Французские социалисты практически опозорили левое движение, подобно Петэну призвав к капитуляции страны перед лицом новой варварской агрессии. Хотя вряд ли они смогут внятно объяснить, чем толпы афроарабонацистских погромщиков лучше эсэсовских колонн на улицах Парижа.
Но это не частность. С левыми вообще происходит что-то странное. Им, наследникам Великих Революций, оказалось свойственно постоянное пораженчество, постоянное нежелание драться — и в прямом, и в переносном смысле слова. Рожденные Эпохой Просвещения с ее верой в наступление царства Разума, поднимавшие санкюлотов на битву с тиранами Европы, готовые подняться с оружием в руках на защиту любого подвергшегося угнетению народа, создававшие, в неравной (в Западной Европе) борьбе партизанские отряды, дравшиеся с нацистским нашествием, они весь свой прорывной темперамент обратили в бессильную филантропию. На сегодня, похоже, они оказались способны только на одно: делить деньги ненавистной буржуазии и раздавать государственные пособия всем подряд, включая откровенных маргинальных иждивенцев, не желающих работать. Начав когда-то с протеста против паразитов-богачей, они сегодня заняты тем, что видят свое призвание в кормлении паразитов с другого социального полюса.
Абсолютно непонятно, что они сегодня готовы предложить миру, какое устройство, какой порядок, какое будущее.
Когда в мире потерпели поражение коммунисты, казалось, в 1990-е годы, что их эстафету берут социалисты. По континенту покатился "левый марш", в ведущих странах Европы социалисты взяли власть. Казалось, вот-вот, они докажут свою историческую правоту в споре и с правыми, и с более левыми. И все окончилось позором и поражениями. Встав у штурвала, они так и не смогли сказать, куда следует направить корабль цивилизации. Более того, их политика оказалась более правой, чем политика предшественников. Во Франции они уступили даже фашистам, в Англии превратились в сателлитов "американского империализма", в Германии слились с "черными", насмерть перепугавшись союза с вполне безобидными и горбачевообразными остатками хоннекеровской партии, в Италии не смогли соперничать с промафиозной бандой поклонников Муссолини.
Весь свой пафос они свели к безбрежной толерантности, абсолютизации прав всех и всяческих меньшинств, образ угнетенного мускулистого пролетария и крестьянина в их защитной деятельности оказался заменен образом накурившегося марихуаны гомосексуалиста или отвязанного мусульманского бандита. Поднявшись в XVIII веке на защиту права человека на свободу и развитие, они сегодня стали защитниками лишь одного "права" — "права" маргиналов на варварство и вырождение.
Вместо провозглашения идеи создания справедливого и свободного общества они стали глашатаями сохранения пороков нынешнего. В значительной степени, здесь, наверное, играет роль некая историческая старость, связанная с двухсотлетним возрастом.
Но, наверное, корни глубже. За этим вырождением — столетние споры, более чем столетнее внутренне раздвоение левой и социалистической идеи.
Еще в те времена, когда историю социализма, в частности — утопического, еще изучали, принято было разделять утопические учения на две группы: коммунистические утопии (Мор, Кампанелла) и социалистические теории (от Уинстэнли до Сен-Симона и Оуэна).
Первые предлагали людям образ возможного справедливого будущего, абстрагируясь от того, какими путями и кто сможет его создать. Вторые думали о том, как уже сегодня чем-либо его смягчить и улучшить.
Одни думали о том, как изменить мир, другие — о том, как его несколько подправить. Именно это, позже, легло в основу иного классического различения рубежа XIX–XX веков, в известном тезисе Бернштейна, обернувшегося делением сначала на революционную и оппортунистическую социал-демократию, затем, соответственно, на коммунистов и социал-демократов. Одни были носителями утопии, другие — носителями приспособления к существующему миру.
Вообще, в трактовке самого понятия "Утопия" в какой-то момент утвердилось некое ограниченное понимание. Отсылаясь к этимологии "У-Топос" — несуществующее место, традиция стала читать его как "то, чего нет и быть не может". Спора не вызывает первая половина "то, чего нет". Но вторая — абсолютно произвольна. Если чего-то нет, это не значит, что его быть не может. Его, может быть, нельзя создать, а может быть — можно. Недаром некоторые авторы называют утопию "лишь преждевременно открытой истиной".
Профессиональные политологи всегда точно понимали это различие. Вебер, отнюдь не грешивший коммунизмом и утопизмом, писал: "Верно, что политика — это искусство возможного. Но возможное потому и становилось возможным, что стремились к стоящему за ним невозможному". Есть простейший исторический пример: плывя из Испании строго на Запад, действительно нельзя достичь Азии. Но именно потому, что помешает Америка. И когда Колумб попытался сделать такую попытку, он, с неизбежностью, открыл этот новый континент. Хотя сам этого так и не понял.
Современные социалисты Запада утонули в сегодняшнем дне. Они могли двигаться вперед, пока дорогу их социально-защитной политике прокладывали русский коммунизм, точнее — обращенный в будущее ленинизм, как ледокол, расчищавший дорогу в будущее и взявший на себя всю тяжесть проектного движения вперед. Социалисты иногда помогали ему. Но чаще покрикивали и ругали за "издержки" движения вперед, а то и прямо присоединялись к его противникам.
В какой-то момент ледокол, принявший на себя вызовы современного мира, замерз во льдах. Сначала его новые капитаны вполне в духе Бернштейна и социалистов подменили идею создания нового общества (коммунизма) идеей совершенствования старого (совершенствования "развитого социализма"), а затем, и вовсе, при Горбачеве и во главе с ним, корабль бросили.
Но замерзать стал не только ледокол, замерзать стал и очищенный им ото льда путь, по которому с комфортом плыли социалисты, гордясь своим мерным движением вперед. И оказалось, что они абсолютно не способны принять его эстафету, что сами они могут плавать только там, где льда уже нет.
Социалисты оказались не способны даже предложить свое видение будущего, не говоря уже о том, чтобы его создавать. Погруженные в пространство современного постмодерна, из всех европейских гуманистических идей они абсолютизировано наследовали только одну — право каждого жить так, как он хочет. Идею множественности истин. А она, в конечном счете, оборачивается отказом от признания любого прорывного проекта, вообще любой единой ценности и любого мобилизующего смысла. Среди прочего, с одной стороны, это явилось признанием права инокультурных, а по сути — варварских, меньшинств Европы не ассимилироваться в европейскую культуру. С другой — это обернулось и слабостью европейского мира. Утративший смысл своего существования, он ничего не мог противопоставить варварским, но достаточно накаленным ценностям иных, более примитивных культур.
Если признается право каждого молиться по-своему, значит, признается право инокультурного начала на отказ от ассимиляции. И не только признается этот отказ, — просто выясняется, что нет общества, в которое нужно ассимилироваться.
Почему-то оказалось, что лозунг: "Бей евреев и негров!", — нацизм, (что, конечно, справедливо), — а клич: "Жги белых! Смерть зажравшейся Европе!", — незначительные издержки борьбы за национальное освобождение.
И это обозначает иную цивилизационную угрозу. В условиях, когда европейская цивилизация действительно сталкивается с первыми проявлениями нависшей над ней опасности, прогрессисты — и либералы, и социалисты — не проявляют своей готовности и своей способности ответить на новые вызовы. В результате, единственными защитниками европейской культуры становятся ее не меньшие, чем варварский мир, враги — современные ультраправые.
Европа встает перед выбором: покориться миру новых варваров, либо отдать себя под покровительство фашизма, то есть — вызвать призрак собственного варварства.
И это вполне четко обозначает раздел на два типа левого, в данном случае даже не столько в чисто политическом плане, сколько в плане мировоззренческом.
Одна идея — идея сохранения своей сытной жизни. Другая — идея свободы исторического творчества. Да, первое право человека — право на достойную жизнь. Но если отождествить понятие достойной жизни с представлением о защищенности и сытности, человек, по сути, сводится к животному.
Призвание же и сущность человека состоит совсем в другом. В том, чтобы творить мир. От животного, в конечно счете, человек отличается не тем, что ест на скатерти с помощью вилки и ножа, а тем, что имеет нечто, большее, чем его физиологическое существование. Нечто, за что он способен отдать свою жизнь.
И здесь оселок, на котором расходятся два понимания левого начала. Левого, как защиты комфорта всех и каждого, и левого, как человеческого права на акт творения мира, творения своего разумного будущего.
Позорный, вполне мюнхенский и коллаборационистский призыв к капитуляции перед новым варварством, оглашенный французскими социалистами — лишь еще раз выявил проблему кризиса левого движения, отсутствия у него социальной проектности.
И эта новая ситуация ставит вопрос о необходимости реинкарнации левого движения, его способности уйти от абсолютизации "права каждого жить так, как он хочет" к созданию проектных форм бытия. Левое движение в Европе должно быть готово предложить миру не только новую утопию, но и способность драться за утверждение этой утопии.
Создать утопию — это не значит "сочинить сказку". Это значит, во-первых, не признавать существующий мир лучшим из возможных; — а, во-вторых, "принять вызов, согласившись на построение нового мира".
