2007 год может войти в историю российского Северного Кавказа как год Ингушетии. Стилистика сегодняшних сообщений из самой маленькой северокавказской республики напоминает сводки с фронтов “чеченских кампаний” 1990-х годов.
В ночь на 16 июля 2007 года в центре станицы Орджоникидзевская Сунженского района было совершено убийство 55-летней учительницы Людмилы Терехиной и двух ее детей. Во время похорон жертв этого злодейского убийства 18 июля 2007 года произошел взрыв, ранения получили более десяти человек.
21 июля 2007 года снова в Карабулаке был застрелен главный специалист Министерства по межнациональным отношениям и общественным связям республики Ингушетия Ваха Ведзижев.
Ведзжиев был известным в республике общественным и религиозным деятелем, которому не раз угрожали физической расправой экстремисты.
25 августа 2007 года рядом с христианским кладбищем в Сунженском районе приведено в действие самодельное взрывное устройство. 30 августа произошел взрыв в городе Карабулак в непосредственной близости с базой ОМОНа МВД республики. В том же Карабулаке 31 августа произошла зверская расправа над семьей учительницы Веры Драганчук (сама учительница в отличие от трагически погибшей своей коллеги Людмилы Терехиной осталась жива).
В “день знаний” 1 сентября в Малгобекском районе республики был обнаружен тайник с 80 кг. взрывчатки, а 5 сентября в том же районе было обстреляно подразделение внутренних войск МВД России (ранено 3 человека). Однако это еще далеко не полный перечень диверсий, террористических актов и знаковых убийств “горячего лета 2007 года”.
Впрочем, объективности ради отметим, что “мишенями” в Ингушетии становятся в последнее время не только русские учителя или сотрудники правоохранительных структур. “Земля горит” и под ногами республиканского руководства. Оно в последнее время напоминает гарнизон осажденной крепости. 22 июля 2007 года сайт «Ингушетия.Ru» (ставший в последнее время своеобразным альтернативным поставщиком информации) распространил сообщение о том, что 21 июля около 18 часов вечера в Магасе неизвестными лицами был обстрелян кортеж автомобилей президента Мурада Зязикова. Однако правоохранительные структуры республики опровергли данную информацию: «Пресс-служба МВД РИ заявляет, что подобного факта не было, это вымысел тех, кто пытается дестабилизировать обстановку в республике».
Впрочем, и без этого Мурад Зязиков вместе с близкими ему людьми не раз только в этом году становился мишенью экстремистов. В марте 2007 года был похищен отец заместителя начальника охраны президента Русланбека Зязикова 79-летний Урусхан Зязиков (он также доводится двоюродным дядей главе Ингушетии). В июле 2007 года в селении Барсуки из гранатометов был обстрелян расположенный по соседству с президентским особняком дом самого Русланбека Зязикова.
Очень яркое описание того, как сегодняшняя “ингушская турбулентность” воспринимается на массовом уровне жителями республики, недавно оставил грозненский публицист Лема Мусаев: “Терпение общества на пределе. Напряженность ощущается повсеместно. Даже в отчаянной, на пределе риска, джигитовке ингушских водителей. Многочисленные сотрудники ГИБДД на дорогах не в состоянии справиться с отчаянными лихачами, гоняющими свои авто в нарушение всяких правил и на красный свет… Создается ощущение, что и водители, и милиционеры хорошо понимают, что республика стремительно скатывается к катастрофе, характера которой никто не понимает. На этом фоне хулиганство на дорогах не воспринимается как преступление. Когда каждый день убивают и крадут людей, а преступников никто их не ловит, водители-самоубийцы кажутся невинными шутниками… Утверждения властей Ингушетии, о том что в республике ситуация спокойная и нет основания для беспокойства, в обществе вызывают уже не просто раздражение, а настоящую ненависть. При условии анонимности любой человек расскажет, что президента давно пора отправить в отставку. При этом слова, используемые для выражения этой простой мысли, не подлежат цитированию в виду их не нормативности”.Если оставить за скобками эмоциональный стиль изложения Мусаева, то следует зафиксировать очень важные два тезиса.
Тезис первый. Внутри Ингушетии растут не просто алармистские настроения, а ощущение грядущей катастрофы.
Тезис второй. Никто не знает природы бедствия и не пытается правильно диагностировать нынешнюю социально-политическую болезнь. Впрочем, последний упрек может быть отнесен не только и не столько к представителям маленькой северокавказской республики, сколько к — федеральной власти и масс-медиа общенационального уровня. Что мы в последнее время слышим и читаем об Ингушетии?
Нисколько не упрощая ситуацию, мы можем отметить два подхода к интерпретации событий. Начнем с наиболее простого и несостоятельного. Его суть можно выразить следующей формулой: “В Магасе все спокойно”. Наверное, в президентских кабинетах действительно все и впрямь спокойно. Только вот Ингушетия — это не только Магас, как и Москва — еще не вся Россия. В Ингушетии помимо комплекса правительственных зданий есть еще и Карабулак, и Сунжа, и Малгобекский район.
Однако происходящие события не дают никаких оснований для тревоги представителям высшей власти. В начале сентября 2007 года полпред президента РФ в Южном Федеральном округе (ЮФО) выступил с оптимистической оценкой ситуации на Кавказе. По его словам, с сентября 2004 года (т.е. после Бесланской трагедии) количество терактов на Юге России сократилось на 40%, а во всем мире количество терактов возросло в 1,5 раза. Не совсем понятно, как и кто в ЮФО изучает статистику (даже обидно за земляков). Думается, что сравнивать территорию одного округа размером в 589,2 тыс. кв. км. (такова площадь 13 субъектов российского Юга) и весь мир, совокупная территория и конфликтный потенциал которого много выше (чего стоят только ближневосточный конфликт или конфликты в Индии, Латинской Америке), мягко говоря, некорректно. Да и откуда взялись 40 % (кто эти методики подсчетов составлял?).
В Дагестане именно в 2005–2006 гг. был отмечен как раз рост террористической активности. А какими процентами замерить то, что происходит в Ингушетии сегодня? Гибель Людмилы Терехиной, семьи Веры Драганчук — это тоже свидетельства стабилизации и “укрепления вертикали”? Или это статистические погрешности? В прочем, главной задачей власти полпред считает “не выносить сор из избы”. Методика эта уже была опробована им в Карачаево-Черкесии с Мустафой Батдыевым. Ничего кроме массового разочарования в возможностях именно федеральной власти это не принесло. “Никаких кадровых изменений под таким давлением не будет".
И в самом деле, мы же не США и не Европа. У нас же “суверенная демократия”, в которой не принято оглядываться на общественное мнение, и в которой руководство знает, как лучше для всех. И также искренне считает, что если о проблеме не говорить или трактовать ее в терминах “политического оптимизма”, то все разрешиться благополучно. Главное, чтобы Запад не узнал, и в наши СМИ, не дай Бог, ничего бы не попало. А тот простой факт, что истина нужна нам, а не Западу для принятия адекватных управленческих решений, похоже, просто не приходит в голову.
Еще более оптимистичными в оценке ингушской ситуации являются депутаты Государственной думы РФ. Это и понятно. В условиях “управляемой демократии” слишком велики риски оказаться за бортом будущего парламента. Следовательно, необходима недооценка реальных политических рисков ради создания красивой “картинки”. Именно участие в создании таких картинок становится сегодня главным критерием политической эффективности и гарантией для получения заветного места в партийных списках. “Республика Ингушетия становится одним из самых перспективных и динамично развивающихся регионов Южного Федерального округа”, — считает первый зампред думского комитета по международным делам, замглавы российской делегации в ПАСЕ Леонид Слуцкий. "Особенно быстрыми темпами развивается строительная индустрия: в настоящее время практически вся республика стала большой строительной площадкой…в строительной сфере региона за последнее время отмечен прирост более 70%, а объем инвестиций вырос на 41%. В течение последних 5 лет 14 школ построено и 5 реконструировано”, — заявил депутат 5 сентября 2007 года. А за несколько дней до того была убита семья учительницы Веры Драганчук. Сама учительница не смогла быть на своем рабочем месте 1 сентября. Этот день стал для нее днем траура, а не днем знаний. Так то же будет преподавать детям в новых школах республики, если учителей и их семьи будут убивать с такой интенсивностью, как в летние месяцы нынешнего года? И вообще очень хотелось бы спросить. А сам уважаемый депутат открыл бы свой бизнес в самой успешной республике ЮФО?
Что же касается второго подхода, то его можно определить как безудержный алармизм. Его демонстрируют, прежде всего, журналисты и эксперты. «Полномасштабный ввод войск, уход молодежи в горы и третья кавказская война», — так резюмировал свой комментарий для РБК председатель Исламского комитета, известный политолог и публицист Гейдар Джемаль. В прочем, алармизма в российских СМИ хватает и без Джемаля. Контент–анализ российской прессы не входит в число задач настоящей статьи. Однако пройтись по некоторым заголовкам было бы небезынтересно. “Бочка с порохом”, “Дошли до точки кипения”, «Ингушетия становится новой Чечней». Как это часто бывает с репортажами и заметками по Кавказу, эмоций много, содержательного понимания тенденций явно не хватает. Какая идеология у противников власти в Ингушетии? Национализм? Радикальный ислам? Кто их лидеры, какие движущие силы определяют протестные действия, диверсии, теракты?
В самом деле, на каком основании мы считаем, что Ингушетия превращается во “вторую Чечню”?
Только потому, что политическая турбулентность отличает сегодняшнюю Ингушетию от других российских субъектов? Так эта “турбулентность” не сегодня появилась.
Первым межэтническим конфликтом на территории России был осетино-ингушский конфликт (в 2007 году мы отметим его 15-ую годовщину). Дерзкое и масштабное нападение на Назрань и Карабулак произошло в июне 2004 года. Убийство заместителя главы Сунженского района Галины Губной, курировавшей программу репатриации русских в Ингушетию, случилось в 2006 году.
Между тем, корни многих проблем сегодняшней Ингушетии следует искать и в событиях “черного октября 1992 года”. И к Чечне многие из них не имеют отношения. Вообще же связка Ингушетия-Чечня нередко выглядит явным упрощенчеством и во многих случаях просто “притянута за уши”. Отличается как история Ингушетии и Чечни, так и их нынешнее отношение к России, и положение в России. В годы Кавказской войны XIX века ингуши “отметились” фактически только Назрановским восстанием 1858 года (и само это восстание было направлено не столько против империи, сколько против местной элиты, “афилированной” с Россией). Чеченцы — другое дело, хотя и их массовое втягивание в войну произошло только в 1840-е годы, то есть после Дагестана.
В постсоветский же период ингушские лидеры не выступали открыто с антироссийских и сепаратистских позиций. Приведу для иллюстрации мнение Усама Байсаева, сотрудника правозащитного центра «Мемориал», главы офиса организации в Назрани — на разного рода форумах он открыто называет себя “мирным сепаратистом”: “Дело в том, что Ингушетия всегда была лояльной и спокойной. Они отделились от Чечни, потому что чеченцы на каком-то этапе захотели независимости, а ингуши — нет. При Аушеве, или в первые годы правления Зязикова это была совершенно спокойная республика. Если были ингуши, которые хотели воевать с федералами, они, как правило, уходили в Чечню. Здесь не было организованного сопротивления”.
Зато здесь был целый ворох неразрешенных проблем. Это и проблема беженцев — из Казахстана в позднесоветский период, из Северной Осетии и из Чечни в 1990-е, — и неразрешенный межэтнический спор с осетинами, и общая для всего постсоветского Востока проблема трансформации националистического дискурса в религиозный. Было и массовое разочарование в российской власти. В начале 1990-х эта власть обещала “территориальную реабилитацию”. Но она не просто не выполнила своих обещаний, но и не смогла предотвратить кровавой развязки межэтнического конфликта в октябре 1992 года. Сегодня уже мало кто помнит, что первый президент России получил на выборах 1991 года в Ингушетии практически стопроцентную поддержку без всякого административного ресурса.
Конечно, идея “территориальной реабилитации” утопична в теории и взрывоопасна на практике. Но на Кавказе данное слово слишком дорого стоит. За невыполнение оного приходится платить сожженными БТР-ами и гибелью наших солдат. А если сложные проблемы еще и не решать, при этом игнорируя новые вызовы (тот же исламский радикализм), то количество рано или поздно перейдет в качество.
Добавим к этому такие факторы, как кризис легитимности региональной власти, отсутствие полноценной “обратной связи” с местным социумом, сложную социальную обстановку. Не имея “обратной связи”, власть постепенно превращается в мир, отдельный от ингушского социума, который пытается решать актуальные задачи в силу своего понимания. А потому антивластные действия в Ингушетии гораздо хуже мотивированы с идеологической точки зрения. Сегодня эту “диалектику” мы наблюдаем в Ингушетии.
Во-первых, среди тех, кто бросает вызов власти (и российской, и местной) доминируют не сепаратисты (как это было в Чечне начала 1990-х), и не мотивированные религиозные радикалы (как это происходит в Дагестане сегодня). Есть, конечно, среди “подполья” всякие (и националисты, и религиозные экстремисты). Но база их ширится по другим причинам. Рост сторонников т.н. «ваххабитского подполья» — это не только приход в ряды противников власти экстремистов. Это нередко и протест (социальный или политический) против несправедливости. Как отмечает в своей последней книге «Ислам для России» известный исследователь Кавказа востоковед Алексей Малашенко, «действия власти часто вызывают раздражение у мусульман, лояльных российскому государству (выделено мной – С.М.), но резко негативно относящихся к его методам подавления исламской оппозиции. Власть не делит исламистов на радикалов и умеренных, да и вообще сваливает в кучу всех, кто по тем или иным причинам, расходится во взглядах с вставшими на путь конформизма пастырями традиционного ислама». Среди тех, кто решил для себя бороться против власти, гораздо больше фрустрированных персонажей, нежели искренне верующих “врагов”.
С несправедливостью же власть борется неохотно, а военных и представителей МВД население рассматривает не как представителей федерального центра, а как гарантов сохранения преференций для региональной власти. Проблема же восстановления справедливости и легитимности региональной власти не решаема только в формате «военного усиления». Необходимо лишать привлекательности идеи и лозунги «ваххабитского подполья». А сделать это одними военными демонстрациями нельзя. В этом смысле совершенно прав Алексей Малашенко, когда говорит о том, что адепты радикального ислама «поступают в соответствии с собственной логикой (а не в соответствии с правозащитными увещеваниями — С.М.), чувствуя за собой если не поддержку, то симпатию значительной части общества. Они прекрасно умеют пользоваться лозунгами социальной справедливости, критиковать коррупцию, жуликоватость официального духовенства. И все это подавать в ясной и понятной религиозной оболочке».
А потому задача российской власти — победить «жуликоватость» и коррупцию не только на Северном Кавказе, но и в центре страны. Вопрос же не в том, сколько танков и военнослужащих будет находиться в той или иной республике, а в том, насколько эффективной является российская модель управления Кавказом вообще. Только в этом случае пребывание российских войск на Кавказе будет напоминать не литературные опыты графа Толстого, а атмосферу радушия и гостеприимства.
