Дорогой Борис Вадимович!
В связи с предстоящим выходом в свет моей книги «Загадка николаевской России» я хотел бы поделиться с некоторыми близкими мне, кажется, по духу, людьми своей тревогой. Не знаю как Вам, но мне всё чаще не даёт покоя странная мысль: не ускользает ли от нас в суете каждодневных событий их общий смысл?
Я говорю, конечно, о том, движется ли Россия просто в сторону от столбовой дороги политической модернизации на манер, скажем, Венесуэлы? Или — в тупик?
Сразу же скажу, что я имею в виду под историческим тупиком: период в жизни страны, по окончании которого приходится менять в ней ВСЁ — от материальных основ повседневного бытия до индивидуальной психологии. Начинать жизнь, иначе говоря, с чистого листа, признавая тем самым, что десятилетиями страна шла в никуда.
Другое дело, что новый тупик может быть и вовсе не похож на предыдущий, сталинский с его «социализмом в одной стране», который мы все помним. Скорее, судя по всему, походить он может именно на тот, старинный, что поразил страну при Николае I с его Православием, самодержавием и народностью, все подробности которого я очень тщательно описал в своей книге. В конце концов, два из трех исторических тупиков, в которых оказывалась на своём тысячелетнем пути Россия, проходили именно под этим, артикулированным в николаевскую эпоху девизом.
Вот и такой авторитетный наставник молодежи, как декан социологического факультета МГУ В. И. Добреньков, уверен в том, что страна движется именно по николаевскому пути. Во всяком случае, полагает он, по его словам, своей обязанностью уже сейчас воспитывать студентов в духе «государственности, православия и народности».
Правда, на первый взгляд может показаться, что в формуле Добренькова не достает важного компонента николаевского девиза, «самодержавия». Но всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с историей николаевской России, знает, что это иллюзия. Ибо, как сказано было в изданном по высочайшему повелению рескрипте Министра народного просвещения, провозглашенная им (и повторенная Добреньковым) «народность», как раз и состояла «в беспредельной преданности и повиновении самодержавию». Как видим, принципами Добреньков отнюдь не поступился: говорит государственность, подразумевает самодержавие.
* * *
Так или иначе, если имеем мы сейчас дело лишь со сравнительно краткосрочным, пусть «венесуэльским», отклонением, к чему, как я понимаю, склоняются, в отличие от Добренькова, многие либеральные мыслители (преимущественно экономисты, по-прежнему свято верящие, что «надстройка» неукоснительно следует за «базисом»), от него достаточно просто отмахнуться рассуждением в духе «вот слезем с нефтегазовой иглы — и всё встанет на своё место».
Но что, если Добреньков прав и наши дети действительно обречены на затяжной тупик, который может, как знаем мы из собственного опыта, длиться целые поколения — с непредвидимыми последствиями?
В первом случае, соответственно, поведение здравомыслящих граждан диктовалось бы необходимостью просто перетерпеть. Понятно, следовало бы готовиться к неминуемому кризису, вызванному «отторжением» от иглы. Ну и, конечно, беречь детей от разлитого в воздухе «добреньковского» угара. Но надежда, что после кризиса наступит и для России нормальная европейская жизнь, оставалась бы. (Я называю её европейской лишь потому, что в современной Европе никого мучащие меня сегодня вопросы давно уже не волнуют: она оставила их позади вместе с кошмарами прошлого, от которых избавилась еще два поколения назад).
Но что делать во втором, «тупиковом» случае, который перетерпеть невозможно?
* * *
Вот своими соображениями о том, как можно было бы предотвратить этот «второй случай», я собственно, и хотел с Вами поделиться. Тем более, что как у историка России у меня есть все основания утверждать, что Добреньков, который имеет об этой истории, боюсь, лишь отдаленное представление, торопится. Ибо далеко не все «отклонения» от столбовой дороги политической модернизации, случавшиеся в её прошлом, сколь бы серьезны они ни были, непременно заканчивались историческими тупиками.
Я знаю три случая, когда этого не произошло. Назовем их незавершенными или «прагматическими» диктатурами. Одной из них было правление великого князя Василия III (1505–1533), другой диктатура Павла I (1796–1801), последней, наконец, царствование Александра III (1881–1894).
Четыре столетия — длинный перегон и ни одно из этих «отклонений», естественно, не походило на другое. Кроме разве того, что все они были одинаково жестоки и реакционны и все казались современникам концом света. Но сам уже факт, что диктатуры эти почему-то не завершились провалами страны в затяжные исторические тупики, заслуживает, согласитесь, обсуждения. Более того, это, возможно, самая значительная из загадок, которые еще предстоит разгадывать российской историографии. Должно же на самом деле быть какое-то объяснение тому, что в трех из шести случаях «отклонения», в половине из них, страна не провалилась в исторический тупик.
Не можем ведь мы попросту вычеркнуть из истории, что после диктатуры Василия ожидала еще Россию Великая реформа 1550-х и что сумела эта реформа сделать традиционный Судебник своего рода протоконституцией страны, юридически ограничивавшей власть монарха, русской Magna Carta, если хотите. Тем более, что уже два поколения спустя, в 1610 году, вылилась она в первый среди великих держав Европы полноформатный проект конституционной монархии, который, даже по словам такого скептика, как Борис Николаевич Чичерин, «мог полностью изменить вид русской истории».
Не можем мы также игнорировать ни стремительное сближение с Европой, последовавшее за диктатурой Павла, ни конституционный проект Сперанского, ни декабристскую попытку силой освободить крестьян и ввести в стране ограниченную монархию. И разве не то же самое произошло после диктатуры Александра III? Разве не сопровождалась она конституцией Витте, осуществившей, наконец, триста лет спустя, мечту реформаторов 1550-х, и столыпинскими реформами («вторым освобождением крестьян»), и Государственной Думой? Откуда, спрашивается, все это взялось? И как это объяснить? Ведь бросает эта загадка прямой интеллектуальный вызов как туповатому экономическому детерминизму ведущих либеральных идеологов, так и «тупиковому» энтузиазму Добренькова.
Конечно, мы еще поговорим об этом подробнее. Пока что предложу лишь гипотезу. Не может ли быть, что все три «прагматические» диктатуры не завершились историческими тупиками из-за одного простого обстоятельства? А именно из-за того, что ни одна из них не сумела создать национальную идеологию, противопоставлявшую страну Европе? И тем более превратить свои политические предпочтения в апофеоз «особого пути России» (так стал он называться после того, как немцы изобрели свой Sonderweg)? Ни одна из этих диктатур не сделала из отечественной истории, пусть поначалу летописной, инструмент национальной политики, вместо науки о прошлом. И по одной уже этой причине не погрузила страну в затянувшийся на десятилетия тупик развитого национализма.
Не случайно ведь, наверное, что впервые начали переписывать в России летописи при Иване Грозном после окончательного поражения нестяжателей и триумфа воинствующей иосифлянской церкви. Что при Николае I история стала официальным инструментом государственной политики, нестяжательское православие было напрочь забыто, а иосифлянское снова выдвинуто на первый план, отрезая страну от Европы. И тот же ведь дух воинствующего иосифлянства с его непреходящей мечтой о Третьем Риме превосходно уживался в идеологической аммуниции СССР с официальным интернационализмом и атеизмом. А уж о том, что «переписывание истории» достигло в советские времена апогея, и напоминать неловко. Короче, переиначенный на русский лад Sonderweg стал родовой чертой всех «тупиковых» эпох в истории России.
Если гипотеза верна, то вопрос о том, почему «прагматические» диктатуры так и остались незавершенными, становится из неразрешимой загадки проблемой идеологической, касающейся способности культурной элиты страны, будь то нестяжателей в XVI веке или либералов в начале и в последней четверти XIX противопоставить идеологии развитого национализма европейскую идентичность России. Другими словами, если верна гипотеза, исчезает фатализм — будь то либеральный или «тупиковый». Появляется выбор. И оказывается, что зависит этот выбор от нас.
* * *
Так или иначе, однако, совершенно независимо от решения нашей загадки, никуда не уйдем мы от насущного факта, что непредсказуемость будущего страны, постоянный выбор между двумя прямо противоположными путями, преследующий ее на протяжении столетий, по-прежнему с нами и сегодня.
Есть, наверное, люди, которые припишут мою тревогу по поводу этой затянувшейся непредсказуемости гипертрофированному историческому воображению. Может быть, и так. Но вот я вспоминаю знаменитого в своё время (и непоколебимо, кстати, лояльного правящему режиму) коллегу Михаила Петровича Погодина, который еще на исходе николаевского «особого пути» в 1854 году постулировал даже более страшный выбор, стоявший, по его мнению, тогда перед страной, погруженной в тот самый «тупиковый» мир развитого национализма, о котором мы только что говорили. Вот его приговор: «Рабы славят её порядок, но такой порядок поведет её не к счастью, не к славе, а в пропасть».
Конечно, Погодин ошибался. Страна была тогда еще достаточно здорова, чтобы преодолеть николаевский «особый путь». Но достаточно ли здорова она сейчас (после еще более кошмарного и затянувшегося на три поколения советского «особого пути»), чтобы избежать предсказанной полтора столетия назад пропасти? Как бы то ни было, любой историк подтвердит Вам, что гипертрофированным воображением Погодин отнюдь не страдал.
* * *
Другой вопрос, как избавилась от своих кошмаров Европа, в особенности Германия, страна с двумя, некогда насмерть враждовавшими религиями и с двойственной, как и у России, политической культурой. Каким образом утвердился в ней общенациональный консенсус, согласно которому единственно возможным для страны считается движение в сторону политической модернизации (что, отвлекаясь от институциональных сложностей, означает в конечном счете самое элементарное: гарантии от произвола власти)? Это, конечно, отдельная тема. Здесь скажу лишь, что, похоже, именно благодаря этому консенсусу и не терзают сегодня Германию иллюзии «особого пути», несмотря даже на то, что именно она и была родиной этой идеологии.
Просто почему-то считается, что если есть гарантии от произвола, всё остальное («счастье и слава») приложится, а если их нет, будущее становится таким же, как сегодня у России, — непредсказуемым.
* * *
Есть у меня и еще один единомышленник. Не знаю почему, но мне разговор о европейском консенсусе всегда приводит на ум великолепную метафору Юрия Михайловича Лотмана. Говоря об отличии российского прошлого от европейского, он однажды заметил, что русская история меньше всего напоминает ему пассажирку поезда, плавно катящегося к месту назначения, скорее странницу, которая бредет от перекрестка к перекрестку, всякий раз выбирая путь заново.
Слов нет, любая метафора хромает, как говорил в свое время разжалованный ныне генералиссимус. Непонятно, во-первых, откуда взялось это отличие. А во-вторых, — и это главное, — вовсе не плавно катился к своему месту назначения европейский поезд. Были, как мы знаем, у него и заминки, и откаты назад, и даже катастрофы, порою ужасные. Самое важное, однако, Лотман угадал верно: «место назначения» (если, разуметь под ним гарантии от произвола) у европейского поезда было.
Само собою, и русская история-странница, выбирая на своих «перекрестках» путь, тоже порою угадывала правильно. Выбрала же она в конце XVII века путь Петра, положив конец московитскому «особому пути» и не дав тем самым России уподобиться Оттоманской империи. Правильно выбрала она маршрут и после Николая, снова отвергнув «особый путь» и предотвратив таким образом ужасавшую Погодина пропасть. Но, честно говоря, случалось это не часто.
Согласитесь, что хрущевская оттепель после сталинского «особого пути» едва ли походила на Великую реформу Александра II. Да и после наступившей за этой реформой «прагматической» диктатуры Александра III опять ведь выбрала в начале ХX века история-странница «особый путь», обрекая тем самым на гибель культурную и политическую элиты постниколаевской России, а страну — на три поколения жизни в историческом тупике. Тогда ведь впервые и выяснилось, что, собственно, имел в виду под «пропастью» Погодин.
И каково же, Вы думаете, мне наблюдать за тем, как аналогичная роковая подмена гарантий от произвола «особым путем» снова, судя по декларациям не одного лишь Добренькова, происходит сегодня в России?
* * *
Впрочем, это долгая история, а письмо, я вижу, затягивается. Ведь то, что сказал я до сих пор, нужно еще и доказать. Не метафорами же, будь то Лотмана или Погодина, такие серьезные вещи доказываются. На самом деле попытке объяснить отличие русского прошлого от европейского посвятил я 2000-страничную трилогию Россия и Европа. 1462-1921, которую мужественно взялось опубликовать, пусть и отдельными томами, издательство «Новый Хронограф».
С другой стороны, не сделать даже попытки доказать это принципиальное отличие я тоже не могу. Просто потому, что живого ведь места не оставят от моего текста коллеги-конформисты, как в очередной раз показало обсуждение фрагмента трилогии в журнале Неприкосновенный запас (№51, 2007). Просто не волнуют их вопросы, с которых начал я это письмо, и нет прощения тем, кого они волнуют.
Короче, если предложенный здесь сюжет не столь Вам интересен, чтобы разбираться еще и в исторических основаниях моей тревоги, на этом я, пожалуй, и закончу. Будем считать, что опасениями своими я с Вами поделился. Я знаю, что обещал больше. Я и написал больше. И в случае, если ответы на поставленные в начале письма вопросы волнуют Вас, в отличие от моих оппонентов по дискуссии в Неприкосновенном запасе, сделайте милость, откликнитесь. И я пошлю Вам также вторую и третью части этого письма.
С искренним уважением, Александр (Львович) Янов.
