Пронесясь, не чуя ног, над бездной девяностых, Россия начала медленно и мучительно, но все же приходить в себя. Раскачиваясь и озираясь, словно в тяжелом похмелье над своей вековой бездной, в надежде осознать, наконец, кто она и где. После всех умопомешательств века прошлого, сюжет нынешнего десятилетия можно было бы определить как глобальную (и необходимую!) рефлексию национального самосознания. Актуализируется же эта рефлексия более всего в нескончаемых поисках национальной идеи.
Собственно, поиски эти, как и во времена давних споров западников и славянофилов, идут в двух основных направлениях: либералы, нынешние западники, утверждают, что путь России находится в русле всей европейской цивилизации, а мысль патриотов, наследников славянофилов, так или иначе кружит вокруг известной триады графа Уварова, президента Императорской Академии наук, сформулированной им в 1833 году в докладе царю Николаю I. Формула "естественно-исторического закона развития России", выведенная Уваровым, звучала так: "собственными началами России являются Православие, Самодержавие и Народность, без коих она не может благоденствовать, усиливаться и жить".
Триада Уварова действительно оказалась жизнеспособна и универсально приложима ко многим областям общественной жизни. В зависимости от контекста она могла звучать как: "церковь, монархия, народ", или "духовенство, дворянство, крестьянство", или "поп, царь, мужик", или "За веру, Царя и Отечество". Даже в советской квазиимперии она оказалась востребованной и, за понятным вычетом первого члена, звучала вполне современно: "За Родину, за Сталина"…
Выходит, мудрый граф действительно нашел универсальный закон? Но сегодня, даже ярые защитники уваровской формулы признают, что она оказывается невостребована, непонятна и не актуальна. Живая жизнь не укладывается в безукоризненные аксиомы, и число сторонников графа едва ли превышает количество воцерковленных православных граждан, то есть те самые скромные 3%. В чем же дело? То ли Россию действительно безнадежно сорвало с ее исторических основ, то ли формула графа оказалась не такой уж всеобщей и универсальной.
Не будем торопиться с выводами. Думается, все же, граф не виноват. Ведь даже иностранные исследователи, совсем не сочувственно относящиеся к нам, признавали за тремя составляющими его формулы собственно русское начало. Было бы весьма рискованно с моей стороны обвинять и народ — главный носитель и хранитель своих начал. И хотя нынешние патриоты любят порассуждать о гибели национального духа, выскажу, пожалуй, менее замысловатую догадку: дело, быть может, в самих сегодняшних консерваторах, все еще не готовых справиться с вызовом времени и по человеческому обыкновению ищущих причины своих неудач где угодно, только не в самих себе?
Дело, однако, серьезное. Национальная идея, которая оказывается не близка подавляющему большинству народа, — это нонсенс. Можно ли вообще после этого говорить о каком-то "консерватизме" или "нации"? Не лучше ли выбросить всю эту идейную блажь из головы и, как все нормальные люди доброй воли, побрести нестройной толпой на общий рынок? Собственно, в этом недоумении и пребывает сегодня большая часть народа, который, с одной стороны, осознает себя единой нацией и интуитивно понимает, что не хлебом единым (людей, соотносящих себя с русской православной культурой 80%!), а, с другой стороны, тем же самым чутьем отторгает глубоко религиозные о себе идеи (все те же, увы, 3% воцерковленных православных).
Почему же, обладая "всесильным и верным учением", сегодняшние консерваторы оказываются столь беспомощны? В этом мы и попробуем разобраться. Причина в общем банальна и универсальна для любого времени и места, но прежде чем обозначить ее, зададимся вопросом: а что вообще такое национальная идея?
В высоком смысле (а, говоря об идее, мы обязаны следовать именно ему) нация формируется там и тогда, когда в некоей населенной географической области возникает устойчивое стремление к общему идеалу. Национальная идея есть, таким образом, некий вектор, путеводная звезда нации — всем одинаково ясный (пусть и на разных уровнях) смысл бытия. Это есть, наконец — образ любви, свойственный данной нации. "Прекрасная Франция" или "великая Британия" — в этих самоназваниях манифестирует себя дух народа. Идея — это мечта (или, быть может, память о потерянном рае?), но у каждого народа она своя, ему одному свойственная.
Согласимся, что триада графа Уварова мало походит на мечту. Если она таковой и стала, то лишь в сознании оказавшихся слишком далеко от родных берегов людей. Это и понятно. В ХХ веке русские оказались в духовном смысле "бездомной" нацией, к тому же, разделенной: эмиграции досталась любовь (культура и Бог) вне родины, большевистской России — родина без любви. А после ста лет скитаний вдали от дома, даже камень родной земли вызывает прилив жгучей любви и ностальгии.
Но следует все же признать, что сама по себе триада графа Уварова так же далека от национальной идеи, как небо далеко от земли и как любовь далека от закона. Да и странно было бы успешно развивающейся стране определять свои общественные устои в качестве национальной мечты. Уваров лишь вывел закон, определил государственные основания, о чем и уведомил царя в своем докладе. Но государственные устои — это еще совсем не та заочная область духа, где обитают идеи, это область идеологии, земля идей. Вот об нее-то и спотыкаются сегодня многие добросовестные патриоты, принимая землю за небо и впадая в уныние, видя совершенную неадекватность реальности усвоенным аксиомам…
Но уныние это напрасно, ибо национальная идея вовсе не обязана быть такой уж брутальной вещью в себе, чтобы на все времена и сроки оказаться отлитой в чеканную и неизменную форму. Да и неужели можно представить себе, что тысячу лет назад осознавшая себя нация, лишь в середине Х1Х века явила, наконец, свою главную о себе мысль? Конечно, нет. Заря национальной идеи занималась уже в Киевской Руси и в свободолюбивом демократическом Новгороде, поднималась над Русью с князем Владимиром Красно Солнышко, вспыхивала в слове митрополита Илариона "О законе и благодати", отливалась в святых образах князей Бориса и Глеба и преподобного Сергия, победно сияла над миром великой Рублевской Троицей.
И, наверно, лучше всего умел выразить свое альтер эго сам народ в самоназвании "Святая Русь". Конечно, никогда не существовало в конкретной исторической реальности этой Руси, но речь-то ведь шла об идеальном мире, мире мечты и высших устремлений, мире вневременном, вечном, и уж в пространстве любимых народом духовных стихов дышала она полной грудью. "Земля свят русская" представлялась здесь как вселенная, "всем землям мати", в центре коей стоял "святой Иерусалим-город, всем городам отец" и царствовал в котором "белый царь, над царями царь". А сюжет метаистории этой сказочной страны ("Русь — Тридевятое царство!" — восклицала Цветаева) был удивительно прост и вместе с тем необычайно значителен: "это Кривда с Правдой сходилися, промежду собой бились-дрались…", как определен он в знаменитой "Голубиной книге".
Конечно, между "Святой Русью" и реальным историческим бытием лежала бездна. Но и среди татарщины и азиатской грязи, бесконечной грызни и предательств братьев-князей, зверств опричнины и "переборов людишек", внедряемых царем Грозным, в безнадежном московском "Домострое" и постыдном тягле крепостного рабства жила та же мечта. И воплощалась она в образах великих святых и калик-юродивых и добрых царей (были и такие). И даже в кровавом хаосе революции русскому сердцу слышалась музыка сфер — песня любви и свободы — и грезилась "эра милосердия" и чтобы непременно на всей земле, "ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится…", как верно заметил Достоевский.
Да и неужто пошел бы русский воевать за временное правительство Керенского и всесвятейший синод сиятельного обер-прокурора Победоносцева в скучный и бездарный европейский капитализм? Нет, конечно, плюнул он на него и пошел за мечтой, воскрешающей предков, прямиком в Светлое будущее сквозь кровь и мрак Настоящего…
Именно понимание того идеализма, той несокрушимой силы мечты, "преимущей мир" и ведущей Россию сквозь все ее бездны, заставляло Пушкина отвечать Чаадаеву: "клянусь, что не пожелал бы другой истории, чем ту, которую дал нам Бог…" И, конечно, в это пушкинское "не пожелал бы" нужно включить и наше советское и постсоветское время, не оправдывая, но принимая как данность и бредовые формулы большевиков, и кошмар сталинизма, и варварское буйство свободы ("эх, эх, без креста!").
И смысл существования Руси-России быть может только лишь в том, что всей своей историей она утверждает, что возможна и на земле жизнь как стремление к идеалу (не достижение, но, непременно, стремление): вектор, без которого цивилизация потеряет свой главный смысл, а человек в ней потеряет свою главную о себе Мысль.
И, конечно же, путь этот неизбежно трагичен и катастрофичен, ибо то есть путь над бездной, путь утопающего Петра. Но, оказывается, что только он есть путь человека, как он задуман Богом. Что только "бездны на краю" душа догадывается о своем бессмертии и способна испытать божественное "упоение", сытому благополучному существованию никогда не доступное. Что только риск (как справедливо утверждали экзистенциалисты) делает человека человеком и только на этом пути (как справедливо утверждали святые) можно учиться быть богом. Ибо готовность к риску и есть проявление образа Божия в человеке, ведь и Сам Бог творит мир, рискуя…
Архимандрит Софроний Сахаров, автор книги о преподобном Силуане Афонском, так писал этом: "Бог создавал мир, и главным образом человека, рискуя. Если Человек подлинно свободен, как образ и подобие Бога, то неизбежно мы мыслим, что Бог "в начале" создавал чистую потенцию и всё, что затем следует в судьбах Человека, уже не зависит только от Бога- Творца, но и от свободы каждой человеческой личности….
…Итак, в свободе человека — трагизм всей Истории мира. И Бог, несомненно предвидел эту Трагедию, созерцал её в Своей Вечности… Творение Человека есть тот трагический жест, которым Бог-Отец бросает нас в бездны бытия, вызвав из бездны не-бытия…" (арх. Софроний "Видеть Бога как Он Есть").
Этого-то высокого трагизма бытия и его необходимой творческой свободы и неизбежного риска, связанного с этой свободой не понимает, не принимает и боится как современный гедонизм, превращающий человека в жалкого, жадного до удовольствий кролика, так и всякого рода фундаментализм, стремящиеся подменить живую народную идею тяжелыми веригами закона.
И именно здесь главная причина неудачи всех сегодняшних идеологических проектов в России. Ибо русская идея есть вовсе не идея закона или слепой формы или интеллектуальной формулы, но есть прежде всего "идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно", как писал об этом Иван Ильин: "Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа". "Когда русский человек верует, то он верует не волею и умом, а огнем сердца. Когда вера его созерцает, то она…стремится увидеть подлинное совершенство. Когда его вера желает, то она желает не власти над вселенной (под предлогом своего правоверия), а совершенного качества. В этом корень русской идеи. В этом ее творческая сила на века" (Иван Ильин "О русской идее").
Именно в этом многие современные идеологи расходятся с русской идеей и русским народом. Именно здесь — основа их неудачи. Ибо в глубине души движет ими таки жажда "власти над вселенной", оттого вся народолюбивая риторика их повисает в духовной пустоте, не достигает ни умов, ни сердец, отторгается безошибочным народным чутьем…
В основе всякого фундаментализма лежит страх. В основе страха — недостаток веры. Лишь человек, способный к "самостоянию" (как определял это Пушкин), способен смотреть в небо и лично укореняться в Боге… Человек не уверенный в своей вере, смотрит под ноги — вот природа фундаментализма. Оттого фундаментализм требует кованных, брутальных, всегда неизменных форм, оттого он так боится любого развития и творческой свободы. Оттого он так подозрителен к другому и питается разделением и враждой. И оттого веру он всегда тщится превратить в идеологию. В этом — его главное зло. И эти духовные изъяны тоже видит чуткое народное сердце и потому — отторгает. И здесь глубинная природа всех неудач сегодняшних идеологов, а вовсе не в кознях "либералов" и "жидомасонов".
Замечательный греческий богослов Христос Яннарс, автор известной книги "Вера Церкви", так писал о "лица всеобщем выраженьи" любого фундаментализма:
"Идеологическое и обрядовое понимание церковного Православия неизбежно приводит к возрастанию традиционализма. Вот почему даже сейчас в Православных церквах можно видеть обилие жестко консервативных движений, подменяющих собой истинное Православие. Можно видеть возрождение идеологического анти-западничества, фанатичную оппозицию "экуменическому движению" и недоверие к межхристианскому "диалогу". Эти симптомы, изобилующие в сегодняшнем Православии, в сущности не отличаются от того, что можно равно видеть в Римском Католицизме или в Протестантизме. Морфология и типология этих симптомов может отличаться, но поразительна схожесть характеристик тех людей, кто повсюду составляет традиционализм: то же состояние ума, та же психология, те же стереотипы, те же безжизненные кодификации.
Эта схожесть антропологических последствий показывает общий и основной характер любого традиционализма, его подлинного лица…: это стабильная приверженность эгоцентричным доспехам индивидуальности посредством законнических схем, идеологической убежденности и форм, становящихся идолами; это отказ принимать участие в опыте общения в отношениях, страх взрослости, т. е. боязнь свободы, боязнь риска, который неизбежен, когда предлагаешь себя в жертву любви. В традиционализме можно ясно видеть изменение и извращение границ благовестия Церкви" (Христос Яннарс "Вызов традиционализма").
Страх взрослости, боязнь свободы, боязнь риска, маскирующиеся под суровость и волевую непримиримость, этот железобетонный эгоизм, выдающий себя за приверженность устоям — вряд ли этими чувствами можно сегодня кого-то всерьез и надолго обмануть. Люди, которые не видят вселенскости русской идеи, не могут быть ни в полной мере русскими, ни православными, какими бы "националистами" и "патриотами" они сами себя не называли.
Ибо русская идея не национальна и не интернациональна, она — сверхнациональна. Естественно вырастая из национального, она устремляется к солнцу вечности, видимому всеми и общему для всех. Вспомните Рублевскую Троицу — эту грандиозно-космическую и в то же время мягко-лиричную поэму о всепрощающей и всепримиряющей любви. Вспомните Пушкинский "Памятник" — эту всечеловеческую песнь духа, достигающего своего личного бессмертия и примиряющего в себе всю вселенную.
В сущности, все национальные идеи таковы, все они находят примирение в наднациональном, в идее Церкви, как явлении, по выражению митрополита Антония Храповицкого, в высшем смысле космополитическом — идее братства всех людей, как детей Божиих. (Ту же идею Церкви, в сущности, эксплуатирует и Америка, но лишь бездарно испошляя и пародируя ее, не выявляя, а нивелируя личность в пресловутом индивидуализме и сотворяя безликую общечеловечность в безнациональном "плавильном котле").
Но "русская душа, гений народа русского, — как говорил Достоевский в своей знаменитой Пушкинской речи — может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия… Ибо, что такое сила духа русской народности, как не стремление её в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности?".
И конечно, никакой эгоизм — ни семейный, ни национальный, ни религиозный — культивируемый сегодняшним временем, не способен вдохновить русское сердце (особенно молодежь, наиболее чутко чувствующую ложь всякой идеологии). Зато он находит естественное родство с эгоизмом иного рода. И не случайно на глазах у всех происходит сегодня срастание наших "ультра-патриотов" с олигархами. Происходит просто в силу глубокого их внутреннего родства.
Вот почему, обладая "всесильным и верным учением", сегодняшние консерваторы оказываются столь беспомощны. И не в Уваровской триаде тут дело. Не сомневаюсь, что и идею "Святой Руси" ждет сегодня та же участь — слишком уж глубока пропасть между идеей и исторической реальностью. Да и не нужно поднимать ее на щит. Святость и любовь — гости вообще на этой земле редкие и слишком таинственные, чтобы лишний раз унижать их называнием. Не нужно ни святости, ни любви — хотя бы стремление, хотя бы мечта… "Не надо огня, был бы пепел", как говорил "последний русский святой", Веничка Ерофеев….
И вот еще что. Если внимательно присмотреться к триаде графа Уварова, то можно увидеть, что ее компоненты — Православие, Самодержавие, Народность —лишь своеобразная проекция на общественно-государственном уровне христианской идеи трехсоставности человека — дух, душа, тело. И вот что интересно. Ведь родилась уваровская триада в то самое время, когда Россия была богата своим величайшим святым (Серафим Саровский), величайшим поэтом (Александр Пушкин) и не самым худшим из русских царей, носившем имя особо почитаемого русскими святого — Николая. Не правда ли, это похоже на воплощение русской "троицы" — дух, душа и тело России в самых славных и символичных своих ипостасях? Не сама ли живая национальная идея в виде Святого, Поэта и Царя явилась нам тогда? Идея, не как абстракция ученого и не как догма фундаменталиста, а как сама любовь свободно созерцающего сердца (Иван Ильин).
Не сомневаюсь, что народ наш, если даны ему будут Богом хотя бы пара десятков спокойных лет, еще выскажет не раз и свою о себе идею и сумеет (как это уже много раз бывало в истории) наполнить истинным и глубочайшим содержанием любые государственные и общественные формы своих изобретательных правителей.
И, конечно, вовсе не узкоэгоистическая грызня "либералов" и "патриотов" порукой тому, а тот Пушкинский идеал, та глубочайшая духовная интуиция, то вечное стремление духа (столь свойственное нашему народу), о котором так писал архимандрит Софроний: "Перед нашими глазами совершается невыразимо великое чудо творения мира, творения богов, которое ещё не завершилось. "Завершение" обетовано в грядущем веке….". "…Да, мы брошены трагическим Жестом Бога в бытие, и теперь пред нами сей полёт через бездны; полёт страшный и вместе неописуемо великолепный, влекущий нас своим смыслом, порождающий в нас решительный отказ "принять" смерть. Да, да, нам нельзя остановиться в нашем устремлении к вечному; ещё больше того нельзя нам "обращаться вспять"".
