Предыдущая часть — здесь
В таких словах и признаниях есть что-то от самоощущения «постылого мужа», уговаривающего жену не уходить от него к ветреному любовнику. С подобной риторикой на борьбу с «оранжевой революцией» нашей элите лучше бы было не выходить. Не многим более продуктивны рассуждения в духе православного империализма, — в общем-то, ни для кого кроме отечественных консерваторов они не убедительны. Какая же идея могла бы стать центральной при созидании, а точнее, новом концептуальном оформлении, российского геокультурного проекта? Что действительно может предложить Россия своим соседям в идеологическом, а не экономическом плане?
Я бы назвал возможную стратегию России в Ближнем Зарубежье- «новым евразийством», отталкиваясь от совершенно уникального положения евразийского движения в постреволюционной общественной мысли России. Эта уникальность, по-моему, еще не нашла должного отражения в трудах историков. Для многих евразийство выступает просто синонимом империалистического «антизападничества» со всеми возможными отрицательными и положительными коннотациями, которые заключены для людей разных взглядов в этом словосочетании. С другой стороны, очень часто Евразия «евразийцев» понимается только лишь как геополитическая реальность, заданная некоторыми фундаментальными историческими, этнографическими, географическими и даже климатическими предпосылками — той пространственно определенной совокупностью разнообразных природных и культурных факторов, которую крупнейший геополитик «старого» евразийства Петр Савицкий обозначил термином «месторазвитие». Не отрицая значимость для евразийского комплекса всех этих «структурных» компонентов, я бы хотел обратить внимание скорее на другое: на «проектную» часть евразийства — на тот геокультурный проект, который пытались выстроить сторонники этого движения и с которым они связывали политическое будущее России.
Что касается геополитики, то я бы хотел сослаться на концепцию современного теоретика этой дисциплины Вадима Цымбурского, согласно которому геополитика представляет собой не теоретическую науку в строгом смысле этого слова, а особый род проектной деятельности, нацеленный на переформатирование пространства в зависимости от определенных политических задач. В этой логике этой проектной географии, объединение Франции и Испании под властью Бурбонов могло привести к «геополитической ликвидации» разделяющего две страны Пиренейского хребта, а тесный союз Англии с Соединенными Штатами при мягком отходе от него континентальной Европы возродил к «геополитической жизни» пролив Ла-Манш. Разумеется, точно такую же конструкцию представляет собой и «Евразия» «старых» евразийцев (хотя, не являясь крайним конструктивистом, я считаю возможным задаваться вопросом о культурно-исторических и физико-географических причинах появления именно на данном пространстве «евразийского» проекта) — она представляла собой продукт «видения» конкретного пространства через призму определенного набора проектных предпосылок.
Этот набор характеризуется вовсе не только «имперством» и даже не столько «имперством». «Имперство» в высшей степени было присуще оппонентом евразийского движения, как слева — сменовехововство, так и справа — белогвардейский активизм. Однако евразийцев нельзя спутать ни со сменовеховцами, ни с людьми, подобными Ивану Ильину или Петру Струве. Ни те, ни другие не руководствовались стремлением выделить Россию из пространства колониальной экспансии мировых держав, противопоставив ее как колониальному центру, так и колонизуемой периферии глобальной системы. Тем более, не ставили они перед собой задачу геокультурной критики иерархического разделения мира на периферию и центр, на цивилизацию и варварство. Сменовеховцы на раннем, по крайней мере, этапе их развития, поддерживали большевиков просто как силу, которая — вопреки или же как раз благодаря коммунистической идеологии — способствовала восстановлению национального могущества России. Правые имперцы, не принимавшие такого «безбожного» могущества, как правило, надеялись на новое встраивание России в колониальный порядок на правах одного из его столпов. Всякая игра с «мировой революцией» была для них исключена полностью, даже если за «мировым порядком» проглядывала некая хищническая «мировая закулиса», стремящаяся к расчленению и колониальному захвату самой России.
Так, для Ивана Ильина, автора самого этого термина «мировая закулиса», последняя играла какую-то двойственную роль — одновременно ведя колониальную игру и готовя расчленение России, низвержение старого колониального порядка, «втайне сочувствуя «освобождению малых народов»». За полвека до Найла Фергюсона Ильин предсказывал безрадостные последствия «деколонизации»: «Что будут делать все эти Сиамы, Пакистаны, Ираны, Сирии, Египты, Тунисы, Абиссинии, Нигерии и Камеруны, если Европа и Соединенные Штаты предоставят их на волю судьбы и случая? Что будет с их «национальным подъемом», с их «политической независимостью», с их «демократизацией»?» Понятно, что настрой Ильина совсем не евразийский.
Однако по своему государственническому (и в какой-то мере изоляционистскому) пафосу евразийцы резко отличаются и от философов типа Георгия Федотова, своеобразного антипода Ивана Ильина в эмигрантской публицистике. В знаменитой статье «Судьбы империй» Федотов признал неизбежным крах старых империй, и в том числе грядущий распад Советского Союза. Однако он посчитал надежным преемником безнадежно устаревшего европейского колониального миропорядка новый Pax Atlantica, куда в качестве национального государства когда-нибудь сможет войти и Россия. Прочность этого окаймляемого США и атлантическими структурами нового постколониального порядка Федотов, очевидно, переоценил.
Из этого беглого сравнения видно, насколько оригинально по своим исходным проектным предпосылкам евразийство, предлагавшее свою — государственническую — альтернативу как старому колониальному, так и новому, уже просматривающемуся в очертаниях Лиги Наций, порядку. «Важнейшим фактом, характеризующим национальные условия Евразии, — писал Петр Савицкий в рецензии на книгу Николая Трубецкого «Европа и человечество, — является факт иного конструирования отношений между российской нацией и другими нациями Евразии, чем то, которое имеет место в областях, вовлеченных в сферу европейской колониальной политики, — в отношениях романо-германцев и туземных народов. Евразия есть область некоторой равноправности и некоторого «братания» наций, не имеющего никаких аналогий в междунациональных соотношениях колониальных империй». Я полагаю именно в этих словах Савицкого, которые бы не смогли написать ни Устрялов, ни Ильин, ни Федотов, выражена самая суть «евразийства» и дано лучшее определение Евразии. Евразия — это пространство, свободное от глобальной иерархии, это не империя в старом смысле, а многонациональное сообщество, в котором нет политического разделения между привилегированными и непривилегированными народами. И, может быть, еще более точно, Евразия — это обозначение особого способа постколониального перехода, на который не отважилась помимо российской ни одна другая колониальная империя Нового времени.
Ведь действительно Россия даже в нынешнем своем виде представляет собой совершенно специфический государственный проект. Как мне уже доводилось писать в соавторстве с Сергеем Градировским, Россия явилась единственной империей в XX веке, устранившей, еще в период нахождения у власти Временного правительства, все виды дискриминации подданных по национальному или религиозному принципу, предоставив всем народам, входящим в состав Российской империи, равные избирательные права. Вообще, поразительно, насколько безболезненно было уничтожено политическое неравноправие народов империи в самом начале процесса демократизации в 1917 г. Фактически начало этому процессу было положено создателями избирательного закона 1906 г., который обеспечил представителей неправославного населения империи правом голосовать и быть избранными в Государственную думу. Причина такой легкости кренилась в том, что Россия упорно не желала сознавать себя «колониальной» империей, аналогичной Британской или Французской: на такой позиции в начале века — особенно в период обострения отношений с Англией в конце XIX столетия — сходилось практически все русское общество — от монархистов до крайне левых. Именно поэтому провозглашение политического равноправия всех народов империи до сих пор кажется нашим согражданам совершенно естественным актом, своего рода восстановлением попранной исторической справедливости, при том что ни на что похожее не отважились даже французские социалисты в период нахождения у власти Народного Фронта в 1930-х годах.
Разумеется, геокультурный проект, заложенный в основание советской Евразии, оказался в полной мере неосуществим — его безусловное выполнение привело бы к исчезновению русской нации (и, что более важно, русской православной культуры) в ситуации демографического спада, наступившего в конце XX века. Распад Евразии (и возникновение «Острова России) в какой-то форме был, видимо, неминуем. Однако трансформации XX столетия, с новоевразийской точки зрения, могут рассматриваться как тот выкуп, который была вынуждена заплатить наша страна за выход из колониального миропорядка, в том числе и в его утверждающейся на наших глазах неоколониальной версии. Вот именно эту «территорию свободы», свободы от проклятия глобального неравенства, и защищает сегодня Россия. И для удержания этой территории более всего опасны призывы самоотождествиться с неоимперским гегемоном (по мысли разнообразных приверженцев теории «либеральной империи»), его смиренными подопечными (согласно «либеральным глобалистам») или же мировым революционным подпольем (как того хотят идеологи радикального интернационализма).
Надо сказать, что российский геокультурный проект имеет практически всю политическую инфраструктуру для своей реализации — в виде конфедеративного по сути устройства Содружества независимых государств и федеративного строя самой России. Нужны только люди, которые были бы способны влить в это совсем не дряхлое тело новые силы и новую жизнь.
