять лет назад о таком и мечтать не приходилось.
Короче говоря: после двадцати лет безвременья и безнадеги Русское Движение наконец вышло из гетто и стало полноправным участником политического процесса.
Это большой успех. Но такой успех требует дальнейшей работы, и работы очень серьезной — иначе он превратится в поражение.
Русские националисты сделали заявку на участие в серьезной игре. Однако события 2006-2007 гг. показали — и с каждым днем показывают все яснее — что эту заявку мы пока не оправдываем.
Выйдя на новый уровень, движение, однако, не преодолело ни одной из тех глубинных проблем, которые задерживали и сковывали его развитие на протяжении предыдущих двадцати лет. Мы вышли в «первую лигу», где уже невозможно и непозволительно играть вполсилы — но сами остались прежними.
Сейчас я буду говорить вещи очень банальные, и в то же время резкие и жесткие. Возможно, кто-то сочтет, что я сгущаю краски. Но, думается, это необходимо. С тем, что у движения есть проблемы, и что они носят системный характер, согласны все. Но ни одну проблему невозможно решить, не сформулировав ее и не назвав по имени.
НАРОД И МЫ
Главная проблема русского движения — его вопиющая неэффективность.
Программа-максимум русского национализма — взять власть в стране. Программа-минимум — хотя бы заставить ныне существующую власть разговаривать с нами и к нам прислушиваться. Но мы — в своем нынешнем состоянии — не способны ни на то, ни на другое.
Нельзя взять власть, не обладая силой. Нельзя давить на власть, не умея хотя бы притворяться сильным. Даже переговоры с крупным противником нельзя вести, не имея возможности что-то ему предложить или чем-то припугнуть.
Но мы слабы — и, как ни стараемся, не можем ни стать сильными, ни даже умело притвориться таковыми. Нам нечего предлагать власти, нечем ее пугать, а о том, чтобы вступать с нею в открытую борьбу, и говорить нечего.
Националисты слабы, потому что не могут привлечь на свою сторону широкие массы народа — того самого народа, за который ратуют. Люди, в интересах которых мы выступаем, в массе своей не готовы ни идти за нами, ни работать на нас, ни поддерживать нас финансово (хотя состоятельные люди, «теоретически» сочувствующие национализму, существуют, и их не так уж мало), ни, тем более, рисковать собой и подвергать себя какой-либо опасности ради общего, казалось бы, дела.
Националисты не могут даже притвориться сильными, потому что не способны договориться между собой, начать действовать как единая сила, выработать стратегический план на более или менее отчетливый срок и ему следовать.
У русского движения тяжелые проблемы с русским народом, от имени которого и в интересах которого оно выступает. Хуже того, у него тяжелые проблемы с самим собой: с собственными соратниками, с собственными ценностями, с собственной деятельностью.
Интересно, что наличие этих проблем осознается, и осознается уже давно; но они воспринимаются не как проблемы, нуждающиеся в осмыслении и поиске решений, а как какие-то вечные, неотменимые факторы, с которыми «ничего не сделаешь», так что нужно просто их учитывать и к ним приспосабливаться.
Однако эти факторы, по сути, парализуют нас и надежно перекрывают путь к выполнению задач, которые мы сами перед собой ставим.
Что же делать?
Можно выпить яду и убиться об стену — такие предложения к нам поступали уже не раз. Но, думается, это все-таки крайняя мера, к которой не следует прибегать, пока не испробованы все другие средства. Для начала попробуем хотя бы понять, что мы делаем не так.
«Узок их круг, страшно далеки они от народа» (с). Сказано это о ситуации, довольно схожей с нашей — однако причины отдаленности от народа у русских националистов XXI века совсем иные, чем у оппозиционеров-интеллигентов века XIX.
Между национальным движением и современными русскими не существует того коммуникационного барьера, который существовал, например, между народниками и адресатами их пропаганды. Сейчас, слава советской власти, безграмотность ликвидирована, восемь классов за плечами есть у каждого, все читают газеты, смотрят телевизор и говорят примерно на одном языке. Вася Пупкин из Сыктывкара может не вполне улавливать разницу между империей и национальным государством или не разбираться в новейших методиках измерения черепов — но общий месседж национализма ему, скорее всего, вполне внятен.
Не сказать ли, что тематика национализма, поднимаемые им темы и проблемы неинтересны народу или вызывают у него неприятие? Именно так обычно трактуют «народное безмолвие» наши противники.
Но нет, этого сказать никак нельзя.
Кому случалось вести пропагандистские беседы с т.н. «простыми людьми», тот знает: простая мысль, что русским в России живется плохо, вызывает у собеседника горячее согласие и живейший интерес. Власть на всех ее уровнях ему несимпатична, пожалуй, еще сильнее, чем нам, и каждый пункт наших претензий к государству он может подкрепить каким-нибудь красноречивым случаем из собственной жизни или из жизни своих знакомых. В обсуждении проблем, которые националисты ставят и обещают решить, никакого коммуникативного барьера в помине нет — царит полное согласие.
Что же касается методов… честно говоря, до обсуждения методов чаще всего просто не доходит.
Облом подкрадывается незаметно и носит очень любопытный характер.
– Вы, конечно, правы, во всем правы, — мрачно говорит «объект воздействия». — И от чурок житья нет, и менты совсем оборзели, и чиновники кругом продажные. Развалили страну, суки, и людям жить не дают. У нас-то еще ничего, а вот тетка моя в NN живет — там вообще ужас что творится: работы нет, деваться некуда, молодежь вся спилась, а старики загибаются… Да, ребята, вы молодцы, правильное дело делаете… — Пауза. — ТОЛЬКО ВСЕ РАВНО НИЧЕГО У ВАС НЕ ВЫЙДЕТ.
Если попросить собеседника пояснить и развить эту мысль — скорее всего, он скажет примерно следующее:
«Такая уж у нас страна (вариант: такой уж народ), что все через ж..у. Всегда так было и всегда так будет. Ничего тут не изменишь. Да, плохо живем — но если начать рыпаться, будет только хуже. Политикам верить нельзя, все они врут, а сами мы никогда ничего не добьемся. Да и потом, в принципе все не так уж плохо. На хлеб пока хватает, из квартиры пока не гонят — значит, жить можно. А все остальное… Ну, что ж тут сделаешь? Надо терпеть».
На этом месте диалог прекращается: националист произносит про себя (а то и вслух) много горьких слов о трусости и пассивности обывателя, безнадежно машет рукой и отходит, плача горько.
И… продолжает все ту же пропаганду, усердно выискивая среди тонн человеческой руды крупинки золота. Вот только КПД ничтожный, да и полученное «золото» слишком часто оказывается сомнительного качества…
А ведь ситуация стоит того, чтобы над ней задуматься.
Люди сознают, что живут плохо, даже очень плохо. Воспринимают свою жизнь как неправильную, неудачную, испытывают от нее массу отрицательных эмоций. Однако не просто не пытаются ее изменить — отказываются даже думать о возможности каких-либо изменений.
Почему? «Потому что все равно ничего не выйдет». Убеждение вполне иррациональное — они ведь не пробовали!
Конечно, политика может пугать свежего человека и вызывать у него чувство беспомощности. Это нормально. Но ведь пресловутые «обыватели» так же беспомощны и пассивны и там, где, казалось бы, должны чувствовать себя увереннее — например, в бытовых или семейных вопросах. Какую область обыденной жизни не возьмем — жилье, работу, создание семьи, воспитание детей, досуг, собственное здоровье — повсеместно увидим в действии тот же принцип: «Плохо? Неприятно? Неудобно? Получаю совсем не то, чего хочу? Становится все хуже и хуже? Ну что ж делать, надо приспосабливаться и терпеть».
Очевидно, пытаясь «повести за собой народ», мы встречаемся не с непониманием или несогласием, а с каким-то системным дефектом. Дефектом, который не просто парализует наши действия, но, по сути, их обессмысливает.
АНГЕДОНИЯ КАК ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
И в своей пропаганде, и во всей своей деятельности националисты исходят из положения, что у русских есть ценности, которые нуждаются в защите — и главной ценностью является само существование русского народа. Мы поражаемся и возмущаемся тому, что русские пассивно относятся к всевозможным притеснениям и ограблениям и не желают браться за оружие, даже когда на карте стоит их собственная жизнь. Объяснения этому мы ищем в «трусости», «пассивности», «оболваненности» и тому подобных дурных свойствах обывателя. Когда заходит об этом речь, националисты в своих инвективах не уступают завзятым русофобам — разве что «рабскую натуру» не упоминают.
Давать подобные объяснения легко и приятно, это сильно повышает самооценку. Но никому не приходит в голову простой вопрос: что, если сами русские на этот счет иного мнения? Что, если они просто не считают свое нынешнее существование ценностью и не видят смысла ради него убиваться?
Подмечено давно и не мной: и в России, и на Западе существуют давние традиции антигосударственничества — но они носят очень различный характер. Независимость от государства на Западе — это местное самоуправление, суд Линча, кольт на поясе, «мой дом — моя крепость». Независимость от государства в России — это бегство. На Дон, с которого выдачи нет, за Волгу в раскольничьи скиты, в Сибирь, в град Китеж, в Опоньское царство. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда: не только от государства, но и от родной общины, от друзей-приятелей, от семьи, вообще от всех… на какое-то пустое место, где можно будет бросить прежнюю жизнь и начать жить по-новому.
Западный человек стремится защитить свою жизнь — русский хочет от нее избавиться.
И действительно, если вдуматься: что представляют собой те «ценности», которые мы призываем защищать? За которые «простому человеку» предлагается встать грудью и оборонять их ценой больших усилий и немалого риска, в пределе — ценой собственной жизни? Что представляет собой сама его жизнь?
Если мы задумаемся об этом, то увидим… в общем, не увидим ничего хорошего.
Средний русский человек, наш современник, в большинстве случаев глубоко несчастен.
Несчастен не в каком-то романтически-литературном смысле, не «от разбитого сердца» или «от того, что унижена национальная гордость русского народа» — на такие возвышенные страдания у него обычно не остается сил. Все проще: ему все время хреново.
Он ест дерьмо. Он одевается в дерьмо. Он смотрит дерьмо по телевизору, слушает дерьмо по FM-радио, читает дерьмо в мягких обложках. Со всех сторон его окружают плохо сделанные, неухоженные, некрасивые, неудобные, раздражающие предметы и явления. И сам он таков же — неухожен, некрасив, неудобен для самого себя.
Его молодость длится до двадцати лет. В двадцать пять он начинает расплываться, в тридцать начинает болеть, в сорок выглядит на пятьдесят, в пятьдесят он — глубокий старик, в шестьдесят умирает, перед смертью успев сообразить, что не понимает, зачем вообще жил.
Он нездоров: физически слаб, неловок, с ослабленным иммунитетом, подвержен разным мелким (и не очень мелким) болезням. Скорее всего, ведет очень нездоровый образ жизни. Весьма вероятно, много пьет, или курит, или переедает (или все это вместе). К врачам обращается в двух случаях: когда нужен больничный — и когда уже совсем невмоготу терпеть. От любых болей лечится самовнушением и анальгином, все болезни, до инфаркта и инсульта включительно, старается переносить на ногах.
Он живет в тесной неудобной квартирке, где невозможно побыть одному, где люди постоянно раздражают друг друга просто потому, что беспрерывно друг на друга натыкаются. Он передвигается по большому городу, стиснутый со всех сторон потными телами собратьев по несчастью, если у него нет машины, или каждый день тратя по два-три часа на стояние в пробках — если машина у него есть.
К своей работе он в лучшем случае равнодушен, а скорее всего, ходит на нее, как на каторгу. И неудивительно — труд в современной России устроен так, что работать с увлечением и получать от этого удовольствие практически невозможно.
Его досуг обставлен странными табу: они сильно варьируются в разных социальных группах и даже в разных семьях, но смысл их один — сузить круг возможных развлечений, сделать так, чтобы человек развлекался как можно реже и получал от этого как можно меньше удовольствия.
Дома у него либо грязь и бардак, которые его самого тяжело угнетают, либо постоянные мучительные усилия по «наведению порядка», на каковое — поскольку все в семье работают — элементарно не хватает ни времени, ни сил.
Ему постоянно не хватает денег. Это не всегда связано с реальным уровнем дохода — человек может зарабатывать вполне прилично. Но, сколько бы он ни получал, он всегда будет чувствовать себя нищим. Со всех сторон — из журналов, с телеэкрана, из фильмов и книг — его атакуют образы роскошных вещей, которые ему недоступны, прекрасных мест, где он никогда не побывает, иной жизни, которой у него никогда не будет.
Он постоянно раздражен и переутомлен. Все время чувствует себя усталым. Все время что-то упускает, чего-то не успевает, что-то забывает, куда-то опаздывает, не делает того, что должен был сделать, не выполняет того, что пообещал. Эти невыполненные обязательства растут, как снежный ком, и все тяжелее давят ему на плечи, рождая ощущение загнанности в ловушку и непреходящее чувство вины.
Он беспомощен перед любой властью, будь то милиционер на улице или тетка из ДЭЗа. Он не знает своих прав (и не пытается их узнать), плохо понимает, что происходит в разных учреждениях, и любой контакт с государством вызывает у него тяжелое отвращение.
Весьма вероятно, что он одинок — не по собственному выбору, а потому, что вследствие каких-то физических или психологических проблем никак не может найти себе пару и обзавестись семьей. Если он женат — очень вероятно, что не по сердечной склонности и даже не по расчету, а просто потому, что «надо же на ком-то жениться» (женский вариант: «не оставаться же старой девой»). И не на том, кого полюбил и с кем захотел прожить жизнь, а на том, «кто подвернулся» (женский вариант: «кого удалось затащить в загс»). Велика вероятность, что супруги и не любят, и не уважают, а просто кое-как терпят друг друга.
Семейная жизнь для него — набор обязанностей, и дети — не столько радость, сколько тягостный долг, источник бесконечных трат, забот и, главное, страхов. Ребенок — это постоянная опасность. Он может заболеть, может попасть под машину, его могут избить, искалечить, изнасиловать, убить, посадить на иглу, он может попасть в дурную компанию, связаться не с тем человеком, залететь, не поступить в институт, не получить диплом, не найти себе приличную работу, не выйти замуж, стать таким же несчастным существом, как его родители.
Есть ли у него друзья? Скорее нет, чем да. Возможна какая-то симуляция дружбы: «тусовка», компания бывших одноклассников или однокурсников. Но с кем из этих людей он может откровенно поговорить — не на отвлеченные темы, а о том, что мучает его самого?
Есть ли у него увлечения? Если есть — как правило, они связаны с бегством от реальности. О чем он мечтает? О том, что заведомо не может сбыться.
Есть ли у него то, что называется «духовной жизнью»? Скорее всего, он считает себя православным. Православие его выражается в ношении крестика, крашении яиц на пасху, может быть, в соблюдении еще пары-тройки бытовых обрядов — и более ни в чем. Сам он ощущает в таком отношении к религии нечто сугубо неправильное — и то, что (как предполагалось) должно направлять его в жизни и помогать ему жить, превращается в еще одну невыполненную обязанность, еще один неотданный долг. Еще один груз на сгорбленные плечи.
В юности он еще способен наслаждаться жизнью — секс, громкая энергичная музыка, физиологическое ощущение молодости и здоровья, может быть, какие-то книги, фильмы или хобби. Потом, разумеется, «бросает все эти глупости». В дальнейшем, если появляются дети — возможно, испытывает какую-то радость от них. Пока они маленькие. После тридцати пяти его уже никто и ничто не радует. В том числе и алкоголь — он лишь помогает не думать и слегка приглушает боль.
Он уверен: все это оттого, что денег мало. Вот были бы деньги… Но люди, у которых денег много, живут точно так же. Правда, бытовых проблем у них поменьше — но их с успехом заменяет взаимная грызня, постоянная тревога за собственный «статус» и множество условностей, направленных на то, чтобы как можно сильнее усложнить и изуродовать жизнь богача.
И что же — вот это мы считаем «ценностью» и удивляемся, что ради всего этого русские не спешат на баррикады?
За такую жизнь еще можно цепляться — как нищий цепляется за свои лохмотья. Но отстаивать ее с оружием в руках, ради нее идти на риск и на жертвы… Она этого просто не стоит.
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ?
Вместо того, чтобы обвинять русский народ в трусости и прочих пороках, за то, что он не разделяет наших целей — не лучше ли поинтересоваться тем, чего же хочет он сам?
Что толку соблазнять его, например, изгнанием криминальных диаспор? Все равно, что обещать облегчить неподъемный груз, лежащий на плечах, на одну крупинку. Да, было бы неплохо… но это явно не то, ради чего стоит браться за оружие или даже тратить время на митинги.
Тому, что русские не хотят защищать свою жизнь, за прошедшие двадцать лет мы получили достаточно доказательств. Почему они этого не хотят — думаю, понятно из вышесказанного.
Обращаться к людям с воззваниями, лозунгами, обещаниями и обвинениями, стыдить их, пугать и взывать к их национальному самосознанию — бессмысленно. Этим мы занимаемся уже двадцать лет — и можем заниматься еще столько же, с теми же результатами.
Национальное движение может победить лишь в одном случае: если вместо бесконечных обращений, воззваний, обличений и обещаний сумеет дать русским то, что им действительно нужно. Не «защиту жизни», не «некоторое улучшение жизни» — а другую жизнь. Иное самоощущение, иные модели поведения, иные жизненные принципы, иную коммуникационную среду. Тот, кто присоединяется к националистам, должен становиться другим человеком и начинать жить по-новому.
И это надо не обещать когда-то, в неопределенном будущем, после победы, которой может и не случиться — а сделать уже сейчас.
