Русское будущее: в защиту этнонационализма

Если в 1990-е гг. тема национализма была третьестепенной, то в 2000-х она оказалась всё более и более актуальной. Помимо активизации различных движений, называющих себя националистическими, и все новых социологических данных о популярности националистических лозунгов среди населения РФ, национализм прорвался и на уровень высокой политики: он стал составляющей идеологии некоторых думских фракций, а президент страны огласил одну из его версий в качестве чуть ли не официальной. Свой «Русский проект» заявила основная партия власти, а один из важнейших представителей кремлёвской элиты В. Сурков в своей книге «Национализация будущего» чётко прописал: «Суверен-демократический проект относится к числу допускающих будущее, и не какое-нибудь, но отчетливо национальное» [Сурков]. Курс В. Путина на формирование и утверждение «российской нации» вызвал многочисленные дискуссии в самых разных средах.

Однако актуализация темы национализма сталкивается с целым рядом проблем, которые мало знакомы другим народам бывшего СССР. В России нет своей традиции националистической мысли: дореволюционная оказалась уже мало актуальна и подзабыта, советской не было в связи с проведением ленинских принципов национальной политики, а новую приходится формировать почти с нуля. При этом российское общество вынуждено преодолевать некоторые устаревшие штампы советской мысли и осваивать огромный фонд научной литературы на тему нации и национализма, который появился в послевоенное время на Западе.

В осмыслении феномена национализма ведущее значение приобрела англоязычная гуманитаристика. В ней к концу века прочно утвердились такие парадигмы осмысления нации, как модернизм и конструктивизм, то есть представление о том, что появление наций связано с эпохой Нового времени (и преимущественно с XIX веком), и что нации сознательно конструируются элитами. Ещё в 1940 годах Ганс Кон сформулировал понимание «национализма как первичного, формирующего фактора, а нации — как его производной» [Kohn, 1945]. Для большинства исследователей природы наций это утверждение стало аксиомой: «Нация возникает с того момента, когда группа влиятельных людей решает, что именно так должно быть» [Eriksen, p. 105]. И в этом плане особенно важным представляется как раз то, что эта «группа влиятельных людей» понимает под «нацией», как она представляет себе её природу и свойства.

А в этом вопросе никогда не бывает согласия, что мы и можем наблюдать сейчас в России. Как пишет К. Вердери, «следует рассматривать нацию как символ, а всякий данный национализм — как имеющий множество значений, выдвигаемых в качестве альтернатив и оспариваемых различными группами, которые маневрируют, пытаясь застолбить своё право на определение символа и его легитимирующие воздействия» [Вердери, с.299]. От того, как будет проходить дискуссия о природе нации в современном российском обществе, напрямую зависит то, каким это общество будет завтра. Представление о том, что формирование нации — в той или иной степени задача будущего, утвердилось в большинстве работ участников современных российских дискуссий, но вот взгляды на то, какую нацию надо создавать, часто диаметрально противоположны.

И здесь можно выделить два важнейших фактора, определяющих ход мысли диспутантов: это, с одной стороны, наследие старосоветских структур социологической мысли, и, с другой, западная литература на эту же тему. В последней общим местом, идущим, опять же, ещё от работ Г. Кона, стало деление национализма (и, соответственно, его продуктов — наций) на два вида: гражданский и этнический (или же: западный и восточный, волюнтаристский и органический, территориальный и культурный). Образцами первого вида признаётся Франция и США, второго — Германия и центральноевропейские страны. Ещё одним важнейшим свойством западной мысли о нации стало довольно жёсткое разделение понятий о нации и об этносе. Этнологические и нациологические исследования настолько расходились друг с другом в предметах изучения, что развивались раздельно. Вопрос о соотношении национального и этнического является ещё мало исследованным, хотя работ на эту тему появляется в последнее время всё больше.

Советской науке до её поздних времён обе эти характеристики были чужды. У нас сформировалась крупная этнологическая школа (даже школы), но исследования нации и национализма были во многом заморожены официальным признанием сталинского определения нации, данного им ещё в 1913 году. Согласно нему, «нация есть исторически сложившаяся общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры» [Сталин, с. 296]. Такое определение (не учитывающее, кстати, утверждений самого К. Маркса о буржуазной природе наций) во многом элиминировало различия между национальным и этническим и тормозило исследование модерной природы наций. Сохранило оно своё влияние и по сей день. Вот, например, «Современный словарь иностранных слов», изданный в Москве в 1999 году, приводит в статье о нации именно это сталинское определение. Не меньшее влияние оказала и государственная идеология послевоенного времени: из понятия немецкого «национал-социализма» было фактически изъято определение этой идеологии как «социалистической», но оставлена её характеристика как «националистической». Последнее привело к практическому отождествлению национализма с нацизмом и ставило табу на неидеологизированном подходе к этому предмету.

Между тем, западная нациологическая мысль привыкла к довольно чёткому разграничению этих понятий: если национализм понимает нацию или как сообщество, организованное на основе политического принципа гражданства (гражданский национализм), или как сообщество, организованное на основе общности языка и культуры (этнический национализм), то нацизм предполагает биологические основания нации, кровно-генетическое определение национальности. Различие столь принципиально, что и исследование идеологий национализма и нацизма также составило различные области научной мысли.

Советская традиция отождествления нацизма и национализма оказала огромное влияние не только и не столько на научную общественность, сколько на массовые представления об этих идеологиях. Если у нерусских народов сохранялись (и во многом поддерживались) свои традиции националистической мысли, благодаря чему эти народы очень быстро вернулись к ним в конце 1980-х — начале 1990-х гг., сделав их официальными идеологиями новых независимых государств, то для русских национализм оставался табуированной идеологией, ассоциировавшейся главным образом с «фашизмом», с гитлеризмом. В национализме виделась в первую очередь абсолютизация кровно-генетической темы, биологизаторского восприятия человека и обществ.

Это совмещалось с сохранившемся господством в сознании советского дискурса «национальности» как преимущественно биологической характеристики, наследуемой от родителей по факту рождения и никак не связанной с культурой, языком и социальной средой обитания человека. Это понятие, введённое в нашу жизнь Конституцией 1936 года, законсервировало взгляды ещё самых ранних исследований природы этничности и их теоретических систематизаций, причём главным образом как раз немецких и английских, то есть именно тех представлений о биологической природе народов, на которых и была основана нацистская мысль. Понятие этноса, как и его отличий от нации, ещё толком не было сформулировано, благодаря чему мы до сих пор склонны обозначать «национальностью» то, что в современной гуманитаристике обычно называется этничностью.

Биологизаторское представление о свойствах «национальности» закрепило в сознании русских те структуры мысли, от которых Запад отказался после Нюренбергского процесса, наложив на них в своей культуре очень жёсткое табу. Стоит оговориться, что сама эта мысль о биологической национальности так же имеет западное происхождение и никак с русской традицией осмысления русскости (как церковно-конфессиональной общности) она не связана. Однако она происходит из той традиции западной мысли, которую позже там же признали преступной.

По сути, русские — это один из последних народов на европейской части света, который сохраняет, в сущности, нацистские представления о характере народной целостности. Русским по сей день свойственно рассуждать о «русской крови», о том, что, например, «я наполовину татарин, а на четверть еврей», «у меня есть немного немецкой крови» и т.д. Часто можно видеть, как вполне русский по культуре человек определяет себя как представителя другой национальности только на том основании, что таковы были по паспорту его предки и в нём течёт «нерусская кровь». Он признаёт родным свой «национальный» язык, даже если знает на нём лишь несколько слов (или того меньше), он смотрит на русскую культуру как на чужую. Культура, язык, идентичность для него полностью определяются его «кровью», его биологической наследственностью.

Чисто нацистская структура мысли не оборачивается повсеместной комплиментарностью к нацистской идеологии только в силу принципиального отрицания тех выводов, которые в ней запечатлены: о необходимости соблюдать чистоту крови, о большем качестве крови той или иной «национальности», о необходимости структурировать социальную и политическую жизнь общества, исходя из соображений о биологическом преимуществе своей крови и определяемых ею физических и культурных признаках, т.д. Это отрицание основано на свойствах исторической памяти, в которой победа над нацистской Германией является важнейшим событием истории, определяющим самосознание и идеологическое позиционирование. В этом плане представляется тем более опасной кампания по дискредитации подвига народа во Второй Мировой войне — убери гордость за эту победу, и уберёшь важнейший препон перед развёртыванием нацистской структуры мысли о «национальности» в полноценный нацизм. Опасность русского нацизма, как и нацизма других народов, живущих в России и рядом с ней, — не выдумка «либералов», она очень реальна.

Однако её реалистичность основана не на «русской ксенофобии» или «великорусском шовинизме», которые присутствуют в нашем обществе ещё в зачаточном виде, — несравнимо меньшем, чем у народов западнее и южнее нас. Она основана на той нацистской структуре социального мышления, которая, кстати, свойственна современным «борцам с фашизмом» часто ещё в большей степени, чем тем, с кем они борются. Аргументация своей нерусскости на основании того, что «во мне столько кровей понамешано!» или «я же полукровка…» чаще всего встречается как раз в нашей либеральной среде. Это «многокровие» видится залогом толерантности, близости к вожделенным образцам западного либерализма, однако нигде на Западе этническую толерантность не обосновывают, подсчитывая проценты «национальных кровей» в своём организме. Миф «национальной крови», родившийся там в XIX веке и нашедший полноценное воплощение в идеологии нацизма, был и, к сожалению, остаётся важнейшей чёртой мышления нашего народа. Падение Советского Союза ничего в этом не изменило.

Эта структура мысли теперь налагается на новые споры о национализме, придавая им весьма своеобразный вид. Восприятие этничности как социобиологической категории, наравне с пришедшим вместе с западной политической культурой осознанием необходимости строительства своей нации, приводит к постулированию «гражданственных» основ будущей нации и призывам к ликвидации аспектов этничности в политической сфере. Выработанные на Западе леволиберальные концепции «политической нации», лишённой этнических оснований, некий идеальный тип французской или американской наций, стали спасительной соломинкой для власти в условиях наглядного роста националистических настроений в обществе и сохраняющегося господства биологических понятий национальности.

Первые официальные декларации государственной идеологии на основе «гражданского национализма» прозвучали ещё в 1994 году, когда в послании президента Б. Ельцина ФС РФ указывалось, что национальные проблемы будут «сглаживаться на основе нового, заложенного в Конституции понимания нации как согражданства» [Ельцин, с. 48-49]. С приходом В. Путина и дальнейшей актуализацией темы национализма концепция новой политической нации на основе российского гражданства стала действительно актуальной и обсуждаемой. Главным оппонентом этой идеологии объявляется «этнонационализм», говорить об опасности которого стало хорошим тоном. За гражданским проектом закрепляется понятие «российский», за этнонационалистическим — «русский». Фактически, это противостояние можно рассматривать как противопоставление «российского» как связанного с государственностью РФ и «русского» как уходящего в далёкое прошлое этнического показателя. Примечательно, что речь идёт не о противопоставлении национализма и нацизма, а о дилемме двух видов национализма, выделение которых стало классическим для западной послевоенной нациологии.

Однако стоит вглядеться в систему обоснований такого противопоставления. В ней я бы выделил два основных направления. Одно из них в целом соответствует по своим аргументам современным западным диспутам о характере и предпочтительности того или иного вида национализма. Это свойство лишь небольшого числа гуманитариев, внимательно ознакомившихся с иноязычной этнологической и нациологической литературой, вошедших в контекст её проблематик. Другое направление — наиболее распространённое, господствующее. В нём происходит причудливое совмещение идеи о двух видах национализма с социобиологическими понятиями об этничности. В результате теряется граница между этнонационализмом и собственно нацизмом, против этнонационализма приводятся аргументы общенационалистического свойства, направленные против нацистской идеологии. Этнонационализм становится чем-то вроде «полунацизма», «почти нацизма». И обоснование необходимости строительства нации именно как согражданства выводится напрямую из антинацистских соображений.

Взглянем на статьи таких активных сторонников гражданского национализма, как С. Кара-Мурза и С. Маркедонов. В этих работах подобный ход мысли проявлен с достаточной определённостью. В них идёт речь о выборе между «приоритетом крови» и «приоритетом гражданства». При этом с «приоритетом крови» ассоциируется именно этнонационализм: «”Русский ответ”, построенный на этнонационалистическом принципе … не кладёт конец диктату “крови” и биологическому пониманию нации, а лишь развивает их» [Маркедонов 2001]. Отождествление этнонационализма с нацизмом достигает того, что даже такую сознательно нацистскую организацию как РНЕ С. Кара-Мурза называет «самым организованным до настоящего времени русским этнонационалистическим движением» [Кара-Мурза, Альтернативный проект]. С. Маркедонов резюмирует: «А значит, оптимальная российская национальная политика — это не строительство «русского государства», а формирование политической нации (определяемой как гражданское сообщество, а не биологическое явление)» [Маркедонов 2007].

Примечательно, что для такого хода мысли не свойственно призывать к полному уничтожению этничности, но лишь к выведению её за рамки сфер публичной политики. С. Маркедонов подчёркивает, что гражданский национализм «вовсе не отрицает этническую принадлежность и не зовет сменить ее на политическую» [Маркедонов 2007]. «В данном случае речь идет не об ассимиляции. Этническая идентичность должна сохраниться, но ее рамки необходимо строго ограничить социокультурной сферой (школы, ансамбли, литература и т.д.). В политико-правовой сфере "культу этничности" должен быть положен конец» [Маркедонов 2001]. То есть, Маркедонов предлагает, создав «гражданскую нацию», оставить этничность, являющуюся для него именно биологическим явлением, для сферы общественной жизни, призывает к «вытеснению этничности из политики в сферу культуры». Можно представить себе индифферентное к этничности государство, в котором в школу детей принимают на основании «биологической этничности»: берут кровь на генетический анализ, меряют линейкой черепа и т.д. На тех же основаниях строится и вся культурная жизнь общества… Видно, социобиологическое мышление играет с «гражданским националистом» злую шутку. С. Маркедонов говорит об «освобождении от диктатуры пятого пункта» [Маркедонов 2001], но сам же хочет закрепить его принцип (понятие советской «биологической» национальности) и на будущее. Интересный вариант предлагает С. Кара-Мурза, утверждая, что в Российской империи и в СССР «существовало ядро — русские как имперская (державная) нация — которое и определяло главные культурно-цивилизационные признаки всего сообщества» [Кара-Мурза, Альтернативный проект], но теперь русские должны опять стать этносом внутри иной — гражданской — нации. Гражданская нация видится как индифферентная к «этнической крови» в политике, но сохраняющая её значение в остальных сферах жизни общества.

Важно ещё раз подчеркнуть, что такое социобиологическое мышление, выводящее этничность (национальность) из «крови», было свойственно социологической мысли середины XIX — середины XX века, но даже тогда не было абсолютно господствующим, а в наше время является скорее эпатажно-оригинальным. Даже советская этнология в послевоенное время отошла от такого взгляда на этничность. Вот как один из главнейших советских этнологов Юлиан Бромлей описывал в статье 1970 г. характер споров о природе этноса в советской науке: «Так, одни авторы в качестве главных признаков этого рода называют язык и культуру; другие добавляют к этому территорию и этническое самосознание; третьи указывают, кроме того, на особенности психического склада; четвертые включают также в число этнических признаков общность происхождения и государственную принадлежность; пятые усматривают сущность этноса в особенностях психических стереотипов» [Бромлей 1970]. Среди этих пяти позиций только в одной значится «признак общности происхождения», который, впрочем, также нельзя принимать как именно биологический. Сам Ю. Бромлей указывал, что «уже давно обращено внимание на то, что ни один из элементов этноса (например, язык, обычаи, религия и т. п.) не служит непременным дифференцирующим этническим признаком» [Бромлей 1970]. Замечу, ни о каких биологических категориях речи нет. Этнос он определял через «общие относительно стабильные особенности языка и культуры» (Бромлей 1983, с. 57), главным в его определении считал признак устойчивости этнонима [там же, с. 45-49], а абсолютно необходимым этническим признаком признавал этническое самосознание, выраженное в самоназвании (Бромлей 1973, с.157; Бромлей 1983, с.45]. В ещё одной работе Ю. Бромлей указывал, что «практически этнос существует до тех пор, пока его члены сохраняют представление о своей принадлежности к нему» [Бромлей 1971, с.25]. Как видим, представления о характере этноса у мэтра советской примордиалистской этнологии были крайне далеки от рассуждений об этнической «крови».

В послесоветский период отечественная этнология перешла к конструктивистским, и даже инструменталистским теориям этничности, также не имеющим ничего общего с биологизаторскими подходами. Все 1990-е гг. в журнале «Этнографическое обозрение» шла дискуссия по теории этноса и этничности, начатая статьями В. Тишкова и С. Чешко. Среди различных новых концепций этничности, от объективистских (например, определение этноса С. Арутюновым как «сгустка инфосвязей», общности, образующейся при достижении определённой критической плотности внутренних информационных потоков [Арутюнов]) до субъективистских (например, определение Е. Колпаковым этноса как «группы людей, продолжающей сознавать свое единство после того, как они уже перестали составлять некую общность, в которой это сознание сформировалось» [Колпаков, с.19]), критерии крови и генетической наследственности не рассматривались. Нынешний директор Института этнологии и антропологии РАН В. Тишков определяет этничность как «комплекс чувств, основанных на принадлежности к культурной общности» [Тишков 1994, с. 65].

В западной этнологии есть серьёзные различия по национальным школам. Этнология романоязычных народов (особенно французская и итальянская) рассматривает этносы как догосударственные общества, существование которых в обществах развитых просто не предполагается. Трудно поговорить с французским учёным, например, об этническом самосознании во Франции XVI века — для него этнос является неоперативной категорией для рассмотрения столь развитых обществ. Понятно, что и категория «этнонационализма» используется только для описания движений освобождения от колониальной зависимости африканских (к примеру) племён. Во многом с этим связано и некоторое внимание к расовым различиям в этническом мире, так как они играют немалую роль в родоплеменных обществах.

Иная ситуация сложилась в англоязычной этнологии (к ней же можно добавить и немецкую, и западнославянскую). Здесь этнос и этничность — важнейшие понятия для описания реальности, в том числе — и современного Запада. Да, здесь присутствует своё социобиологическое направление (наиболее известный его теоретик Пьер ван ден Берге [Van den Berge]), однако оно выделяется своей оригинальностью и, одновременно, маргинальностью на общем фоне этнологической мысли. Основной парадигмой западной этнологии стал взгляд на этносы как на формы социальной организации культурных различий. Окончательную формулировку такой подход получил в работах Ф. Барта, однако теперь он видится и в подходе к этносу у многих более ранних исследователей. Наследники межвоенной Чикагской школы рассматривают этносы как формы социальной институционализации ситуативных идентичностей, в связи с чем, в русле «символического интеракционизма», предмет исследуется как различные стратегии поведенческих реакций на эти отличия. Здесь речь идёт о «свободном выборе каждым своей идентичности» (Р. Парк). В объектив исследователей попадают и расовые группы в мультирасовых обществах, но здесь биологическая данность рассматривается как повод для реакции на «другое», представляющая собой лишь одну из возможных ситуаций, а не как сущностная характеристика этноса. На исследование культурных границ направлено внимание и учёных Манчестерской школы, делающих упор на исследовании ресурсной конкуренции различных социальных групп, обретающих «этничность». С позиций самого Ф. Барта и его последователей, первична вообще не этничность, а граница, вокруг которой идёт процесс дихотомизации культурного содержания посредством этнодиффиренцирующих признаков [Барт].

Для американского антрополога Брэкетта Вильямса этнические группы вообще не предшествуют нациям, а наоборот создаются в результате строительства наций как культурно единообразных сообществ, когда термином «этническое» начинают обозначаются группы более низкого по сравнению с большинством статуса [Williams]. Представители инструменталистского направления рассматривают этносы только как группы, сознательно созданные посредством различных властных стратегий «этническими предпринимателями» с теми или иными практическими целями. Представители Венской школы исторической этнографии отрицают существование общеисторического феномена этничности даже для западной культуры, показывая, что «быть членом «этнически названной» группы в четвёртом веке было, несомненно, совсем иным, чем быть членом группы с тем же именем на два или три столетия позже» [Wood, p.298], при этом этносы выступают как «исторические процессы» [Pohl]. Наиболее близкое позднесоветским описаниям этносов определение мы можем найти у одного из немногих западных исследователей, сознательно поставившего себе задачу проследить связи этносов и наций, Энтони Смита: этнос — это «общность людей, имеющая имя, разделяющая мифы о предках, имеющая совместную историю и культуру, ассоциированная со специфической территорией и обладающая чувством солидарности» [Smith, p.30]. Этносы как биологические общности, обладающие своей «кровной» сущностью — почти нонсенс для современной западной, да и отечественной, этнологии.

Общее происхождение, на важность которого часто ссылаются те, кто видит этносы биологическими организмами, действительно часто обозначается как очень важная сторона этничности, но не как формирующая его, а как необходимый для этнической идентичности «миф об общем происхождении». [Horowitz, p. 52]. Важность такого мифа указывает и такой известный советский / российский этнолог как Юрий Семёнов, определяя этнос как «совокупность людей, которые имеют общую культуру, говорят, как правило, на одном языке, обладают общим самоназванием и осознают как свою общность, так и свое отличие от членов других таких же человеческих групп, причем эта общность чаще всего осознается как общность происхождения» [Семёнов 2003].

У того же Ю. Семёнова есть очень примечательное описание, как в массовом сознании возникает иллюзия биологичности этноса:

«Этнос есть общность социальная и только социальная. Но нередко она понимается не только как социальная, но и как биологическая. И это объяснимо. Члены этноса сосуществуют не только в пространстве, но и во времени. Этнос может существовать, только постоянно воспроизводясь. Он обладает глубиной во времени, имеет свою историю. Одни поколения членов этноса замещаются другими, одни члены этноса наследуют другим. Существование этноса предполагает наследование. Но наследование наследованию рознь. Существует два качественно разных вида наследования. Одно из них — наследование биологическое, через посредство генетической программы, заложенной в хромосомах, наследование телесной организации. Другое — наследование социальное, передача культуры от поколения к поколению. В первом случае принято говорить о наследственности, во втором — о преемственности. Передача этнической принадлежности есть наследование чисто социальное, чисто культурное, есть преемственность. Но в нормальных условиях культурное, социальное воспроизводство человека неотделимо от биологического. Дети наследуют от родителей не только телесную организацию, но и культуру, и этническое самосознание. В результате неизбежно возникает иллюзия полного совпадения социального и биологического воспроизводства, биологического и социального наследования, более того иллюзия производности социального наследования от биологического. Отсюда вытекает представление, что этническая общность в своей основе есть общность происхождения, что этнос есть совокупность людей, имеющих общую плоть и одну общую кровь, что каждый этнос — особая порода людей. Таким образом, социальная по своему существу общность людей осознается как общность биологическая, что находит свое отражение в языке» [Семёнов 2003].

Это хорошее описание свойств мышления «простого человека», но мы имеем дело с формированием государственной идеологии, отправными точками которой являются подобные же мысли.

Есть, правда, и другой вид современного российского гражданского национализма, который условно можно назвать «просвещённым», так как негатив к этническим основаниям нации совмещается в нём с признанием культурно-языковой сущности этносов и построенных на их основах наций. Здесь в последние годы обозначилось два основных направления, различающихся более констатациями и националистической тактикой, чем представлениями о должном характере российской нации. Одно из них берёт начало в словах В. Путина, сказанных им ещё в 2001 году, о том, что в наступившем веке должна появиться новая — российская — нация.

Это признание строительства российской нации как задачи на будущее легло, например, в основу ряда статей и книги «Российская нация. Этнонациональная и гражданская идентичность россиян в современных условиях» (М., 2005) под авторством бывшего сторонника создания русской национальной республики в составе РФ Рамазана Абдулатипова. Абдулатипов обращает внимание на приоритетность этнических идентичностей в современной России и в связи с этим делает вывод о том, что создание российской нации ещё не началось: «В результате, в одном месте во всём виноваты русские, а в другом — чеченцы, кавказцы, мусульмане и другие. Следовательно, это говорит об одном — мы не стали единой нацией, нацией-государством» [Абдулатипов 2003].

Такой подход чужд Валерию Тишкову, утверждающему уже состоявшийся факт российской нации: «Россияне — это свершившийся факт и только малая просвещенность, узколобый национализм или политические амбиции стоят за утверждением о провале проекта гражданской российской нации» [Тишков 2006]. При этом говорится об объективном существовании российской нации, но указывается на отсутствие российского национального самосознания: в России «есть реальное единство при сохранении этнокультурного разнообразия среди россиян, но нет представления о едином народе, его национальных интересах и национальной культуре». В связи с этим делается акцент на необходимости проведения разъяснительной работы, на пропаганду российской идентичности: «Всеми доступными методами нам нужно решительно утверждать российский национализм, имея в виду осознание и отстаивание национального суверенитета и интересов страны, укрепление национальной идентичности российского народа, утверждение безоговорочного приоритета самого понятия российский народ» [Тишков 2006]. В более умеренном виде подобный взгляд свойственен и В. Суркову, утверждающему, что «производство смыслов и образов, интерпретирующих всеевропейские ценности и называющих российские цели, позволит ментально воссоединить расстроенную было нацию, собранную пока условно-административно, на скорую (пусть и сильную) руку» [Сурков].

Общим для Абдулатипова и Тишкова является признание историчности российской нации, того, что Революция 1917 года прервала процесс её формирования, проходивший ещё в рамках Российской империи. Однако утверждения об отсутствии нации в наши дни делает этих идеологов оппонентами. В Абдулатипове Тишков видит скорее врага российской нации, того, кто отрицает её существование: «Ещё одна форма отторжения российского народа и его национальной государственности проявилась среди энтузиастов «формирования» российской нации как проекта для XXI века» [Тишков 2006]. Впрочем, различие кроется скорее в восприятии сущности самой нации: если для Тишкова достаточно утверждения «реального единства» как достаточного основания для констатации факта самой нации, то для Абдулатипова нация дана не столько в объективных связях, сколько в её самосознании, в наличии национальной идентичности как предпочтительной формы лояльности.

Примечательно, что при ярко задекларированном объективистском подходе к российской нации Тишкову одновременно свойственно рассуждение о фиктивности наций и даже об излишности самого понятия о них: «я вообще считаю, что термин «нация» — это вообще такая метафора, которая, к слову, призрак, который абсолютно ничего не означает и не является оперативной ни в политическом, ни в академическом смысле категорией, можно прекрасно без нее существовать. Я думаю, что к этому дело идет». [Тишков 2007]; «Состоя почти из одних исключений, оговорок и противоречий, это понятие как таковое не имеет права на существование и должно быть исключено из понятия науки» [Тишков 1996, с.35]. Кажущееся противоречие между столь различными утверждениями Тишкова разрешается откровенно инструменталистскими заявлениями автора: «Можно только говорить о степени успеха того или иного государства в осуществлении интеллектуально-эмоциональной операции утверждения понятия единой нации среди своих граждан, т.е. о состоянии умов, а не о реальной этнокультурной, социальной и территориальной гомогенности и основанной на этом типологии государств» [Тишков 1998]. То есть для Тишкова утверждения о реальном существовании российской нации — это сознательный фарс, направленный как раз на формирование российского национального самосознания с целью легализации российской государственности в сознании её граждан. При этом заявления Абдулатипова о несформированности самой нации представляются ему излишне объективистскими (недооценивающими фиктивность нации) и как раз мешающими процессу утверждения российского самосознания, смущающими «состояние умов» российских граждан. Таким образом, как мы видим, различия между двумя идеологами касаются скорее тактических сторон, чем сущности самого проекта.

Примечательно, что оба теоретика сходятся на том, что этничность (понимаемая здесь уже как культурная идентичность) должна сохранить своё значение и в новой российской нации. Для Тишкова «речь идет не о том, чтобы из украинцев, татар, евреев, осетин и русских сформировать российскую нацию. Всех … из десяти, из двадцати кучек сделать одну большую кучку. Все кучки остаются, и пусть расцветают, пусть будут равноправными. Но есть формы идентичности надэтническая. Самая важная и по всем опросам показывает, что именно связь с государством и преданность своей стране, и патриотизм российский есть реальность»; «если мы говорим о писателе, литературе и, когда говорят «русская литература», я, конечно, за. И когда некоторые попытались сейчас в новой энциклопедии вводить «российский» — как же вот так, почему не русский, если речь идет о культуре, особенно связанной со словесностью? Эти вещи вполне совместимы» [Тишков 2007].

Примерно то же мы можем найти и у Абдулатипова: «Стратегическая задача для России, всех её народов, не впадая в крайности имперского унитаризма и конфедеративного сепаратизма, настойчиво и мудро собирать Отечество, народ Российский и российскую нацию, сохраняя всё этнонациональное многообразие страны, обеспечивая его самоутверждение и сотворчество на основе принципов демократии и федерализма» [Абдулатипов 2003]. Этничность оставляется для сфер культуры, но — опять же — полностью изымается из политики. Тишкова даже раздражает отсутствие в западных языках различения между «русским» и «российским»: «в принципе, МИД наш должен был бы миру объявить о том, что если речь идет о стране, то это должна быть Россия через «о». И речь идет не о русских в Чечне, «рашен дженерал Лев Рохлин», как это все было, а Лев Рохлин был еврей этнический. И у всего мира складывается впечатление, что русский этнический для бедных чеченцев там значит…это самое» [Тишков 2007]. Проблема здесь состоит разве что в том, что для Запада понятие нации, сосуществующей с этничностями, но никак с ними не связанной, является ещё в большей степени малопонятным, чем для русских.

Наиболее слабое место рассмотренных концепций — их связь с этничностью. Констатируется, что этничность (в биологическом или культурном понимании) при построении российской нации сохраняет своё значение, будучи изъятой