ИнтерЛюдия

Жизнь общественного духа некогда проявлялась в религиозных формах, затем представала в идеологических одеждах. Ныне социальная практика смещается в интригующую область, скромно определяемую до поры как политтехнологическая, но грезящую гораздо более честолюбивыми замыслами, нежели знакомая нам ее российская ипостась.

Мы вступаем в динамичный и нестабильный мир, где множатся проблемы и субъекты действия. Магистры политологической кухни знают: у произведенной в тиши кабинетов картографии несколько слоев. Первый — познанный и прописанный в манускриптах и рецептурных справочниках эпохи пейзаж, который, однако, повинуясь естественному ходу событий, принадлежит скорее прошлому, утрачивая связь со вступающей в права культурой (пост)современности.

Второй слой грамотно испеченного политологического пирога — кладезь черновиков и корреспонденций живой экзистенции. Это неплохой информаторий для размышлений на тему происходящих событий, порою — хранилище секретных материалов для планировки оперативно-тактических комбинаций, обеспечивающее подчас успех и стратегическим композициям. Но для осмысления возникающей социальной грамматики все эти клочки и маргиналии чересчур мозаичны, случается — противоречивы. Что в свою очередь заставляет возвращаться к уже написанной партитуре, внося в нее лишь частные оговорки, не меняющие, сути исполняемой пьесы.

Тем не менее, при попытках политического топографирования on line, это то, что имеется в наличии: разорванное изображение актуального ландшафта, отрывочные сведения о плацдармах и подполье человеческой практики, оборванные строки донесений о траекториях неопознанных социальных объектов, время от времени бороздящих пространства антропологической вселенной. Так ведется картографирование социокосмоса по эту сторону исторического горизонта.

Но есть в цеховом сундучке и третье дно, скрывающее особую нишу, где хранятся поваренные книги реальности, которая… не существует. Не существует, однако имеет высокие шансы утвердить себя в перманентно ведущейся на планете битве за будущее. Умелая адаптация национального проекта именно к «третьей реальности» подчас предопределяет его стратегическую успешность. Либо провал, влекущий уход с исторических подмостков.

В результате совмещения регистров и диспозиций мозаичного сюжета возникает несколько формул начертания тропы в будущее. Ключевой элемент успеха — поиск нерва эпохи, того, что именуется Zeitgeist. Не варвары унаследовали Римскую империю, а «сетевая организация» людей, создавших в черновиках альтернативную цивилизацию, ставшую со временем глобальной. Так что первый акт проектирования генерального сражения — опознание перспективной исторической семантики.

Другое критическое условие — грамотно развернутая номенклатура проекта. Речь идёт о его цивилизационных (мировоззренческих) основаниях: идеальных и национальных («о времени и о себе»); а также о транснациональных («эфирократических») претензиях.

Следующие позиции успеха — определение центрального субъекта стратегии и описание его «крутого маршрута».

Активное представление будущего происходит в динамичной среде, его задачи — контроль над шансами и конфигурациями исторической пьесы, умелое управление доступным потенциалом и скрытыми ресурсами. Подобные действия реализуются на различных уровнях и в интересах разных слоев: отсюда ощутимое разноголосие в определении субъекта национальной стратегии, его целей и путей их реализации.

Глобальная революция на сегодняшний день достаточно затертый термин: ярлык, инициированный в свое время Первым докладом Римского клуба и успевший за прошедшие с 1991 года 15 лет обветшать, если не «пожелтеть», но, по моему разумению, в своей взрывной сущности глобальной социальной революции так до конца не раскрытый.

Изменения, происходившие как в российском, так и в мировом сообществе, слишком часто описывались с сенсационной, конъюнктурной точки зрения, практически в обязательном сравнении с прежним порядком вещей. Внимание фиксировалось на ярких, но далеко не всегда существенных образах и деталях, на бросавшихся в глаза признаках новизны, но не на постижении ее сути и генезиса.

В России с началом перестройки, в критический момент национальной истории, под эгидой официального оптимизма и лозунга «иного не дано» вне mainstream’а публичной дискуссии, да и профессионального анализа оказалась фактическая палитра переживаемого человечеством момента истины, его хитросплетения, лабиринты, препоны. Страна, однако же, быстро соприкоснулась с драматичными сложностями, причем весьма болезненным образом, пережив культурный шок и наспех вводя в водоворот дискуссий прежде глухо звучавшие обертоны.

Прошло еще несколько лет, и социо-политические сценарии уже яростно обсуждались в диапазоне от «свершившегося вхождения в мировую цивилизацию» до «образования корпорации ликвидаторов великой России». Ретроспективно полемика подчеркнула, правда, чаще в публицистичном, нежели аналитическом ключе — и, главное, задним числом, — то реальное многообразие троп и путей в будущее, которое открывалось перед страной на рубеже 1980–90-х годов.

Что же касается архитектоники складывающегося миропорядка, то и по сей день она во многом остается за горизонтом возможностей публичного политологического и философского осмысления, тем более развернутого аналитического прогноза. То же можно сказать и об опознании главного механизма сотворения будущего — о темпераментной, тугой пружине перемен, о лидирующем субъекте исторического действия.

На переломе тысячелетий подобные материи оказались в значительной мере нерасшифрованными, скрытыми под флером общих фраз и пафосных рассуждений о «научно-технической революции», «набирающем темп прогрессе», «наступлении эпохи постиндустриализма и информационного общества». Непонятая механика глобального переворота, однако же, властно проявила себя в крахе советской империи, в сломе прежнего миропорядка и последовавшем глобальном переделе, в разительной мутации ряда милых сердцу обывателя и гражданина институций. А истинное целеполагание новой элиты стран-беспризорниц постсоветского помета — пройдя галерею подвижных идеологических призм и парадоксальным на первый взгляд образом — сбросило «человеческое лицо» и зафиксировало свое глубинное естество в торжестве «животного идеала». Но, как писал в свое время Карл Манхейм, «человек (а мы можем добавить — общество. — А.Н.), для которого не существует ничего, помимо его непосредственных обстоятельств, не является человеком».

В мире искусство и практика социального действия между тем развивались независимо от полноты осмысления прораставшей реальности, мотивированные желанием жить и эффективно действовать в стремительно менявшихся условиях. Порождая, в частности, поколение высоких социальных технологий, включая системы управления, основанные на таких инновационных принципах, как деятельность в условиях неопределенности, потоковые модели социума, концепции контролируемого хаоса рефлексивный и матричный методы проектирования. В результате, на сегодняшний день искусство оперативных комбинаций и корпоративное искусство воплощения политических проектов заметно превосходят глубину постижения корней исторической трансформации.

Речь при этом идет о появлении нового субъекта масштабного действия — динамичных парасоциальных конструкциях, представляющих сумму формальных и неформальных контрактов влиятельных агентов перемен. Инновационные гибкие и сверхгибкие организованности, которые не являются ни учреждениями, ни организациями в прежнем смысле этих понятий, становятся источниками новой социальной среды, образчиками и проводниками (пост)современной культуры, тем, что я называю, в частности, «амбициозными корпорациями», распыленными словно споры на просторах от Нового Севера до Глубокого Юга. Определяются подобные структуры и как «астероидные группы». К новому поколению влиятельных участников мировых связей вообще можно прилагать массу языковых новообразований — это открытое поле действия: простор для лексических набегов и театр семантических войн.

У исторической трансмутации, переживаемой сегодня не только Россией, но и всем человечеством, глубокие основания. В мире нашего пребывания существует два космоса: один — физический, который, несмотря на ускоряющееся разбегание галактик, достаточно инерционен, и речь пойдет не о нем. Существует иной, ближний нам космос — социальный, который создается людьми, определяющими его законы, принципы устройства, траектории движения, основываясь на господствующем мировоззрении, взглядах на смысл бытия, жизнь человека. И время от времени меняющими их, подчас весьма радикально.

В принципе, в настоящий момент имеются три основных русла концепций, объясняющих происходящее. Вскоре после 11 сентября 2001 года Фрэнсис Фукуяма заявил, что локомотив Модернити несется столь быстро, что сметает все на пути, отчего и возникает глобальный кризис. Другими словами суть кризиса в том, что модернизация мира резко ускорилась. У многих данный тезис вызывает серьезные сомнения, хотя бы потому, что вряд ли можно назвать модернизацией происходящее, к примеру, в Ираке или в Афганистане.

Другую гораздо более популярную позицию, объясняющую рост нестабильности и умножение кризисных ситуаций в мире, вроде бы можно подвести под тезис Сэмюэля Хантингтона о столкновении цивилизаций (что зачастую и делается), поскольку речь идет о конфликте различных систем ценностей (культура Модернити — лишь одна из них), о планетарном, «горизонтальном» столкновении культурно-исторических типов общества. К тому же токи деколонизации пронизывают сегодня не только «внешнее», в прошлом колониальное, пространство Модернити, но и ее «внутренние» территории. Возрождаются в социальной (политической) оболочке альтернативные универсальные коды — прежде всего на некоторое время смолкнувший в прошлом проект глобальной уммы. А процесс модернизации — в его фундаментальном смысле, в первоначальном и основном значении данного понятия — теперь все чаще заходит в тупик.

И все же с подобной оценкой порою трудно согласиться. Что-то смущает в плавной «возрожденческой» простоте конструкта с «провисающими» в реальной политической (конфликтологической) географии культурными кругами, с присущим подобным построениям уверенным универсализмом. Под привычными ярлыками и оболочками чудятся иные существа, лишь на время воспользовавшиеся чьими-то именами и одеждами. Да и на планете все еще фактически господствует одна цивилизация — Модернити, втянувшая в прочные объятия другие значимые культуры, большинство элит которых ведут интернациональные споры, пусть с теми или иными отклонениями, но на едином, признанном языке.

Возможен, однако, даже более экзотичный вариант прочтения глобальной ситуации: истинный оппонент цивилизации Модерна — бродильный фермент (пост)современности, некая неопознанная культура, идущая к нам «из будущего», а точнее продуцируемая из глубин подсознания и истории.

Кризис рационализма, даже если это кризис одной из его исторических форм, не проходит бесследно. Человечество переживает культурный шок, рождающий множащиеся химеры. Теодор Адорно писал в середине прошлого века о явном для него кризисе сложившихся форм интеллектуальной деятельности. В своей знаменитой «Негативной диалектике» наряду с акцентом, делаемом на революционной, творческой роли антитезиса, философ подчеркивал нарастающее превосходство конкретного над общим. Иначе говоря, любые модели реальности принципиально дефектны, и потому с какого-то момента (транзита, смены регистра, скачкообразного усложнения) они становятся не просто недействительными, но блокирующими развитие. Дальнейшие шаги на этом пути совершала когорта французских философов-деконструктивистов, а затем эстафету приняли исследователи проблем хаососложности. Но об этом — в другом месте и в другое время.

Для нас важно одно: мир перестает соответствовать прописям, причем с какого-то момента — значительно. Приходится либо его мистифицировать, либо искать утешение в досужих, однако утративших адекватность повседневности стереотипах. Не случайно поэтому, драматичные события все чаще демонстрируют качества анонимности, абсурда, враждебности, а заодно… театральности. Ментальность человека Модернити, — основы которой были заложены воспринятым Европой еще в начале второго тысячелетия аристотелизмом (точнее, авероизмом) и закреплены впоследствии эпохой Просвещения, — сегодня эти мыслительные коды явно или не слишком явно уводят человека от открывающейся великой сложности бытия. Проясняя, просвещая сознание, круша в свое время традиционалистские дебри и языческие кумирни, ясная, линейная ментальность, эффективная и прагматичная, теперь воздвигает преграду между обнаруживаемой сегодня критической сложностью мира и человеческой, порою слишком человеческой методологией его познания. А заодно — выработанной за столетия, «канонизированной» моделью мироустройства этой, как сейчас выясняется, погремушкой истинного положения вещей.

Переход, совершенный на протяжении ХХ столетия к пониманию комплексного и непростого характера реальности, вынужденные трансгрессии и трансформации структур практики и повседневности оказались достаточно неожиданными даже для просвещенной части общества. Композиция жизни, балансирующей на грани хаоса, расстающаяся с четко прочерченными границами территорий и категорий, с трудом поддается прочтению и удерживается сознанием, либо не поддается вообще. В особенности, если исследователь продолжает ориентироваться на прежний круг «аксиом». Хаос обитает там, где в настоящий момент проходят рубежи наших интеллектуальных и душевных возможностей.

В период революционного разрушения старого порядка на поверхность порой выходят весьма неожиданные существа. В условиях диффузного универсума гибкие и полифоничные структуры выживают, абсорбируя как губка проявления новизны, а при наличии резервов и удачном стечении обстоятельств — используют их как питательное вещество, как ресурс. Иначе говоря, если жесткая, линейная социосистема не выдерживает взаимодействия с творческой деструкцией, сложная — не выносит интеллектуальной автаркии и моральной депривации, упрощения обстоятельств и прочей иной скудости. Попытки же скрупулезно фиксировать происходящее в «летописном» стиле как очередную, но подобную прежним (некогда пережитым) напасть, — наталкиваются на те или иные «зияющие высоты». На ту или иную версию неловкой многозначности, всплывающей поверх привычных горизонтов и когда-то преодоленных барьеров, на тот или иной «кейс» невнятно-пророческих «Twin Peaks».

Язык перестает адекватно отображать окружающую реальность, а это значит, что мир вновь, как во время оно, обретает черты анонимности. Ибо, если на один вопрос находится десяток ответов, часто это означает, что ответа нет вообще.

Первое предположение — возможно, на планете возникнет еще одна вариация культуры, соответствующая духу времени, сочетающему тенденции массовизации и индивидуации, версия странников и пришельцев, тех многих двоих и троих, для которых «всякая чужбина — отечество, и всякое отечество — чужбина».

Другой вариант: Universum Christianum, прозывавшийся на протяжении веков то европейской, то западной цивилизацией, сегодня как система определенной культуры и устроения социума (мировоззренческого обоснования начал) подходит к концу. И на планете возникает иное амбициозное и мультикультурное сообщество: Мир Игры, безмерно повышающий ставки, по-своему расценив риск смерти, бытия и безумия.

Третье предположение может показаться экстравагантным: не исключено, что на планете энергично возрождается «новая религия», а на деле — определенная, хотя и мерцающая, древняя культура. Она — ветхий спутник христианства, его «темный двойник», это — многоликая гностическая традиция. Другими словами, неопознанную культуру постсовременности я опознаю как заново расцветающую в наши дни ветвь гностицизма.

Возможен — и даже естественен — четвертый вариант: вышеперечисленные тенденции реализуются одновременно в виде «социального коктейля», последователи мировоззренческих компонентов которого — правда, по разным причинам — ставят прежнее прочтение мира и жизни ни во что.

В чем, однако, тут «уголек»? Гностическая культура в принципе отрицательно относится к жизни как таковой, рассматривая уничтожение бремени земного бытия в качестве акта освобождения. Ее метафизика сводится к массовой гибели и тотальной деструкции, поскольку люди содержат божественные искры, которые могут-де быть освобождены лишь посредством уничтожения тел.

Покойный папа Иоанн Павел II в окружном послании «Евангелие жизни» в свое время писал об экспансии «культуры смерти» — порождении общества, в котором «важнейшим критерием является успех». Культуры, декларирующей «свободу “сильнейших”, направленную против слабейших, обреченных на гибель». Речь шла о складывающейся на планете новой культурной обстановке, о радикально меняющемся отношении к преступлениям против жизни и о связанной с данным процессом мутацией общественных норм.

«Заговор против жизни» не ограничивается «серой», «черной» или криминальной сферой — убийствами, откровенным геноцидом, прямым причинением физических и нравственных страданий, торговлей людьми. Он включает также «мягкие формы»: легитимацию эвтаназии, аборты с повышением возраста плода (хотя есть данные, что фетусы — мыслящие и эмоциональные существа), социальный геноцид — к примеру, стерилизацию по социальным мотивам. Другими словами все то, что нарушает целостность человеческой личности и оскорбляет, разрушает универсальное человеческое достоинство.

В меняющемся, словно в калейдоскопе, глобальном сообществе по-иному звучат, к примеру, туманные рассуждения о биотехнологиях, создаваемых как в рамках армий и спецслужб, так и вышедших за пределы государственного контроля. О технологиях, разрабатываемых в недрах приватных организмов, об экспериментах, могущих иметь следствием сокращение жизни на планете (в частности, в восточно-азиатском регионе). Наконец, актуальным компонентом «структуры греха» становится новый терроризм — что бы под этим ярлыком на сегодняшний день ни подразумевалось — теоретически способный в будущем продемонстрировать деструктивную эффективность на совершенно ином уровне.

Из перманентной отверженности, ненужности, отчаяния слишком многих возникают заповедники, отмеченной трупными пятнами земли. Почва «территорий смерти» складывается из суммы горстей праха преждевременных агоний и миллионных конвульсий. Но отверженные — это не только тот образ, который запечатлен на глянцевом плакате благотворительной организации. В подземельях глобального Undernet’а рождаются деятельные и яростные существа, которые выковывают собственный тип оружия, свою версию ответа на архитектонику унизившей их цивилизации.

Но и суммарное зло нищеты, цинизма, презренья к достоинству человека, междоусобиц и войн — равно как губительная ярость глобальных фавел и гарлемов — не единственные источники темной страсти. У культуры смерти есть интимные и глубокие аспекты, которые не просто меняют траекторию жизни современного человека, но порою просто выворачивают наизнанку прежнюю человеческую шкалу ценностей.

Современная культура смерти — выходящая из глубин подсознания в пространства общественной жизни тяга к массовой деструкции и автодеструкции. Влечение, носящее подчас иррациональной характер, однако, умело используемое и в свою очередь использующее разнообразные достижения цивилизации. Проявляющееся в широчайшем диапазоне от имеющих высокотехнологичную основу событий 11 сентября 2001 года и квазитрайбалистских неурядиц на «покрытых мхами исторических плитах Европы» до нарастающей эпидемии террористов-самоубийц…

«Одни верят в жизнь, другие — в смерть. Я верю в смерть», — произнесенные по телевидению слова «живой бомбы», которой помешали совершить самоубийство и произвести взрыв в центре Москвы.

Культура смерти обретает глобальный размах. Это не только «война сильных против бессильных» и «слабых против сильных», но в перспективе — «всех против всех». На планете выстраивается универсальное пространство операций по контролю и распределению котирующегося на мировом рынке товара: ресурса смерти. Демодернизация, неоархаизация, деконструкция цивилизации — причем в прямом, разрушительном смысле — претендуют на то, чтобы стать пока комплементарными, но равноположенными с категорией прогресса векторами будущего.

Для многих современных обитателей Земли жизнь и карьера — почти синонимы, их целью являются комфорт и безопасность: иначе говоря, то, что укладывается в прагматичные, конструктивные, хотя порою и незатейливые формы существования. Но в отринувшей житейский флер культуре смерти вершина карьеры — амбициозная, эффектная и эффективная гибель, потенциально с невиданными прежде последствиями. И это не пустая геростратова амбиция, темное дерзновение скреплено совершенно иным чувством, которое не требует ярмарочного признания.

Ситуация меж тем не далеко столь однозначна, какой она может показаться на первый взгляд: «…я не могу ничем так послужить любимому делу, как смертью за него, и в смерти я свершу больше, чем за всю свою жизнь». Это слова не современного шахида, а Джона Брауна, «чье тело в земле, а дух — на небесах». И даже еще глубже, переходя в метафизические измерения бытия: «Дайте мне стать пищей зверей. В полной жизни выражаю я свое горячее желание смерти… Мои земные страсти распяты, и живая вода, струящаяся во мне, говорит: приди ко Отцу. Я не хочу больше жить этой земной жизнью». Здесь битва разворачивается в иной среде, в ней участвуют люди, равно отвергающие мир, но преследующие при этом порою диаметрально противоположные — как противоположны любовь и ненависть, свобода и произвол — цели.

Но если общественная страсть, лежащая в основании мира, — то есть безудержная человеческая энергийность, бессознательное влечение к социальному творчеству, стремление к трансцеденции несовершенств естества, к культуртрегерству и мессианизму той или иной версии «симфонии для всех жителей планеты» — покинула душу цивилизации, если «идолы рынка» превращают мир в корыто всеядного потребления и райский хутор меркантильного расчета, это не означает, что страсть вообще покинула землю. Страсть не погибает: падение одних служит уроком другим, вызывая гнев и сострадание, и презрение. Пройдя сквозь горнило регресса и перерождения, страсть обретает другие формы для своего выражения (вспомним деструктивную энергетику «Бойцовского клуба» или «Королевской битвы II»). Новая земля творится не ангелами, и ночь творения исходит из закопченных очагов хаоса, из головокружительных глубин отчуждения, которые лишь отчасти познаны человеком.

Теперь не только добровольная жертва служит метафизическим оправданием смерти. Восстающая порода людей, расстающихся с прежней идентификацией, и яростная субстанция их страсти — заря мира, опаляемого темноликим светилом. Гибельный восторг и азарт — не жертва, но особая мания. Это огненный призрак, протуберанец мира, согласившегося воспеть гимн Чуме, восславив деструкцию как главную, конечную и желанную цель творения. Истоки подобной метафизики находятся за пределами тварного космоса, возможно, она соткалась в черных провалах «тоху и боху», во вселенной обломков и смерти, поэтически — хотя и с ужасом, требующим невообразимого жертвоприношения — прочувствованных Владимиром Лефевром. Подобная дистопия тотальной деструкции время от времени посылает нам — в массы спешащих и занятых повседневностью людей — своих, перепоясанных смертью вестников.

Флюиды раскованного Прометея проявляются также в других, не менее радикальных, но уже не столь драматичных, как образ вздернутого на дыбу человечества, модификациях практики. Войдя в резонанс с изменчивым плеском времени, энергии перемен по-разному колеблют человеческую среду, размывают установления, потрясают социальные институции, модифицируют коды умственных постижений и траекторий действия. Люди долго жили в землянке на берегу синего моря — неспокойного океана, который им еще предстоит пересечь…

Свобода сильнейших концентрируется в пучках амбиций, умно (когерентно) взаимодействующих на путях к сфокусированной цели. В полисемантичном космосе опъяненной своими возможностями психеи формируются комплексы экзотичных организованностей. В недивном смешении спекулятивного экстремизма и гротескного реализма присутствуют различные ингредиенты: компоненты традиционных религий, примеси нетрадиционных практик, навязчивые, слепые архетипы и непременная пара-тройка искалеченных парасекулярных философем. Кажется, на той кухне, где варится политика и предуготовляется будущее, пекут все что угодно, кроме праздничных пирогов...

Конструкции национальных корпораций, еще недавно возвышавшиеся на строительных площадках государств, поколеблены, их вершины покрылись трещинами и надломились. Из щебня и обломков национальных помоек складываются — подобно изгоям глобальных Помпей либо беглецам лабиринтообразной Трои — кочующие астероидные кланы. Устремленные в неизвестность, они врезаются в тела других стран и весей, поскольку, так или иначе, уже пережили неустойчивость родной почвы и отделение от собственных планет-государств.

Впрочем, национальные государства очевидным образом сохраняются, однако исключительность их положения подорвана. Этаж за этажом над прежними объектами международных связей выстраивается вертикаль вселенского Олимпа и собирается воздушный флот Новой Лапутании, на летучих островах которой заключаются симпатические сделки, образуются химеричные альянсы, справляются алхимические свадьбы… Мы наблюдаем мерцание блуждающих звезд и слияние констелляций эклектичного сообщества, но это — фрагменты недописанной историей картины: лишь отчасти, подобно уцелевшим от взрывов и пожаров осколкам фресок, видимой сквозь густеющие тучи пепла.

К начертанной на опорах современности скорописи «мене, текел, упарсим» хочу добавить одну, пожалуй, заключительную тезу. В лучах обыденности ночные видения имеют свойство рассеиваться, и вышесказанное выглядит версией телепрограммы danse macabre — иными словами, по-своему уютной, хоть и алармистской страшилкой. Почти карикатурой. Будничность, привычный ход вещей, структуры повседневности и конвенциональность, да просто присущий человеку здравый смысл — очевидные барьеры, фильтры на пути рвущихся из бездны сил. Мы избегаем порою произносить иные имена и глядеть на некоторые лица. Но все же — для тех, кто любит привкус горчицы — есть возможность лицезреть, пусть не прямо, а на зеркальной поверхности щита, иной, чужеродный облик.

Когда-то я писал о том, что история напоминает структуру гена, ибо у нее две составляющие: одна «предписывает» устойчивость, другая — приверженность риску, поиску, подверженность мутациям. Так наряду с социальной инерцией масс сосуществует пытливая личность, которая рискует заглядывать в собственное подсознание, исследовать неведомую природу. Деятельный индивид, шаг за шагом избавляясь от сил земного притяжения, обладает в наши дни не только доступным ему во все времена шансом, но также — уникальными, блестящими, остро отточенными инструментами, какими не владел прежде в истории. И по мере освобождения от тягот повседневного бытия, люди рано или поздно столкнутся лицом к лицу со своей настоящей свободой…

Я думаю, идущее к власти четвертое сословие, о котором не раз приходилось писать, в чем-то сродни первому: и как продолжение, ветвь, и как карикатура, извращение. Я думаю также, что в эклектичном «воздушном классе» заложено нечто большее, нежели «основное противоречие наступающей эпохи», хотя и это тоже. Есть в антропологической дихотомии — хорошо ощутимой, пусть и различным образом толкуемой — нечто особенное: здесь кончается долина и начинается предгорье, обретается предел падения и намечена тропа восхождения. И даже возможность сверхдолжного возвеличивания человека.

Эти крайние состояния души и догадывающегося интеллекта, эти две породы нового класса предуготовляя финальную коллизию, образуют исторический и метафизический движитель. Побуждаемые своим основным инстинктом и эсхатологическим нетерпением, обе природы, будучи освобождены последним актом истории, столкнутся, в конечном счете, обрушив земные преграды перед желанной и вожделенной целью. Исход конфликта определит судьбу человечества, но не в смысле будущности, а как пробу на благородство металла, брошенного в чан с царской водкой. Чтобы выявить в некотором прошедшем сквозь горнило остатке смысл исчисленного бытия, его главную тайную страсть или любовь.

_____________________