Управление угрозами

Наблюдаемое отсутствие положительной динамики в отношениях России с Западом, опасения новой "холодной войны" толкает к необходимости срочного переосмысления происходящего. Срочного уже потому, что завтра может быть поздно, поскольку события примут инерционное развитие. Отсутствие позитивной подвижки на последних встречах высокого уровня означает на самом деле только одно: откат, поскольку между встречами на высшем уровне отношения Европы и США с Россией в последнее время постоянно сносит течением назад…

Но вот куда это "назад"? И назад ли, или может быть "вперед", коль скоро у нас теперь такое будущее? Разговоры об "угрозе возобновления конфронтации" следует начать с основательной методологической подготовки, дабы не запутаться в трескучих фразах, с избытком заполонивших СМИ.

Ключевое слово здесь, конечно, не "холодная война" — для новой "холодной войны" без труда найдется при желании и другое имя и даже другое определение, — а "угроза". "Угроза" — это нечто предельно реальное, что существует не только в политике.

Но что такое вообще "угроза" применительно к политической действительности?

Во-первых, отметим, что понятие "угроза" имеет крайне ненадежную "метафизическую" основу. Свойство предмета или явления "представлять угрозу" очевидно, не носит имманентного, присущего ему "по праву рождения" характера, а является весьма условным. Действительно, то, что с точки зрения одной шкалы ценностей оценивается, как "угроза", с позиции иной оценки может оказаться, наоборот, "шансом". Также как о "собственности" трудно говорить в метафизическом ключе без привязки к конкретной юридической системе, так об "угрозах" в политической жизни трудно говорить без привязки к определенной системе ценностей.

Во-вторых, — весьма запутаны психологические аспекты, связанные с перцепцией (восприятием) угроз вообще. Здесь надо иметь в виду одно теоретическое соображение, относящееся к области человеческой психологии и теории вероятностей одновременно: угроза, даже самая страшная, воспринимается таковой только до тех пор, когда она выглядит достаточно вероятной. Вообще любая угроза воспринимается человеческим сознанием "интегрально" — как некая сумма субъективно оцениваемой вероятности реализации угрозы и степени возможного ущерба. Причем это суммирование происходит сложным и пока недостаточно изученным путём. Может быть, экспериментальная психология в будущем позволит более точно определить закономерности такого суммирования, а пока нам придется иметь дело с достаточно расплывчатым понятием "степени угрозы". Степень угрозы — это интегральное восприятие угрозы в индивидуальном или общественном сознании. Даже смертельная, но маловероятная угроза может быть воспринимаема, как "низкая", и мало волновать тех, которых это должно касаться. В то же время угроза достаточно вероятная, но не серьезная по своему характеру, может полностью отвлечь внимание на себя.

Так, большинство людей продолжает спокойно ходить по тротуарам, не обращая внимания на то, что им на голову может упасть кирпич и убить. При этом этих людей волнуют куда менее опасные угрозы: увольнения со службы, провала на экзаменах и т д. Никто однако не доказал, что подобный способ ответа на угрозы является наиболее эффективным, поэтому, ответ на угрозы национальным интересам может существенно отличаться от того, что подсказывает человеку его подсознание.

Однако в таком серьезном деле, как национальная безопасность, решения невозможно доверять подсознанию без риска катастрофического падения эффективности. И даже если угрозы практически невероятны, политикам все равно приходится планировать свои действия так, как будто они вероятны, то есть, на практике исходить из их возможности, при этом учитывая свои собственные возможности по их предотвращению. Примерами подобных угроз могут быть — угроза тотальной войны с превосходящим противником, опасность экологической катастрофы и т. д.

Так, например, открытое вооруженное нападение стран НАТО на России крайне маловероятно. Однако военные усилия, совершаемые Россией в предположении, что он вероятен — необходимы, чтобы гарантировать: то, что не должно произойти, действительно не произойдет. Без изложения этой тонкости народу трудно объяснить, почему предпринимаются столь высокие усилия для предотвращения опасности, которая даже по официальной версии "невероятна"…

Отсюда непосредственно вырастает основная проблема предотвращения любой угрозы и противодействии ей: разрыв между принципами рационального менеджмента угроз и "врожденной", зачастую иррациональной, реакцией общества на угрозы (либо отсутствием таковой). Влияя на сферу политики, "общечеловеческие" и сугубо национальные особенности перцепции угроз приводят к отклонению действий политиков от любой мыслимой модели "рационального поведения". В этих случаях эффективность менеджмента угроз снижается.

На практике угроза может быть осознана обществом, только если она в глазах общества "реальна", то есть — общество оценивает вероятность её реализации достаточно высоко. По мере того, как степень вероятности угрозы уменьшается, задача её предотвращения сходит с общественной повестки дня. Отсюда следует, что в реальной политической жизни никакая значимая угроза обществу не может быть устойчиво сведена к нулю. В частности классическая политическая задача "предотвращения войны" содержит в своей постановке неустранимое противоречие с человеческой психологией.

Низкая степень ожидания угрозы, ослабляя естественные защитные силы общества, очевидно, способствует реализации угрозы. Общество, меньше всего ожидающее угрозу, в наибольшей степени ей подвержено. СССР распался — опасались других угроз, повторения Чернобыля, ядерной войны в Европе, восстания мусульманских окраин и их подавления. Однако случилось именно то, чего меньше всего ждали.

Отсюда следует, что ни к какой из будущих войн, "горячих" или "холодных", невозможно подготовиться. Война, к которой все стороны "достаточно хорошо подготовлены", как правило, не случается вообще. Вместо них случаются другие… Пример: США готовились к войне с СССР, а им пришлось десятилетиями воевать в джунглях Вьетнама. СССР ждал войны с Англией и США, а пришлось воевать с Германией и т. д. Теперь, после Чечни и Беслана, Россия особенно тщательно готовится воевать с террористами, однако следующая война может быть совсем не с террористами, а с "союзниками по антитеррористической коалиции". Она может быть не "горячая" или "холодная", а вообще иная…

Другое дело, что, как было уже отмечено, кроме онтологии здесь имеется ещё и глубокий пласт семантики. Как следует из библейской мудрости, не следует молодое вино наливать в старые мехи, ибо они не выдержат. И если новая "холодная война" всё же начнется, она, во-первых, скорее всего не будет так называться, а во-вторых — будет в чем-то отличаться от классической Холодной войны 50-60-х. Так, что у тех, которые её либо готовили, либо "проворонили", всё же останутся достаточные формальные основания снять с себя ответственность. Тасование названий родственных явлений — вообще один из любимейших приёмов "оживления политики", равно как и ухода от ответственности…

Но вернемся к задаче предотвращения войн. Даже угроза "тотальной" ядерной войны не может быть полностью устранена из пространства угроз: любая слишком "успешная" попытка полного устранения этой угрозы приведет к ослаблению общественных процессов и сил, борющихся против этой угрозы, и на следующем этапе приведёт к её возрастанию. Таким образом, мир, в котором отсутствует угроза войн, даже самых разрушительных, есть утопия… Этот вывод в ещё большей степени касается так называемых "войн будущего", когда границу между войной и миром, между враждебными действиями с применением оружия и без вообще трудно провести.

Следующее важное обстоятельство — это характер реакции на уже осознанную угрозу. Здесь в человеческом поведении также перемешаны крайний прагматизм и иррациональные, выработанные в ходе эволюции, бессознательные реакции. Угрозы, которые осознаются, как такие, с которыми все равно невозможно бороться, "вычеркиваются" из списка угроз вообще. Тем не менее, вся эта "каша" имеет более-менее рациональное внешнее объяснение: действительно, какой смысл рассуждать о вероятности того, что к Земле может приблизиться астероид размером с Луну, или о том, что может потухнуть Солнце? Все равно пока что человечество справиться с такими катаклизмами не в силах. Поэтому гораздо целесообразней считать такие угрозы практически несущественными. Занятие предотвращением угроз, которые (на данном этапе) все равно невозможно устранить или снизить, только отвлекло бы имеющиеся средства от противодействия тем угрозам, которые все ещё управляемы. Это, однако, не означает, что не надо думать о возможности предотвращения таких угроз в будущем…

В сфере политической эти соображения становятся определяющими: здесь вообще невозможно оценить вероятность той или иной угрозы "объективно". Ни о какой формуле подсчета процентной вероятности не может быть и речи в политическом мире, где события крайне неоднородны (степень вероятности по определению имеет смысл только для полностью однородных событий). Поэтому любая оценка вероятности угрозы может носить исключительно практический, прагматический смысл. На самом деле даже когда говорят о вероятности, имеют в виду интегральную оценку "степени угрозы". В сфере политики "высокая степень" угрозы означает высокий возможный ущерб при наличии практических способов и возможности выделения средств на её предотвращения. Отклонение от этого принципа оценки будет приводить к снижению эффективности борьбы с угрозами либо из-за неправильной оценки ущерба, либо — из-за неверной оценки своих возможностей.

Естественно, оценку "ущерба" от угрозы можно вести только с точки зрения конкретной идеологической позиции, являющейся проекцией соответствующей системы ценностей в сферу политики. Таким образом, принципы эффективного управления предполагают, что ни о какой "эффективности вообще", — "абсолютной", "внеисторической" и "внеполитической", — нет, и не может быть. Эффективность, прежде всего, предполагает наличие определенной системы ценностей. Только последняя способна ответить на вопросы: "что хорошо и что — плохо?", "что есть "приобретение", а что — "потеря?". Без наличия определенной системы ценностей об эффективной борьбе с угрозами, как и вообще об "эффективной политике", невозможно рассуждать даже теоретически.

Как следствие, оценка степени и "вероятности" угроз должна зависеть от системы ценностей, которая предполагается, "по умолчанию" либо открыто. Это, конечно, касается и любой экономической политики. Другое следствие: политика, эффективная с точки зрения одной системы ценностей, может оказаться совершенно неэффективной с точки зрения другой.

Коль скоро оценка угроз имеет модальную природу, встает вопрос и о модальности практического ответа на эти угрозы, в частности — о его национальных и культурных особенностях. Говоря о различиях в реакции на глобальные угрозы (например, в США по сравнению с Россией), следует прежде рассмотреть вопрос о "модуляторах" реакции. Близкая оценка степени угрозы ещё не означает одинакового ответа на неё и вообще какого-либо активного действия. Факт, что один и тот же человек может в разные периоды своей жизни по-разному отвечать на одни и те же угрожающие ему обстоятельства. Реакция зависит как от эмпирического опыта, так и от его переосмысления и аранжировки в виде "философии", "идеологии" и других форм сознательных "принципов" и неосознаваемых "архетипов" человеческого существования.

Даже при сходном характере перцепции угроз, в мире и в частности, у разных наций наблюдается совершенно разная степень толерантности угроз. Чем выше степень толерантности, тем выше должна быть опасность, чтобы общество/государство на неё начало реагировать.

Вопрос о национальных особенностях реакции на угрозу не освещен ни в классическом 10-томном исследовании Вильгельма Вундта "Психология народов", ни, насколько известно автору, в кросскультурных исследованиях последующего века. Однако уже на рубеже ХХ и ХХI веков ряд прорывных работ в области психогенетики показали наличие статистически достоверной связи (хотя и достаточно слабой) между готовностью индивидуума идти на риск и генетическими вариантами нервных медиаторов. Кроме того, была установлена география и расография распространения соответствующих генных аллелей, показавшая отличие генного состава соответствующих аллелей генов, отвечающих за готовность идти на риск. Найдены некоторые различия в этом плане между монголоидными и европеоидными популяциями Евразии. В любом случае эмпирических исследований, направленных на подтверждение или опровержение гипотезы о наличии этнических особенностей в этом отношении у русских, насколько автору известно, не проводилось.

Однако, существует устойчивое мнение, что русских отличает высокая степень толерантности к опасностям и угрозам, что русский не двинется с места, пока не почувствует, что, как сказано: "объяли меня воды до души моей" (Йона, 2-6). Также известная "надежда на русское авось" — это фактически высокая толерантность к опасности, только выраженная в несколько иных выражениях… Впрочем, эти особенности русского национального характера, обычно считаемые "неизменными", давно стоило бы перевести из разряда "извечных архетипов" в категорию "отживших пережитков", и начать с ними последовательную общественную борьбу. Для этого хорошо бы разобраться в причинах.

Из предполагаемых причин такого положения дел: и частая низкая самооценка, и почти классически бесспорный "русский фатализм", как часть народной философии. Так, любая активность предполагает убежденность действующего актора в том, что его усилия не будут напрасны. Поэтому вера в независимую от человека "предопределенность", ведет к ослаблению активной реакции на угрозу, к предпочтению "пассивной готовности" принять угрозу. Концентрация усилий на борьбе с угрозой вытесняется идеей подготовки к страданиям и "страстотерпению".

Также высокий статус "идеального мира", безусловно имеющий в русском национальном характере ортодоксальные корни, передался в утрированном, вырожденном виде светской или поверхностно-религиозной части общества и так называемой "интеллигенции". Вне тесно связанного с ним религиозного контекста, делающего поведение сбалансированным, "стремление к безусловному идеалу" обращается общественным перекосом: с всеобщим презрением к необходимости ликвидации "профанных", будничных угроз, и концентрацией всех усилий лишь на угрозах "мирового масштаба".

По сравнению с русскими американцев, наоборот, отличает необычайно низкая толерантность к угрозам: даже небольшие угрозы его благополучию способна вызвать истерическую, часто несоразмерную степени угрозы (с точки зрения русского) реакции. Эта реакция с позиции русских традиционных ценностей абсолютно неадекватна. С этой точки зрения американцы — своего рода "племя людоедов" с атомной бомбой. Если в России разговор об угрозе человечеству вызывает лишь реакцию в плане "как это можно понадежнее предотвратить", американцы задумываются о другом: как это можно получше использовать.

Угроза уничтожения человечества для американца — не столько повод начать бороться за её устранения, сколько ещё один способ обеспечить себя "сытой и здоровой пищей". Вероятно, США и далее намерены шантажировать мир ядерным апокалипсисом, чтобы добиваться для себя всяческих экономических, юридических и моральных преференций. В этом состоит наиболее серьезное, на наш взгляд, отличие американской цивилизации от русской — отличие глубокое и "ценностное", противоречие, которое вряд ли удастся когда-нибудь устранить за столом переговоров.

Следует привыкнуть, что опасности — являются интегральной частью политического мира и не могут быть устранены никакими средствами без его разрушения.

Отказываться принимать риски, связанные с различными внешними угрозами, означало бы попытку помещения нации в "стерильное", безрисковое состояние, какое невозможно сделать без новой изоляции. Пережитки советского сознания иногда заставляют нас делать исключение для некоторых видов рисков, которые мы пытаемся устранить любой ценой, идя на большие жертвы. Однако столь односторонний "менеджмент рисков" не может быть эффективным, и должен уступить место холодному политическому расчету, который отталкивается от целостного понимания национальных ценностей. Следует привыкнуть, что риски составляют интегральную часть мира, и одновременно — часть стратегии выживания в этом мире. А значит, отказывать себе в праве идти на риск означает подвергать себя ещё большему риску. Это касается и таких, ещё с советских времен табуированных для рационального рассмотрения, "рисков", как риск большой ядерной войны.

Об этом правиле следует помнить и тогда, когда в Кремле начинают говорить о решимости предотвратить "новую холодную войну" — явно или неявно предполагается, что ради этого России следует пойти на значительные жертвы. Однако прежде чем это делать, следовало бы сперва перейти к рассуждениям в стиле "экономической эффективности" и подумать об эффективности таких вложений, холодно калькулируя возможные размеры приобретений и потерь, а также — степень рисков. Повторюсь, всякий расчет интересов может быть сделан лишь в рамках определенной системы ценностей, без которой невозможно понять, что есть "потеря", а что — "приобретение". В отношениях с Европой и Западом вообще России так не хватает холодного расчета своих интересов и эффективного управления угрозами. Мешает этому — заиделогизированный характер взаимных отношений и постоянный безосновательный "трёп" об "общих ценностях".