Подоплека и хронология «Русского марша» — действа, активно прорекламированного в неофициозных СМИ и вызвавшего столь заметную реакцию у кремлевских и московских властей, — известны достаточно хорошо, и нет смысла к ним возвращаться. Судя по сугубо внешним показателям, с учетом одноименных маршей по всей стране, данная акция в итоге не вышла за рамки манифестации «узкой группы энтузиастов».
Но важнее другое. Стал ли «Русский марш» переломным моментом в процессе формирования полноценного национального или общегражданского движения? Стал ли он индикатором становления русских как политической нации? Обозначил ли он начало качественно нового этапа в становлении того, что называется «русским национальным движением»?
Ответ на все эти вопросы будет скорее отрицательным. Выступление группы политизированных интеллигентов и интеллектуалов, а также небольших групп поддерживающих их молодых активистов едва ли может считаться «прорывном моментом» в процессе самоопределения русских как нации.
Однако и впадать в тотальный нигилизм, отрицая всякую способность русских в частности и россиян в целом к политической самоорганизации, на взгляд автора, было бы большим преувеличением. Попробуем разобраться в том, почему в своем нынешнем воплощении «Русский марш» не вызвал и не мог вызвать сколько-нибудь масштабного общественного резонанса.
Первая (и практически лежащая на поверхности) причина относительной неудачи «Русского марша» — отсутствие у набирающего силу «нового русского движения» социальной инфраструктуры в виде сети гражданских объединений в центре и на местах, способных налаживать неформальную коммуникацию и мобилизовывать его потенциальных сторонников по городам и весям России.
Потенциальная массовая опора этого движения — средний класс России — был атомизирован и криминализован в эпоху Ельцина, его потенциальное здоровое ядро («советская интеллигенция» и слой ИТР) — деклассированно еще на заре 90-х годов. Современный же средний класс России, пережив период жесточайшего «противоестественного отбора» ельцинских времен, находится в состоянии своеобразного «политического анабиоза» и связывает свое благополучие с относительной стабилизацией времен Путина, не являясь субъектом протестных настроений и сколько-нибудь глубокой социально-политической рефлексии.
Национальное же движение традиционного для России «патерналистско-мобилизационного» типа, способное в конечном итоге объединить вокруг себя представителей самых разных социальных категорий, просто невозможно в силу того, что разрушена традиционная опора всех русских национальных движений и государственности — деревня. Как следствие, традиционные для России патриотические лозунги и императивы мертвы, и «новое русское движение» складывается в качественно новых условиях, которые не до конца осмыслены его инициаторами.
Последние так и не смогли сформулировать язык для обоснования «русского проекта», отвечающий особенностям мироощущения и мировосприятия постмодернистской аудитории, о чем неоднократно писал С. Г. Кара-Мурза. Последнее было особенно ярко видно во время недавних теледебатов между А. Прохановым и «ангажированно-пламенным» обличителем коммунизма, роль которого столь блистательно исполнил В. Жириновский; квазикоммунистический «новояз» Проханова, пытавшегося защищать с его помощью «русский проект», выглядел не вполне соответствующим взятой им на себя задаче. Проведенный 4 ноября совместный православный молебен был весьма хорош в качестве символа нового движения и единства русских как нации, но как соотносится данный символ с вызовами текущей политики?
Наконец, организаторы столь масштабного по своему изначальному замыслу действия должны реалистично оценивать современное состояние национально-государственного состояния русских, которые за почти десятилетие ельцинского правления превратились из «имперской» нации в изгоев, из «государева народа» — в некое аморфное социальное тело, отчужденное от собственного государства (или заменяющего его образования).
Пережив подобный надлом национально-государственного сознания и жесточайший «естественный отбор» времен ельцинизма, русские были обречены поддержать любого лидера, который бы стабилизировал государство, прекратил либо свел до ограниченных масштабов социал-дарвинизм ельцинского периода и хотя бы условно обозначил патриотический вектор. Именно такой «символической фигурой» и оказался Владимир Путин, и, несмотря на эрзац-характер современного российского патриотизма и политики, он находится вне конкуренции из-за неспособности лидеров «нового русского движения» и оппозиции в целом сформулировать идею, способную объединить пережившую период тотальной атомизации и отчуждения потенциальную русскую нацию.
Так или иначе, идеологам и «конструкторам» нового «русского проекта» предстоит действовать в качественно новой ситуации. Для этих задач очевидно не подойдет имидж интеллигентов «народнического типа», да и «декабристский порыв» одиночек и малых групп может оказаться недостаточным, особенно в постмодернистской и в значительной степени утратившей роль общенационального символа столице.
Поэтому активность лидеров формирующегося «русского движения» должна быть перенесена в сферу текущей работы, и вместо веры в чудо и неожиданный «национальный порыв» ставку следует сделать на медленное выращивание «зерен» «русского проекта», способных дать в будущем плодотворные всходы. Возможно, имеет смысл до известной степени пожертвовать традиционной «имперскостью» и «державным централизмом» в пользу начал демократии и самоуправления, и попытаться соединить традиционные русские и российские ценности с гражданской и демократической идеологией, без которых сколько-нибудь массовое движение (и тем более «национально-демократическая революция») в современных условиях невозможно.
Подобный «синтез» поможет русским как формирующейся политической нации избежать ловушки между бесперспективностью для ее долгосрочных интересов существующей модели «корпоративно-бюрократического» государства, с одной стороны, и угрозой лишиться всякой государственности в результате спровоцированного или естественно возникшего хаоса (что будет означать для русских лишение какой бы то ни было исторической перспективы). Наконец, именно такой «синтез» позволит соединить массовое и организованное патриотическое движение «снизу» с устремлениями той части действующей политической элиты, которая, в конце концов, осознает бесперспективность с точки зрения собственного политического выживания различных «газотрубных» и пиаровских проектов, продвигаемых небезызвестными и неизвестными «политтехнологами».
Потенциальные резервы «нового русского будущего», на мой взгляд, таковы:
Во-первых, русская провинция с имеющимися зачатками институтов самоуправления и гражданского общества, а также региональные элиты, выживание которых напрямую связано с выживанием регионального социума.
Во-вторых, «пассионарный фонд» русской диаспоры, готовой вернуться на историческую Родину. В этом смысле недавно инициированная властями РФ программа добровольного возвращения россиян из ближнего зарубежья (при всех бюрократических искажениях) может сыграть роль катализатора в изменении ситуации в самой России.
Наконец, «пассионарный потенциал» из непризнанных государств, ориентированных на Россию — и прежде всего Приднестровья — способный придать формирующемуся «новому русскому движению» новый смысл и энергетику.
Таким образом, лидерам новообразуемого движения нужно следовать стратегии малых дел, создавая инфраструктуру русского движения на местах и предавая ему новое качественное содержание.
Работа неизбежно будет кропотливой и долгой, однако «дорогу осилит идущий». Будущее русской политической нации — в ее собственных руках.
